то самое собрание сочинений Шекспира?!». Лёва уже всю эту кухню с «дефицитными» книгами не застал, а потому читал свободно и относился к своему дому, как к бесплатному книжному магазину.
Теперь он выбрал «Трёх мушкетеров» – коллекционное издание с гладкой бумагой и цветными рисунками. Отец всегда особенно выделял эту книгу: показывая, отдельно подчеркивал, что на неё нельзя даже дышать. Лёва решил, что постарается не дышать, и ушёл с книгой в свою комнату.
Он читал до самого вечера, пока комната не приобрела оранжево-жёлтые оттенки закатного солнца, и сидел бы, наверное, дальше, до самой темноты, если бы в окно не прилетел мелкий камушек. Так обычно Грифель и Вальтер выманивали его из дома, если окна была закрыты (а в тот день мама их закрыла – погода выдалась ветреной и форточку мотало туда-сюда). Лёва раздраженно подумал: «Чё им надо? Ключи-то я отдал», встал из-за стола и выглянул в окно.
Это был Власовский. Он выглядел почти нормально: в джинсах и клетчатой рубашке с коротким рукавом (но она всё равно была по-ботански заправлена в штаны и выдавала в Якове зубрилу). Лёва раскрыл оконные рамы и не очень приветливо поинтересовался:
- Тебе чего?
- Я слышал, что случилось, - ответил Яков, глядя Лёве в глаза.
- Что случилось? – не понял Лёва.
Власовский удивился, но постарался это скрыть. Ответил ровным тоном:
- С Шевой.
- А.
- Ты как?
- Нормально.
- Я зайду?
Лёва пожал плечами, будто одолжение сделал:
- Ну, заходи.
Дверь Власовскому открыла мама. Лёва слышал, как они негромко переговаривались в коридоре. Мама почти шепотом:
- Ты к Лёве?
Власовский, хорошо поставленным голосом, отвечал громче:
- Да, я из школы. Меня зовут Яков.
- А, Яша! – будто узнав его, воскликнула мама. – Лёва у себя в комнате, проходи… Слышал про Юру-то вашего?
- Слышал, - сдержанно ответил Яков.
- Кошмар какой, совсем мальчик был!..
- Да, кошмар.
Когда Яков, скрипнув дверью, шагнул на порог комнаты, Лёва оторвался от книги и повернулся к нему. Нужно было, наверное, пригласить его пройти, усадить куда-нибудь, но Лёве казалось, что он смотрит на него не изнутри себя, а со стороны, и самого себя видит со стороны, будто наблюдатель, третий лишний, и потому помалкивал – лишние не шибко-то разговаривают.
- Лёва, ты как? – снова повторил Яков свой вопрос, несмело шагая к столу.
Он опять буркнул:
- Нормально.
Яков кивнул на книгу на столе:
- Что читаешь?
- «Три мушкетера».
- Интересно?
- Да.
Не надеясь дождаться приглашения, Яков сам взял стул с той половины комнаты, что считалась «девчачьей», Пелагееной, подставил сбоку к письменному столу и сел. Внимательно посмотрел на Лёву.
- Ты понимаешь, что произошло?
- Что?
- Я про Шеву.
- А. Да.
- И что произошло?
- Он умер, - спокойно ответил Лёва.
Яков почему-то тяжело вздохнул и начал водить глазами по окружающей обстановке. Лёва испытал от этого удовольствие: ему нравилась их с сестрой комната, и нравилось, когда кто-то начинал её разглядывать. Они условно поделили её на две части: серединой считался письменный стол – он был общим, правая сторона от двери, у окна, считалась стороной Пелагеи, а левая, у выхода, Лёвиной. На стороне Пелагеи всегда творилось чёрт-те что: рисунки и мультяшные плакаты на стенах, раскиданные игрушки, вместо шкафа и вешалок сестра использовала стулья. Лёвина половина выглядела аскетично: он не любил лишний хлам, мятую одежду и безвкусицу, а сочетание журнальных плакатов с советскими обоями казалось ему верхом дурновкусия. Поэтому, зайдя в их комнату, можно подумать, что на левой половине и вовсе никто не живёт: мол, старший брат когда-то давно уехал, а идеально заправленная постель так и стоит нетронутой.
Заметив на письменном столе рамки с фотографиями, Яков кивнул на одну из них:
- Это кто?
- Пелагея. Моя сестра.
- А где она сейчас?
- У подруги.
- А это кто?
Власовский указал на взрослую версию Лёвы – будто бы на Лёву лет через шесть-семь. Старшая версия Лёвы выглядела очень счастливой и держала в руках младенца.
- Это мой отец, - прохладно ответил Лёва. – Со мной.
- Выглядит мило, - улыбнулся Яков.
- Сейчас он не милый.
- Кем он работает?
- Он военный. В армии служил во флоте, потом отучился на связиста. Сейчас преподает в училище.
Яков тяжело вздохнул:
- Трудно, наверное, такому, как ты, с таким отцом?
Лёву задели его слова. Он недовольно уточнил:
- Такому, как я?
Яков спокойно пояснил:
- Отец-военный и сын-гей – неудачное сочетание, мягко говоря.
- С ним любому было бы тяжело.
- Он был в Афгане? – догадался Яков.
- Ага.
- Тогда понятно.
Лёва опять напрягся: что ещё за «тогда понятно»? Он так и спросил:
- Что «понятно»?
- Бабушка рассказывала, оттуда возвращались… - и он, присвистывая, покрутил пальцем у виска.
Лёва сначала разозлился, а потом обессиленно подумал: «Ну да, так и есть». Сказал Власовскому:
- Это правда.
- Раньше он был лучше?
Лёва пожал плечами:
- Я не помню, каким он был раньше. Мне было три года, когда он уехал туда, а через два года вернулся уже таким… - и он, повторяя движение и свист Якова, покрутил у виска.
Задумавшись, добавил:
- Но мама рассказывала, что он был хороший. Называл меня Львёнком и носил на плечах.
Яков грустно улыбнулся. Спросил:
- Ты знаешь, как они познакомились?
Лёва знал. Мама рассказывала – как раз в тот период, когда они жили вдвоём, ждали папу с войны и забирали с почты его письма. Сначала такие длинные, нежные, обстоятельные, а потом – всё короче и грубее. Последние полгода он, кажется, вообще перестал писать.
Лёва помнил, что была зима и они с мамой шли со связкой писем с почты. Тогда были какие-то перебои под Новый год и накопилось сразу несколько писем. Погода была шикарная, как с праздничных открыток: теплая безветренная зима с сугробами, украшенный иллюминацией город и крупные снежинки, медленно падающие с неба. Лёва пытался поймать их на язык, когда мама неожиданно сказала: «А ты знаешь, что папа прикидывался почтальоном, чтобы со мной познакомиться?»
Он, конечно, не знал, откуда ему знать? И мама рассказала, как в семнадцать лет возвращалась с учёбы в техникуме (она училась на кондитера), а папа, тоже семнадцатилетний, случайно увидел её на улице и шёл до самого дома, не решаясь подойти. Он запомнил номер подъезда, в который она зашла, и на следующий день, прикинувшись разносчиком газет, ходил по всем квартирам подряд, пока на пятом этаже ему не открыла дверь мама. Через два года, когда папа вернулся с армии, они поженились, ещё через год родился Лёва, а через три папа уехал в Афганистан.
Лёва рассказал об этом Якову, сам не замечая, как улыбается. А поймав себя на этом, грустно подметил:
- Удивительно, в какую гадость иногда превращается первая любовь, да?
Яков тоже перестал улыбаться. Помедлив, он негромко произнёс:
- Мне жаль насчёт Шевы. Я понимаю, что ты был в него влюблён.
Лёва улыбнулся одним уголком рта:
- Он нас с тобой тогда видел.
- Да? Нехорошо.
- Надо будет перед ним извиниться.
- Извиниться? – переспросил Яков, странно дёрнувшись.
- Ну да.
Власовский, наклонившись к Лёве через стол, заглянул ему в глаза. Очень вкрадчиво произнёс тот же вопрос, который уже задавал при входе:
- Лёва, ты понимаешь, что произошло?
Лёва почувствовал, как лицо зашевелилось против его воли, задёргалось, как от судорог: уголки рта, скулы, брови, глаза – всё вдруг начало жить своей жизнью. Что-то мокрое потекло по щекам, и он испугался этих странных ощущений – будто с его лицом происходили нездоровые, болезненные изменения, и их было невозможно скрыть.
Но Яков вдруг закивал, обрадовавшись:
- Да-да-да, - жарко заговорил он. – Поплачь, это нужно прожить.
Лёва изумился: поплакать?
- Я не плачу! - осипшим голосом возмутился он.
А по щекам всё текло и текло.
- Плачешь и это хорошо, - возразил Яков. – Это лучше, чем всё в себе.
Он поднялся, обошёл стол и остановился возле Лёвы, мягко обнял за плечи и затылок, прижал его голову к себе. Лёва щекой почувствовал мелкие пуговички на клетчатой рубашке, вздымающуюся от частого дыхания грудную клетку Якова, и расплакался ещё сильнее: вспомнил, как прошлой ночью слушал так Юрино дыхание. Яков шептал в его волосы что-то успокаивающее, почти колдовское, а Лёва, сам того не замечая, судорожно повторял: - Он умер, он умер, он умер…
«Это ненормально. Это ненормально. Это ненормально».
Лёва сидел в стороне, пристроившись на скамейке возле незнакомой могилы: мужчина, родившийся в прошлом веке и умерший стариком в 1961-ом. Имя – Георгий, а фамилия стёрлась за давностью времени. Памятник из металла проржавел, могила заросла и выглядела неухоженной.
«Это ненормально», - снова подумал Лёва, но сам не понял: про могилу или про похороны Юры.
В соседнем ряду, по диагонали, собралась толпа: родители, родственники, одноклассники, соседи (даже Лёвина мама). Сам Лёва не подходил к ним, нервно гоняя в голове одну и ту же мысль: «Это ненормально». Он водил по кладбищу воспаленными (то ли от слёз, то ли от недосыпа) глазами, не веря, что это происходит на самом деле. Кресты, ромбики, прямоугольники, красные звезды, памятники в рост человека – противоестественные декорации, уместные только для дряхлых стариков, но не для его Юры.
Мама отделилась от толпы, зашагала к Лёве: живот – вперед, а вся остальная мама будто тащится за ним, ковыляя по-пингвиньи. Даже тогда, придавленный горем, как гранитной плитой, Лёва с нежностью подумал: «Скоро появится Серафима» – такое родители выбрали имя для нового человека. Лёва догадывался, что это папа выбрал, единолично. Фанат редких имён, его и самого звали крайне непривычно для современного мира: Марк Гавриилович. Когда отец представлялся, он всегда выделял интонациями эту двойную «и», не позволяя сокращать себя до Гавриловича или, что совсем было бы кощунством, Гаврилыча.