- Чё ты пугаешься, я же пошутил! – противно гоготал он.
У Лёвы кулаки сжимались от его «шуток». Конечно, может быть, дело было не в ненависти к женщинам. Может быть, отец просто ненавидел всех, без разбору. Это тоже было похоже на правду.
Однажды за завтраком Лёва попытался с ним поговорить. Ему вдруг стало интересно, о чём можно беседовать с таким человеком, как его отец. Мама чувствовала себя неважно (третья беременность давалась ей нелегко) и к завтраку не вышла. Отец жарил себе и Лёве с сестрой яичницу и бурчал что-то про «бракованную бабу», которая ему, бедному, досталась.
- А ты любишь маму? – негромко спросил Лёва. Вопрос пришёл на ум сам по себе.
Отец удивленно посмотрел на него:
- Ты чё, ахренел?
Лёва сначала подумал, что «ахренел», поскольку позволил себе засомневаться. Но оказалось, что по другой причине.
- Неприлично у отца такое спрашивать.
- Неприлично? – переспросил Лёва, думая, что ослышался.
- Естественно, - произнёс отец, неприятно свистя буквой «с». – Сам должен понимать.
Лёва догадывался, что нарывается, но уже не мог отступить:
- Я не понимаю, почему про любовь – неприлично. Я же не что-то такое имею в виду… Я про чувства.
На слове «чувства» отец резко обернулся на Лёву, вперившись в него злобными глазёнками. Он тяжело дышал от негодования, словно сын позволил себе смачно выругаться при нём. Тыкая в сторону Лёвы железной лопаткой, он, сквозя агрессией, проговорил:
- Про чувства будешь с тёлками своими разговаривать, когда дорастёшь, понял? А со мной про чувства не надо.
Лёва почти не слышал, что он говорит. Смотрел на лопатку и думал: «Хоть бы по лицу не врезал ею, а то будет ожог». Отец не врезал, пронесло.
Глядя на отца Лёва иногда задумывался, каким бы он сам стал мужем и папой, если бы мог любить женщин. Может, его бы тоже потянуло их бить, называть «бракованными», говорить сыну, что «чувства – это неприлично». Может, какой-то девушке очень повезло, что она никогда не встретит Лёву, никогда не выйдет за него замуж, никогда не родит ему «выкормышей».
Но иногда ему казалось, что зря он голубой. В смысле, что он не так уж и безнадежен, как муж, он мог бы сделать всё по-другому: в его семье было бы «прилично» любить друг друга и дети бы назывались детьми. «Выкормыши» - вот что по-настоящему «неприлично». И тогда становилось почти до слёз обидно, что он голубой, что эта идиотская семья – всё, что ему досталось, и он никогда не переиграет её по-другому.
В таких мыслях, рассуждениях и воспоминаниях прошла вся ночь. А утром он проснулся всё с теми же тревогами, всё с тем же едким чувством стыда за вчерашнее.
Он наугад достал из шкафа серую хлопковую рубашку, надел джинсы, в которых обычно рассекал по улице, и почувствовал в кармане ключи. Нащупав их рукой, задумался: что теперь делать-то? Вальтер и Грифель вчерашнюю выходку ему не простят. А если расскажут Каме – простит ли он?
Он решил, что была не была: в подвал сходить всё равно придётся. Но на выходе из квартиры услышал знакомый скрип резиновых подошв: Шева бежал вниз по ступеням с третьего этажа.
Увидев его, Лёва упёрся одной рукой на перила, а второй – на стену, преграждая лестничный проход.
- Юра, давай поговорим, - попросил он.
Шева, не глядя на него, нервно ответил:
- Хватит меня так называть.
- Но тебя так зовут.
Не дав никакого ответа, Шева проскользнул под Лёвиной рукой к ступеням, но он успел перехватить его за запястье и с жаром заговорил:
- Пожалуйста, не уходи, давай всё обсудим!
Шева попытался выдернуть руку, но Лёва крепко его держал.
- Я не хочу говорить.
- Пожалуйста.
- Я. Не. Хочу! – с расстановкой сказал Шева. Последнее слово – выкрикнул.
- Мне кажется, у тебя тоже ко мне… что-то есть. Просто скажи мне, что это.
Шева презрительно скривился:
- Что-то? Ты себе сам чё-то придумываешь, я не такой, как ты, меня вся эта твоя херня извращенская не волнует, - он чуть ли не выплюнул эту фразу Лёве в лицо. И снова задёргался: – Блин, отпусти меня, ёбаный ты гомик, сука.
Лёва резко выпустил Шевину руку и тот чуть не полетел вниз с лестничного пролёта. Удержавшись за перила, он с возмущением поднял взгляд на Лёву:
- Ахерел?
- Сам попросил отпустить, - спокойно ответил Лёва.
Шева выдохнул сквозь зубы:
- Как же я тебя, блин, ненавижу.
- Ненавидишь?
- Ненавижу! – выкрикнул Шева и его голос гулким эхом отлетел от подъездных стен.
Тогда Лёва заметил, что Шева чуть ли не плачет: отворачивается и прячет мокрые глаза. И, хотя ему тоже захотелось плакать, он постарался говорить спокойно:
- За что?
Шева то ли зарычал, то ли закричал: с коротким злым звуком он бросился на Лёву, как кошка бросается стремительным прыжком на мелкую добычу. Шева ударил его по скуле (ох, как ударил, даже не пожалел сил), Лёва попытался схватить его за руки, чтобы остановить (совсем не хотелось начинать настоящую драку), но, когда Лёва обездвижил его кулаки, Шева начал пинаться. Разозлившись, Лёва чуть было не оттолкнул Юру от себя, но опасаясь, что тот загремит с лестницы головой вниз, в последний момент передумал. Вариантов не было, и от отчаяния Лёва сделал самое неожиданное, что вообще можно сделать в драке: с силой прижал соперника к себе. Шева, оторопев, перестал пинаться и замер. Лёва прислонил его спиной к стене, не переставая прижимать своим телом, и шепотом спросил: - Успокоился?
Кадык на шее Юры нервно поднялся вверх и опустился вниз. Он ничего не ответил, но медленно поднял взгляд на Лёву. От этой невыносимой близости у того слегка закружилась голова.
В какой-то момент (много позже прокручивая его в голове, Лёва был готов поклясться, что это действительно произошло) Шева двинул бёдрами: вверх-вниз. Неторопливо. Лёве стало тяжело дышать от сладкого ощущения внизу живота, от агрессивного эротизма, и он, наклонившись к Шеве, приблизился своими губами к его. Он давал ему время отвернуться, если тот захочет.
Шева так и поступил. Он отвернулся.
Резко повернув голову к правому плечу, Шева с отвращением выдал:
- Фу! Мало ли, что ты вчера делал этими губами!
И он начал выбираться из его то ли хватки, то ли объятий. Лёва его отпустил.
- Это единственная причина? – холодно спросил он.
В него заползало тоскливое разочарование. Может, ему показалось, может, он сам это всё придумал? И кадык, и взгляд, и движение бёдрами…
Шева сел на ступени, прижался к перилам и неожиданно расплакался. Лёва, не зная, что теперь делать и куда себя деть, сел на ступени с другого конца, прижался и к стене и… Ничего. Хотелось бы ему расплакаться, но ничего не получилось. Поэтому он просто слушал, как плачет Шева, не зная, что сказать.
Наверное, всё, что между ними случилось было как-то… Неприлично.
Грифель и Вальтер во всех подробностях рассказали Каме, как вышли с битой и трубой на Власовского, а этот мудак, то есть Лёва, прикинулся «своим», а на самом деле он «крыса» и «подрывает нас изнутри». Про «подрывает изнутри» сказал Вальтер – он был поначитанней, чем Грифель, и иногда выдавал сложные речевые конструкции. Но Каму весь этот рассказ не впечатлил, он справедливо заметил, что запрещал трогать Власовского, отвесил этим двоим пенделей и пригрозил, что, если ещё раз сделают что-то поперек его слов, могут в подвале больше не показываться.
В общем, авторитет остался у Лёвы, и ключи – тоже. Парни сделали вид, что никаких недоразумений не происходило, и, когда им нужно было собраться, приходили под Лёвины окна выпрашивать ключи. Зная, что подспудно его недолюбливают, он никому не передавал связку в руки, а всегда открывал и закрывал подвал лично. Старался не оставлять их одних – не хотел давать лишнего повода перетереть ему кости.
Несколько дней прошли спокойно: никто никого не бил, не задирал, не подкарауливал с битой в кустах. Общение с Шевой выглядело вежливо-сдержанным, как у едва знакомых людей, старающихся соблюсти светские приличия. Но Лёва так устал от накала эмоций, что эта холодность между ними будто бы позволила взять передышку. Недолгую. До четырнадцатого июля.
Четырнадцатое июля – день, который Лёва ещё долго будет считать одновременно худшим и лучшим в своей жизни. В этот день он пришёл к родителям Шевы с правдой.
Днём они с компанией играли в «Дурака», Лёва первым отбился, вышел из игры и продолжил наблюдать. Но, как это обычно бывало с ним, наблюдал он только за Шевой, а не за ходом игры: смотрел, как тот закусывает нижнюю губу, когда думает, убирает волосы с лица, тянется к колоде. За последним жестом и скрывалась правда: когда Шева протянул руку, чтобы взять новую карту, Лёва увидел два точечных следа по ходу вен на внутренней стороне локтевого сгиба. Он вздрогнул от страшной догадки и прервал игру.
- Это что?
- Чё? – Шева поднял на него глаза.
Лёва схватил его за запястье с такой силой, что Юра выронил карту из руки, и, кивнув на следы, почти выкрикнул:
- Это что?!
Шева усмехнулся:
- Ты чё? Ты мне не мамка.
Этим ответом – «Ты мне не мамка» – Шева и дал понять Лёве, что делать дальше. Если он – не мамка, то ничего не остаётся, как пойти к той, кто «мамка».
Лёва не стал ничего спрашивать, мол, «Ты колешься или заходил к процедурной медсестре на капельницу с витаминчиками?». Ему не хотелось слушать дурацкие отговорки и оправдания, но ещё меньше ему хотелось услышать правду, сказанную с насмешливым равнодушием: «Да, я колюсь». Поэтому он пошёл к матери Юры, чтобы даже не дать ему шанса себя переубедить, и не дать шанса самому себе – переубедиться.
Разговор получился простой и короткий. Шевина мама встретила Лёву в махровом халате, бигудях, с белой кремообразной жижей на лице, но даже в таком виде казалась симпатичной, молодящейся, и Лёву задела её ухоженность: она была непозволительно благополучна для такого разговора. Подумал: окажись она алкоголичкой в замызганном цветастом платье, он бы на неё меньше злился за всё, что происходит с Шевой.