Лёва начал мысленно репетировать эту фразу: «Я люблю тебя… Я люблю тебя… Я люблю тебя…». Но ведь так просто не скажешь её в лоб, когда вы сидите в неловкой тишине. Нужно с чего-то начать. Может, просто привлечь внимание, мол: «Мне нужно тебе кое-что сказать…», а потом: «Я люблю тебя». И тогда он начал репетировать другую фразу: «Мне нужно тебе кое-что сказать…»
«Мне нужно тебе кое-что сказать…»
- Мне нужно тебе кое-что сказать, – это не Лёва произнёс, а Шева, резко обернувшись к другу.
Тот вздрогнул от неожиданности: будто Юра прочёл его мысли.
- Что? – осторожно спросил Лёва.
- Не доверяй Каме.
- Каме?
- Да. Не верь ему. Он прикидывается.
- Кем прикидывается?
- Твоим другом. Это ложь.
- Да мы с ним… не друзья.
- Вот пусть и дальше так будет.
У подъезда остановился синий жигуль, и тётя Света замахала руками:
- Всё, Юра, поехали!
Мальчики встали со скамейки, и Лёва запоздало опомнился: он ведь так и не сказал! Но Шева уже подходил к машине, вокруг вертелась его мама, усатый дядька-таксист неодобрительно разглядывал Лёву из открытого окошка.
«Ладно, - мысленно смирился тот. – Скажу в следующий раз, когда вернётся».
Прежде чем сесть в салон машины, Шева махнул Лёве рукой:
- Пока.
Он поднял ладонь в ответном прощании:
- Пока.
Потом Лёва пытался вспомнить: было ли что-то ещё? Какой-то знак? Особый взгляд, движение губ, тайный жест… Нет, не было ничего. Только это: «Пока», точно такое же, как тысячи «Пока», сказанные друг другу до этого.
Поднимаясь домой, Лёва разными интонациями повторял в своей голове:
«Мне нужно тебе кое-что сказать»
«Мне нужно тебе кое-что сказать»
«Мне нужно тебе кое-что сказать»
Голос Шевы в ответ спрашивал: «Что?», и Лёва продолжал увиливать даже в своих мыслях: «Кое-что важное. Что-то на грани с бредом».
«Так говори»
«Я говорю… Я говорю это тихо, и если это то, что ты слышишь, ты должен меня понять: я люблю тебя, но мне сложно сказать об этом»
С ключами в руке, он замер перед дверью квартиры. Потом, быстро сунув их в замочную скважину, прокрутил, открыл дверь, скинул кеды на пороге и метнулся в комнату, к письменному столу. Вырвав листочек из тетради по математике («Пофигу, лишь бы не забыть»), он быстро записал получившуюся фразу. Сначала ровно, в строчку, но, подумав, перечеркнул и интуитивно раздробил. Получилось так: Мне нужно тебе кое-что сказать.
Кое-что важное.
Что-то на грани с бредом.
Я говорю это тихо,
И если это то, что ты слышишь,
Ты должен меня понять:
Я люблю тебя,
Но мне сложно сказать об этом.
Перечитав, Лёва скривился: «Коряво». Но ему всё равно захотелось его сохранить – своё первое стихотворение. Он сложил листочек в два раза и убрал на полку к школьным тетрадям.
Днём под окнами начали голосить Грифель и Вальтер, пришлось спускаться и открывать им подвал. Он остался с ними, расположившись в кресле-качалке Камы – после того, чем они занимались на нём с Власовским, Лёва по праву посчитал это кресло своим, и никто в компании не возражал. Может быть, Кама и возразил, будь он в курсе, но ребята его не оповещали.
Лёва слушал скучные разговоры парней («А ты бы какую тачку хотел? А сколько она жрёт?») и удивлялся, как меняется восприятие этой компании без Шевы. То есть, он и раньше, конечно, не чувствовал с ними особой близости, но теперь и вовсе перестал понимать, что здесь делает.
Он задумался, есть ли у него вообще друзья. Если бы его об этом спросили раньше, он бы сразу назвал Шеву, но, наверное, и Грифеля с Вальтером назвал бы тоже – во вторую очередь. А как ещё обозначить их отношения? Они общались, проводили время вместе, играли в «Дурака» и даже иногда разговаривали по душам. Например, Лёва рассказывал в этой компании о своём отце – и это единственное место, где у него получалось о нём честно поговорить. Наверное, потому что никому из парней с отцами не повезло. Разве что Шеве. Да и что значит «повезло»? Дядя Миша его просто никогда не был, но хоть когда-нибудь разговаривал? Лёва был в этом не уверен.
Из размышлений его вырвал противный голос Грифеля. Он спросил, глумясь:
- А где твой любовничек?
У Лёвы сердце пропустило стук.
- Какой любовничек? – хрипло переспросил он.
- Ну, Шева, - пояснил Грифель. – Вы же с ним сладкая парочка, всегда вместе.
Лёва догадывался, что Грифель просто попал пальцем в небо, что это одна из тех шуточек «нормальных парней» – приписывать гомосексуальные отношения всем подряд. Но, всё ещё внутренне холодея, Лёва очень спокойно ответил:
- Шева в больнице.
- В наркологичке? – опять угадал Грифель.
- Откуда ты знаешь?
Грифель пожал плечами:
- Когда-то его мамка должна была заметить.
Лёва вздохнул:
- Ну, теперь-то он ещё и колоться начал.
Вальтер хохотнул:
- Так он давно.
- Давно? – удивился Лёва.
- Я его у Камы видел ещё в прошлом году.
Лёва опять переспросил, как дурак:
- У Камы?
- У него ж там своя лаборатория, - объяснил Вальтер. – Метадон и ещё чё-то…
Лёва растерянно произнёс:
- Я раньше следов не видел.
- Ну, он там редко бывал, - пояснил Грифель, посмеиваясь. – У Камы дорого, клей дешевле.
- Значит, у Камы давно эта… лаборатория? – спросил Лёва.
- Ну да, пару лет как.
- Он говорил, что только собирается её делать, что бабушка недавно умерла…
- Так он ещё при ней варил всякую бадягу, - опять захохотал Вальтер. – Она, наверное, от этого коньки и отбросила.
- Там пиздец ацетоном воняет, - закивал Грифель, поддакивая.
Вальтер пожаловался:
- Ага, и за метадон он цену заламывает, а его варёную хрень кто кроме бомжей колоть будет?
Лёве стало нехорошо от этого разговора. Мотнув головой, он поднялся с кресла и, бросив едва слышное: «Я пошёл», направился к двери.
- А ключи чё? – спросил Вальтер.
- Потом занесёте.
Ему вдруг стало всё равно, что ключи остаются не у него. И даже всё равно, если они их не вернут. Может, оно и к лучшему: пора разрывать эту отравляющую связь с компанией будущих уголовников.
Хорошо, что Шева уже начал.
Лёва и Шева [14-15]
Известия о Шеве дошли до Лёвы на следующий день.
Мама отправила его в магазин за хлебом и он, минуту другую попререкавшись (ситуация позволяла: отца дома не было), оделся и вышел на лестничную клетку. Долго спускался по лестнице, перешагивая сначала через одну ступеньку, потом через две, потом через три, а потом услышал, как открылась подъездная дверь и, подобравшись, продолжил спуск «как нормальный взрослый человек» (такими словами его одёргивала мама, если он начинал баловаться при ней).
Навстречу поднималась тётя Света, он бодро поздоровался с ней, но ничего не услышал в ответ. Решив, что она не в духе, он хотел было пройти мимо, но, прежде чем разминуться с ней на лестнице, успел заглянуть женщине в лицо: потемневшее, морщинистое, с застывшими серыми глазами. Как будто тётя Света постарела лет на десять, но это нонсенс: Лёва больше не мог вспомнить ни одну женщину, которая следила бы за собой сильнее, чем Шевина мама.
Лёве стало не по себе и, прогоняя от себя худшие мысли, он как будто бы даже с надеждой подумал: «Может быть, что-то с дядей Мишей?».
Но дядя Миша зашёл в подъезд следом, точно такой же, как его жена – осунувшийся, постаревший, с тёмными кругами под глазами. Он и раньше не то чтобы прекрасно выглядел, а сейчас – так вообще. Щеки впали, хотя дядя Миша был не из худых.
Тогда худшие мысли догнали Лёву и накрыли с головой: «Что-то с Юрой».
Обернувшись на последних ступеньках, он окликнул Юриного отца:
- Дядь Миш!
Тот заторможено обернулся.
- У вас всё нормально? – глупо спросил Лёва, понимая, что, конечно же нет.
Дядя Миша закачал головой и очень тихо сказал:
- Юра умер.
Лёва ожидал чего угодно: заболел, сбежал, укусил медсестру, поджёг палату, убил соседа, но не умер же! Это показалось даже нечестным: почему сразу умер? Почему из всего, что могло случиться, случилось самое худшее?
Не до конца веря в то, что слышит, Лёва спросил:
- Как так?
- Там, в больнице. Заперся в туалете, вены порезал.
Мотнув головой, дядя Миша быстро сказал: «Всё, Лёва, потом» и заспешил за женой. А Лёва, спустившись, вышел из подъезда и пошёл за хлебом.
Там пришлось задержаться: хлеб только подвезли, и продавщица была занята приёмом товара. Лёва сел на штакетник напротив магазина, подождал минут десять, когда она освободится, потом купил.
Дома, передав пакет с батоном матери, он очень легко рассказал:
- Я встретил родителей Юры по дороге. Они сказали, что он умер. Странно, да?
Мама выронила хлеб из рук. Лёва, цыкнув, поднял его и снова передал ей. Проворчал при этом:
- Хорошо, что в пакете, а то бы снова идти пришлось.
Одними губами мама тихо спросил:
- Как это умер, Лёва?
- Вены порезал.
- О господи, - держа пакет с хлебом одной рукой, второй она схватилась за комод, как будто сейчас упадёт. – Ты это не шутишь, Лёва?
- Мама, это они мне так сказали, - раздраженно ответил он.
- Горе-то какое… - глаза мамы наполнились слезами. – Мальчик же ещё совсем…
Лёву почему-то раздражили её заунывные причитания. Он мрачно кивнул:
- Ага… Ладно, я пойду почитаю.
«Одиссею капитана Блада» он дочитал ещё несколько дней назад и теперь, задрав голову на полки с книгами, искал глазами, какую бы книгу прочесть следующей. Все книги хранились в гостиной: отец прибил над диваном три ряда полок и обставил их разной литературой, которую, как он рассказывал сам, покупал ещё в «зелёной молодости» по подписке. Это были редкие издания всемирной классики: говорят, раньше такое достать было не просто, и когда к ним в гости заходили родительские знакомые, то начинали ахать над книгами: «Ох, это что,