История Льва
Лёва и Шева [1-3]
Лёва не знает, когда это началось.
Может быть, когда они подорвали ванную. Кажется, в двенадцать лет.
Тогда Шева прочитал учебник по ядерной физике – дома такой лежал под ножкой стола (чтобы не шатался). Мягкий переплёт – удобно.
Он прочитал две страницы, вдохновился и решил, что срочно необходимо соорудить бомбу. Сказал Лёве, что хочет быть как Роберт Оппенгеймер.
- Это создатель атомной бомбы, - пояснил Шева, взахлёб пересказывая первую главу учебника.
- Так он, наверное, умный был, - заметил Лёва.
- А я чё?
- А ты – тупой.
Шева больно стукнул его кулаком в плечо, но верить в себя не перестал.
Через несколько дней он спустился к Лёве (Шева жил на четвертом этаже, а Лёва – на третьем), и с гордым видом протянул в руках коричневый баллончик. На баллончике надпись: «Полироль для мебели».
- Это что? – уточнил Лёва.
- Бомба.
- Это не бомба.
- Но, если бросить в огонь, будет бомба. Видишь, тут написано: «Взр… взыв…»
- Взрывоопасно.
- Ага.
- Но это не ты изобрёл.
Шева уязвлённо посмотрел на Лёву.
- Если кинуть в огонь, взорвётся, как бомба, - ответил он. – Нужно развести костёр.
Лёва, присев на одно колено, принялся натягивать синие кеды с тремя полосками по бокам. Шева удивился:
- Ты куда?
- На улицу, костёр разводить.
- Не, там баба Шура гоняет.
Лёва отбросил шнурки в стороны.
- Что тогда?
- Давай разведём костёр в ванне.
- Чего-о-о?
- В ванне, - повторил Шева с таким видом, будто это хорошая идея. – У тебя подходящая.
Когда человек заявляет, что хочет подорвать твою ванную комнату, а ты, зная, что вечером тебя за это убьют родители, разрешаешь – как это называется? Наверное, любовь.
Но Лёва ещё об этом не знал.
Ему хотелось порадовать Шеву. Почувствовать себя нужным. Сделать для него что-то значимое. Что поделать, если значимое для Шевы – это взрыв газового баллончика?
- Ладно, давай, - кивнул Лёва.
Костёр выложили на дне ванны: натаскали сухих веток со двора, между ними проложили куски бумаги. Хорошо, что ванна была старая, чугунная, с облезшим покрытием – Лёва надеялся, что это как-то скроет следы копоти и гари. Шева чиркнул спичкой, поджёг газетную вырезку с заголовком «Штурм в Белом доме» и пламя от неё передалось на соседние ветки. Они аккуратно опустили полироль в огонь и Шева, открыв рот от восторга, прильнул щекой к чугуну, в ожидании взрыва.
Лёва потянул его за руку:
- Пошли, пока башку не снесло.
- А чё, снесёт? – радостно уточнил Шева.
- Скорее всего.
Дверь в ванную оставили открытой, а за происходящим наблюдали с другого конца коридора – он был длинный и упирался в совмещенный санузел. Мальчики затаились за комодом с обувью и ждали, почти не дыша. Ничего не происходило. Минуту, другую, третью, пятую. Потом Шева не выдержал и поднялся на ноги.
- Чё так долго? – возмутился он, навострившись к ванной.
Лёва услышал, как что-то щёлкнуло. Раньше, чем он успел сообразить, что это за звук, он схватил Шеву за руку и дернул обратно, вынуждая сесть. Шева был мелкого роста, легкий как пушинка, и в два счёта подчинился этому действию, снова хлопаясь на колени рядом с Лёвой. Тогда и прогремел взрыв.
Лёва заметил, как баллончик подбросило к потолку, искры взметнулись вверх, резко окрашивая белую известковую штукатурку в черный. Ванна с жалобным стоном треснула на середине. Сизый разъедающий дым повалил в коридор, и Лёва хотел подняться, чтобы открыть окна, но обнаружил, что в порыве страха схватил Шеву и прижал к своей груди. Тот так и сидел, прислонив голову к Лёвиному плечу.
«Может, хрен с ними, с этими окнами?» – блаженно подумал Лёва.
Только когда Шева закашлялся он, опомнившись, мягко отстранился и пошёл по всем комнатам – распахивать рамы.
Два часа спустя, когда вернулись родители, когда мама кричала, что он уголовник, когда отец, в наказание, двенадцать раз («Двенадцать – это потому что тебе сейчас двенадцать») отстегал его по спине, Лёва думал: «Это того стоило». Те секунды, когда они сидели у комода, прижавшись друг к другу, стоили всего, что случилось после.
Так это и началось.
А продолжилось не очень хорошо.
Спустя два года, прислонившись плечом к стенке полуразрушенного флигеля, Лёва наблюдал, как Шева, с битой наперевес, несётся к нему через заросли пришкольного сада.
Поблизости уже не было никакой школы – когда-то была, вроде ещё до войны, а во время блокады в здание попала бомба. Его снесли, но флигель с полуподвальным помещением остался – его мигом забрала под свои нужды местная, как любила повторять Лёвина мама, шпана. Она ж не знала, что он тоже – «шпана».
Шева, добежав до Лёвы, свистяще задыхаясь затараторил:
- Быстрее, быстрее, пошли вниз!
Лёва пошёл, недовольно уточняя:
- Чё опять случилось?
- Мы сарай грабанули.
- Какой сарай? Где?
Они прокрутили ключом в массивном навесном замке и скрылись за дверью. Внутри пахло пылью, сыростью и почему-то типографской краской. Обернувшись, Лёва увидел на стене свеженький плакат с «Бивисом и Баттхедом» – наверное, Вальтер распечатал, он любил такое.
- Сарай Митрича, - продолжил Шева, отдышавшись. – А он заметил и начал солью стрелять.
- А где Кама и Грифель?
- Не знаю, они в другую сторону побежали, а я сразу к тебе, я же знал, что ты тут.
Прислонив биту к стене, Шева поднял с пола пластиковую бутылку с водой (Лёва мельком отметил, что она валяется там уже не одну неделю) и начал жадно пить из горла. У него стало совсем худое вытянутое лицо, впалые квадратные глазницы, а пальцы – тонкие и длинные, как у пианиста. Больше всего Лёве нравилось смотреть, как Шева запускает пальцами в отросшие спутанные космы, смахивая потемневшие пряди с лица. Иногда Лёва представлял, как проделывает это с его волосами самостоятельно – своей рукой. Думать об этом было приятно и странно.
Вот и сейчас, отбросив бутылку с водой, он повторил этот жест с волосами, и у Лёвы на секунду спёрло дыхание. Но эта очарованность быстро испарилась: сразу же, как Шева потянулся к верхней полке, прибитой возле двери – там лежал целлофановый пакет и тюбик клея.
- Может, не будешь сейчас? – с надеждой в голосе спросил Лёва.
- А когда? – развёл руками Шева. – Мне потом домой, мамка сказала вернуться до восьми.
Он, выдавив клей в мешок, приложился к нему ртом и несколько раз глубоко вдохнул. Лёва уже знал, что будет дальше: глаза закатываются, тело расслабляется, он, прислонившись к стене, сползает на пол. Иногда лежит совсем обездвиженный, как мёртвый, а иногда тело подёргивается от мелких судорог. Второй вариант Лёве нравился больше – так он хотя бы понимал, что Шева жив.
Лёва сел на пол и, аккуратно приподняв голову Шевы, подвинулся ближе, опуская её к себе на колени. Ему хотелось погладить волосы, провести кончиками пальцев по лицу, но он не решался – вдруг Шева откроет глаза и всё поймёт не так? Или наоборот – так.
И он не трогал его, только водил рукой над телом, совсем не касаясь. Если глянуть со стороны – шаманство какое-то. Лёве самому становилось смешно, но только такая близость была теперь доступна. Даже как тогда, в коридоре, обнять и прижать к груди не получалось – не подворачивалось момента.
Когда Шева начинал хмуриться, Лёва безошибочно угадывал: сейчас очнётся. Он осторожно выбирался из-под него, опускал голову обратно на пол, а сам отползал в противоположный угол подвала – как можно дальше.
Шева просыпался, как ни в чём ни бывало, и легко поднимался на ноги. После этого обычно говорил какую-нибудь ерунду. Ну, типа: «А что задавали по математике?» или «Пойдёшь в воскресенье на Робокопа?». Даже странно, что был этот подвал, этот клей в мешке, эта бита у стены.
Даже странно.
Кама, Грифель, Вальтер, Пакля – все они когда-то делили песочницу с Лёвой и носили нормальные, человеческие имена, а теперь из людей превратились в погоняла, в скинхедов с битами в перевязанных руках. Первое время Лёва ещё помнил, как их зовут на самом деле: Грифель – это, кажется, Гриша, а Вальтер – Валя, с Камой и Паклей – сложнее, они старше, попали в это болото раньше остальных, и Лёва не знал их другими.
Юра превратился в Шеву через год после взрыва в ванной комнате. Почему именно Шева – Лёва пропустил, в тот период они гораздо реже общались. Лёва бестолково шатался за ним по школе, почти умоляя сходить в кино, или погулять, или пострелять в тире, или, чёрт с ней, ещё раз подорвать ванную, но Шеву его компания только раздражала.
- Чего ты привязался? – сквозь зубы цедил Шева, стараясь идти по школьному коридору сильно впереди Лёвы.
Опешив, он отвечал:
- Я думал, мы лучшие друзья. Да куда ты так несешься? Юра…
Резко остановившись, Шева повернулся к Лёве и почти прокричал:
- Я не Юра! Я – Шева! Не зови меня Юрой больше никогда.
Так это и случилось: теперь он был с ними, а не с ним. Лёва стал его утомлять: начал казаться слишком хорошим, слишком послушным, слишком правильным. Скучным. Со скинами можно было нюхать клей, шататься по городу с битой или монтировкой, а с Лёвой – ну, ничего веселее взрыва они никогда не делали. Осознав, что такой, как есть, он не нужен, что Шева не променяет своих новых друзей на него, Лёва решил стать таким, «как надо». Одним из них.
Но слияние с компанией было только внешним. Лёва попросил отца купить ему армейские ботинки в военторге, чём привёл папу в сладостный восторг – наконец-то сын возмужал и начал интересоваться военной тематикой! Может, так и до охоты скоро дойдёт.
Конечно, дорожка, на которую ступил Лёва, вела отнюдь не к охоте и даже не к армии. Лёва закатывал над ботинками синие джинсы, заправлял за пояс тёмную футболку, надевал бомбер с красной подкладкой и становился одним из них. Скинхедом.
Так он становился похож на них снаружи, но не внутри. И парни, конечно, это чувствовали.