«Да ну его нахер».
- Закончим, когда… закончим, - веско произнёс Лёва. – Я щас.
Он, выпрямившись, отпустил кресло (Власовского качнуло назад) и подошёл к тумбочке. Вытащил магнитофон Камы – это был старенький жёлтый «Романтик» («Вот уж подходящее название» - мысленно усмехнулся Лёва), работающий от батареек. В прозрачном отсеке уже была какая-то кассета, и Лёва, понадеявшись на исправность батареек, нажал «Пуск».
Едва слышно заиграла музыка – Лёва прокрутил звук до максимума и стены подвала сотряслись от американского рэпа. Gangsta’s Paradise. Магнитофон был не очень мощный, но акустика пустующего помещения сделала своё дело – музыка заглушила всё, что происходило снаружи.
- Это же лучше, чем слушать вопли? – уточнил Лёва у Якова.
- Да, гораздо.
Вернувшись к Власовскому, Лёва снова склонился над креслом и виновато произнёс:
- Извини, – имея в виду: за Шеву.
Яков подался вперед, схватил Лёву за подол футболку и потянул её вверх – Лев, поддавшись, помог её снять, и белая выстиранная футболка полетела вниз, на бетонный пол. Яков, перехватывая инициативу, начал целовать Лёвино тело – там, где дотягивался: грудь, соски, живот, ниже, ниже…
Лёва закрыл глаза, тая от незнакомых ощущений – таких по-странному щекотных и горячих, – а когда открыл снова, увидел в окошке под потолком возмущенную моську Шевы. Он какое-то время потерянно блуждал взглядом – судя по всему, дневной свет не позволял ничего разглядеть, но, когда Шева приткнулся к стеклу, прикрыв обзор по бокам, они с Лёвой встретились – глаза в глаза, и не оставалось сомнений: он их увидел.
Почувствовав смесь злорадства и возбуждения, Лёва, оторвав Якова от своего тела, наклонился к нему и нарочито страстно поцеловал в губы – гораздо слюнявей, чем ему хотелось на самом деле. Когда он разорвал поцелуй и снова посмотрел в окно, Шевы уже не было.
Через мгновение, даже сквозь абракадабру американского рэпа, послышались три удара в дверь – такой силы, что задрожали стёкла в оконных рамах. После этого всё стихло.
- Он больше не придёт, - с уверенностью заключил Лёва.
Они снова прильнули друг к другу, и Лёва убеждался, что всё делает правильно, что так будет лучше для всех: зачем ему бегать за этим нарколыгой, когда рядом есть Яков, хороший мальчик, и они с Яковом хотят одного и того же. Но, закрывая глаза, он невольно ловил себя на дурацких фантазиях: в этих фантазиях всё, что делал с ним Власовский, на самом деле делал Шева. И как Лёва не пытался прогнать его образ из головы, ничего не получалось.
На кассете была всего одна песня. Когда она закончилась, Лёва протянул руку, нажал на кнопку перемотки и случайно включил её с середины. Голос Кулио снова сотряс стены, заглушая их частое дыхание, заглушая Лёвины мысли, заглушая чувство стыда.
Look at the situation, they got me facing
I can't live a normal life, I was raised by the state
So I gotta be down with the hood team
Too much television watching got me chasing dreams…
///
Ребята выровняли кресло – так, как оно стояло, поставили магнитофон на место, следом убрали в тумбочку коньяк. Лёва, поднимая вещи с пола, поочередно натягивал их на себя. Яков свои вещи на пол бросать не позволил и аккуратно сложил на тумбочке – теперь стоял рядом с ней, одевался. Застегивая ремень на брюках, он несколько ошарашенно произнёс: - Поверить не могу, что сделал это, - и непонятным тоном добавил: - С тобой.
Лёва, в общем-то, тоже не мог поверить, что сделал это с Яковом, но всё равно решил показательно обидеться:
- Я что, такой хреновый кандидат?
- Наоборот, - неожиданно ответил Яков. – Такие, как ты, обычно не смотрят на таких, как я.
- Такие, как я? – уточнил Лёва.
Яков кивнул:
- Ну да. Ты ж гопник.
Это было обидней, чем его размытая реплика про «с тобой». Лёва оскорбился уже всерьёз.
- Я не гопник, Власовский.
- А зачем ты тогда с ними таскаешься?
Лёва молчал. Яков уже спрашивал это раньше. Тогда Лёва не смог рассказать про Шеву, потому что не хотел, чтобы Власовский решил, что он, Лёва, гей. Теперь вроде как всё стало очевидно, но после случившегося говорить про Шеву – ещё страннее.
Яков расценил его молчание по-своему, буркнул под нос: «Ну, понятно» и вопросительно посмотрел на дверь.
- Их там нет? – уточнил он у Лёвы.
- Я тебя проведу.
Лёва первым прошёл к выходу, лязгнул щеколдой и аккуратно приоткрыл тяжелую дверь. Никого не было. Он подозвал Якова:
- Можешь идти.
Власовский проскользнул мимо него и быстро побежал вверх по лестнице. Лёва спросил в след:
- Ты хоть что-нибудь видишь?
Яков отмахнулся:
- Да нормально, я дойду.
Лёва вышел следом за ним, поднял амбарный замок с земли, начал закрывать дверь и чуть не прищемил пальцы от неожиданности. За дверью, забившись в угол, сидел Шева – они с Яковом не заметили его сразу: при открывании двери Шева оказывался в своём углу, как в укрытии. Обхватив руками острые коленки, он поставил на них подбородок и слегка покачивался, чуть не плача. Лохматый, с грязными разводами на щеках (пыль и слёзы?), в полосатой футболке и джинсовых шортах Шева вдруг стал выглядеть гораздо младше своих лет, и у Лёвы от его вида заныло в груди – ну, как будто он обидел ребёнка.
Наклонившись к нему, Лёва мягко спросил:
- Ты чего?
Заметив Шеву, Яков замер на верхних ступенях и вежливо уточнил:
- Всё хорошо?
Шева поднял на Лёву сердитый взгляд и буркнул:
- Я думал, ты мне друг, — затем злобно глянул на Якова. — А ты чё встал? Иди к бабуле, Власовский, у тебя очко сломано.
- Я тебе друг, - терпеливо ответил Лёва, жестами показывая Якову, что ему и правда лучше уйти. Он, пожав плечами, подчинился.
- Ты меня битой шандарахнул, — напомнил Шева.
- Ты из-за этого расстроился?
- У меня кровь так хлестала…
- У тебя сосуды слабые.
- А ты чё, врач? – огрызнулся Шева, поднимаясь с земли.
Протиснувшись между дверью и Лёвой, Шева, заходя в подвал, едко спросил:
- Как прошло гомотраханье?
Когда он это сказал, Лёва сразу увидел его прежним: помятым, грубым, туповатым, и секундная жалость прошла, как ни бывало.
- А тебя оно задевает? – холодно уточнил Лев, наблюдая, как Шева тянется к своей «нюхательной» полочке.
- Вот ещё! – шурша целлофановыми пакетами, прыснул Шева. – Какое мне дело до твоих извращений!
Он раскручивал трубу с фасовочными пакетиками, пытаясь оторвать их по шву, но из-за резких движений целлофан рвался прямо в его руках, он кидал испорченные пакеты на пол, злился, и снова начинал отрывать, и опять промахивался мимо шва, и так раз десять, пока Лёве не надоело наблюдать за этим.
Пройдя в подвал, Лёва вырвал пакетики из рук Шевы.
- Если тебя это не задевает, то почему ты психуешь?
- Я не психую! – выкрикнул Шева, психуя. – Думаешь, меня волнует этот очкастый уродец, которого ты выбрал?
- Ну, знаешь, мог бы за меня порадоваться. Как друг.
- Чему порадоваться? Что у тебя нет вкуса?
- Не надо так о себе.
Шева, срывающимся на слёзы голосом, жалобно спросил:
- Зачем ты его сюда привёл?
Лёва растерялся.
- Ты первый начал.
- У нас что, соревнования? – всхлипнул Шева.
- Не знаю, - тихо ответил Лёва. – Тебе видней, что у нас.
Шева, смахнув рукой слёзы, замолчал. Лёва наблюдал, как он разворачивает пакет, откручивает колпачок от тюбика с «Моментом», густо выдавливает его содержимое. Лёва осторожно взял Шеву за руку, чуть выше запястья, и умоляюще произнёс:
- Юра…
Шева замер, подняв глаза.
- Между нами что-то происходит, – продолжил Лёва. – Давай поговорим об этом.
Шева, одёрнув руку, закрутил тюбик обратно и поднёс пакет ко рту. Лёва, не скрывая досады, спросил:
- Нет?
Шева, прикрыв глаза, отрицательно покачал головой и вдохнул. Еще какое-то время Лёва следил, как сжимается целлофан от Шевиного дыхания, а затем, развернувшись, ушёл, оставив Юру одного.
Лёва и Шева [11-13]
Лёва всю ночь не мог уснуть. Думал.
Сначала думал о Власовском: что это между ними было и зачем?
Лёва удивлялся, как ничего не изменилось. Раньше казалось, что первый секс меняет всё: жизнь, мысли, тебя самого. А он остался прежним, только появилось тошнотворное чувство стыда. За тот мокрый поцелуй перед Шевой – особенно стыдно.
Потом он думал о Шеве. За свои четырнадцать лет Юра ни словом, ни намёком не дал понять Лёве, что он такой же. Когда Лёва, напуганный первыми волнующими мыслями о мальчиках, искал в словах, жестах, поведении друга что-то схожее, что-то, что могло бы дать понять Лёве: «Да, я тоже это чувствую» – он никогда ничего не находил. Поэтому решил стать таким же, как он.
Он подглядывал за девчонками в раздевалках вместе с Шевой, он выдумывал, что ему нравятся Маша, или Даша, или Саша, и ещё кто-нибудь там, он уже и забыл все их имена. Когда Грифель принёс в школу игральные карты с изображениями голых женщин, он, как и все парни, стоял возле парты и оценивающим взглядом проходился по глянцевым фотографиям. Он привык смеяться над сальными шуточками в компаниях и даже научился шутить их сам. Иными словами, он полностью приспособился, и теперь, понимая это, всё чаще возвращался к словам Власовского.
«Мне противны такие, как ты… Которые ко всему приспосабливаются…»
Что ж, Яков не просто раскусил его ориентацию, он раскусил всю его личность – до самого ядра.
Может ли быть такое, что Шева тоже ко всему приспособился? И почему у него это так хорошо, так естественно получилось? Лёва ведь всему «нормальному» у него научился. И, может быть, немного у отца – но точно не по той части, что касается женщин.
У них с папой была одна общая черта: они оба не любили женщин. Но если Лёва просто не испытывал к девушкам никакого нужного влечения, то отец захлёбывался от эмоций – он буквально ненавидел женщин. А как иначе объяснить его уничижительное, давящее, покровительственное отношение к матери? Теперь, когда он, наконец, догадался о беременности, заимел новую привычку: замахиваться и не бить. Мама случайно говорила или делала что-нибудь не так, как ему надо, и отец резко вскидывал руку: мама прятала лицо и закрывалась ладонями, а ему становилось смешно от её страха.