В жизни пятимиллионного города это был головокружительный момент. В решающий день путча – 20 августа 1991 года – мэру Собчаку удалось организовать здесь самую грандиозную проельцинскую демонстрацию в стране. Этот митинг и сильное выступление Собчака по Ленинградскому телевидению (Московское телевидение было в руках путчистов), транслировавшиеся на всю Европейскую Россию, сыграли значительную роль в подавлении путча. И это решительно вывело Петербург после длительного перерыва на большую политическую арену. Смелое и достойное выступление перед жадно внимавшей его словам 200-тысячной толпой, которую не вмещала Дворцовая площадь, 84-летнего академика Дмитрия Сергеевича Лихачева, великого ученого-христианина, вскоре избранного первым почетным гражданином нового Петербурга, придало той исторической манифестации специфические культурные и символические обертоны, присущие городу.
Здесь начали осуществляться широко задуманные интересные эксперименты в области приватизации. Как минимум 75 процентов предприятий Ленинграда работало на военно-промышленный комплекс, и потому, когда в России Ельцина развернулась ускоренная демилитаризация, петербургские усилия по конверсии стали моделью для всей страны. Наконец, экономическая важность и влияние города, в частности, как крупного портового центра, резко возросли после выхода из состава Союза республик Балтии и утраты их портов. Намекая на традиционное уподобление Петербурга «окну в Европу», Собчак многозначительно заметил: «В связи с произошедшими изменениями в границах наш город сейчас приобретает особое значение. Это единственная русская дверь в Европу».
Как и некогда, связи с Европой стали политическим вопросом первостепенной важности. Раньше, чем русский рубль превратился в конвертируемую валюту, посткоммунистический Петербург был готов вновь принять в обращение «золотой чекан европейского гуманистического наследства» (выражение Мандельштама). Естественно, это вызвало резкую поляризацию политических сил в городе.
В оппозиции к прозападным и прорыночным «реформистам» в Петербурге процвело сравнительно небольшое, но весьма громкоголосое правое националистическое движение. Осенью 1991 года оно провело на Дворцовой площади демонстрацию, одним из лозунгов которой был: «Ельцин был, есть и будет жидом!» Выступавшие перед толпой ораторы убеждали собравшихся, что в стране царит «террор демократов, верных слуг мирового сионизма», и объясняли: «Вы думаете, что Санкт-Петербургу вернули прежнее название в честь русского царя? Нет, это в честь еврейского апостола Петра».
Очевидица описывала другое подобное сборище: «…стоит среди толпы женщина в кудельках, глазки злые, голосок тонкий – но вещает, и толпа ей внемлет: «Я биолог, работаю в университете. Так вот: мы в нашей университетской лаборатории делали анализ еврейской крови, и представьте – она вся содержит ген ненависти к русскому народу!» Участились резкие нападки и на других «инородцев», особенно в культуре. Ультранационалистические элементы Петербурга высказывали недовольство тем, что прославленный симфонический оркестр Мравинского после его смерти возглавил дирижер Юрий Темирканов, по происхождению кабардинец, а художественным руководителем легендарного Мариинского (бывшего Кировского) театра стал осетин Валерий Гергиев, оба яркие, незаурядные таланты, чуткие к новому и энергичные лидеры. Некоторые косились на новации хореографа Бориса Эйфмана, видя в них чуть ли не «еврейский подрыв» традиций императорского балета. Тот факт, что эти деятели культуры прославили новое питерское искусство как в стране, так и за рубежом, еще более раздражал шовинистов.
Одним из ведущих проповедников национально ориентированного мышления стал Лев Гумилев, сын поэтов Николая Гумилева и Анны Ахматовой. Проведший много лет в сталинских тюрьмах и лагерях, он вернулся в Ленинград из Сибири в 1956 году и стал здесь крупным историком, профессором университета, хотя основные работы его до начала горбачевской «гласности» почти не публиковались. Когда они, наконец, стали появляться, то оказались необыкновенно притягательными. В них Лев Гумилев, в частности, доказывал, что русская империя вовсе не была «тюрьмой народов», как это традиционно утверждалось либералами, а представляла собой естественное и добровольное объединение европейских и азиатских народов под благосклонным покровительством царей.
Согласно Гумилеву, «объединенной Евразии во главе с Россией традиционно противостояли на западе – Европа, на Дальнем Востоке – Китай, на юге – мусульманский мир». России, по мнению Гумилева, с Европой не по пути, поскольку русская идеология основана на нормах поведения, чуждых европейским и во многом заимствованных у «дружественных» монголов, – на абсолютной дисциплине, этнической терпимости и глубокой религиозности.
Парадоксальным образом рассуждения умершего в 1992 году, немного не дожившего до своего 80-летия Гумилева восстанавливали прерванную советским режимом линию славянофильской философии в своеобразном промонгольском варианте, прививая ее на петербургскую почву. То, что его антиевропейские теории нашли такой широкий отклик и симпатии в Петербурге, показывало, насколько неустойчивой стала интеллектуальная атмосфера в городе, традиционно гордившемся своей прозападной и космополитической ориентацией. Так, в заметное культурное событие превратилась здесь премьера «Перезвонов», «симфонии-действа» (как ее назвал автор), талантливого композитора Валерия Гаврилина, последователя ведущего музыканта славянофильской ориентации и автора драматичных «Петербургских песен» на стихи Блока Георгия Свиридова (в свое время одного из любимых учеников Шостаковича по Ленинградской консерватории).
Вспомним, однако, что имперская тема всегда явственно присутствовала в петербургской культуре, начиная с первых панегиристов Петра Великого. Немало вызывающе имперских высказываний можно найти в сочинениях Пушкина. Имперские интонации легко обнаруживаются во многих великих музыкальных произведениях Глинки, Мусоргского, Бородина, Чайковского. Одним из выдающихся имперских бардов был расстрелянный большевиками в 1921 году Николай Гумилев. Размышления об империи занимают важное место в стихах Бродского. Это естественно, учитывая уникальное географическое положение России, необозримость ее пространств, величину ее многонационального населения и многовековую историю тесных взаимоотношений с соседними народами.
Россия всегда тяготела и, вероятно, будет тяготеть к имперской позиции. Важно другое: будет ли это «имперское» начало осознаваться и проявляться через грубую силу или же через культурное влияние и взаимовлияние, при котором, как писал Лев Гумилев, «за каждым народом сохраняется право быть самим собой».
Как комментировал Бродский, от имперских эксцессов «попытаться спастись можно только культурой, ибо культура одна превращает вас в цивилизованного человека, который впоследствии и порождает демократическую систему». О том же говорил Битов: «И демократия – это работа, и свобода – это работа. Причем работа каждого. Скепсис – самое пошлое, что сейчас может быть, особенно в позиции интеллигенции».
Роль Петербурга и петербургского мифа в этом длящемся, медленном и моментами мучительном процессе огромна. Одной из амбиций города, о которой теперь стало возможным говорить открыто, является его желание быть духовной столицей или по меньшей мере культурным арбитром новой России. Мощным фундаментом для подобных, отнюдь не беспочвенных, притязаний является блистательное культурное прошлое Петербурга и его уникально-трагическая судьба, трансформировавшиеся в завораживающую мифологическую ауру города.
Проблема состоит в том, что духовные импульсы Петербурга, возникшего внезапно, по прихоти тирана, и развивавшегося рывками, в конце концов остаются непредсказуемыми. Многим в Петербурге хотелось бы видеть его якорем для западно ориентированной России, но при неблагоприятных обстоятельствах город может также превратиться в заблудившийся «Сумасшедший корабль», каковым он представлялся растерявшимся и потерянным русским интеллектуалам в грозные годы коммунистической революции.
Корабль – это часто символ поисков нового, но в образе «Сумасшедшего корабля», увы, сильнее всего проступают коннотации опасного одиночества, безнадежной оторванности от реальности и цивилизации, капитуляции перед натиском мрачных иррациональных сил. Выстроенный на острой грани между порядком и хаосом, Петербург всегда готов провалиться в темную бездонную пропасть, увлекая за собой всю страну. Вариации на эту эсхатологическую тему звучат в произведениях Гоголя и Достоевского, слышны в музыке Чайковского. Любому читателю «петербургских текстов» знакомо ощущение леденящего ужаса: словно он, разбежавшись, остановился внезапно у края крутого обрыва.
Русский религиозный философ и историк Георгий Федотов, умерший в Нью-Йорке в 1951 году, в своем проницательном эссе о Пушкине, озаглавленном «Певец империи и свободы», предложил оригинальную интерпретацию одного из центральных образов поэмы «Медный всадник» – наводнения, грозящего затопить Петербург. Федотов справедливо заметил, что в изображении Пушкина это наводнение предстает почти живой, злой силой. Философ провел параллель между дикой стихией и змеем, которого попирает возвышающийся в центре города Петр Великий на вздыбленном коне: «…змей или наводнение – это все иррациональное, слепое в русской жизни, что, обуздываемое Аполлоном, всегда готово прорваться: в сектантстве, в нигилизме, в черносотенстве, бунте. Русская жизнь и русская государственность – непрерывное и мучительное преодоление хаоса началом разума и воли».
В этом противоречивом, запутанном, отнюдь не всегда поступательном движении к далекой цели никак не обойтись без помощи петербургской культуры, по крайней мере той ее линии, основные признаки которой лапидарно сформулированы Бродским: «Трезвость сознания и трезвость формы; вызванное духом места и архитектурой места стремление к свободе; эстетический стоицизм и мысль о том, что порядок важнее, чем беспорядок, сколько бы последний ни был конгениален нашему ощущению мира… Это тот случай, когда декорации как бы детерминируют репертуар актера. Проблема заключается лишь в том, что это за актер и как он подготовлен к этой декорации и, соответственно, своей роли».