Далеко продвинуться не успел – пришла тётя Света. Лёва не ожидал её увидеть, за эти дни она ни разу не приходила, да и странно это: какое ей до него дело, когда родной сын умер? Лёва сразу подумал, что это не просто визит вежливости, и почувствовал скручивающую тревогу, будто могло случиться что-то плохое, что-то хуже того, что уже произошло.
Поинтересовавшись Лёвиным здоровьем, тётя Света предложила выйти, и это ещё больше напугало парня: почему она не хочет говорить при всех?
Они медленно шагали вдоль коридора, а тётя Света говорила на отвлеченные темы:
- Приходи к нам на девять дней. Тебя уже выпишут?
- Да, собираются.
Лёву потряхивало: она ведь здесь не для того, чтобы позвать его в гости?
Потом она комментировала цвет больничных стен («зелёный – такой странный выбор, цвет болезни») и подмечала, что «ремонт бы тут не помешал». Не выдержав этой пытки, Лёва спросил прямо:
- Тёть Свет, вы же не просто так пришли?
Она будто испугалась того, что он её раскусил. Повернулась к нему с выражением искреннего негодования, и Лёва ожидал, что она начнёт искать оправдания, но она, выдохнув, вдруг сказала:
- Да, не просто так.
Он молчал, ожидая, что она сама продолжит.
- Мы с мужем приняли решение никому об этом не говорить. Даже другим родственникам. Ты ещё не знаешь, какие клеймо посмертно навешали на Юру в школе: наркоман, хулиган, неблагополучный ребенок… Я не хочу, чтобы к этим ярлыкам прибавился ещё один. Поэтому, пожалуйста, никому не говори.
- Да что не говорить? – Лёва чувствовал себя так, будто его нервы намотали на кулак.
- При поступлении в больницу у Юры брали анализы. Результаты пришли уже после того, как он…
Она запнулась, переходя под конец фразы на слезливые интонации. Пока она молчала, у Лёвы в голове успел пробежать список всех известных ему диагнозов: рак, гепатит, туберкулез, чума… Самый очевидный в голову почему-то не пришёл.
- ВИЧ, – выдохнула она. – Анализ на ВИЧ был положительным.
Она замолчала, глядя на него в ожидании какой-нибудь реакции. А у Лёвы в мыслях и чувствах вдруг стало очень пусто.
- Ясно, - потерянно проговорил он.
Тётя Света всхлипнула:
- Он давно кололся?
- Парни сказали, что ещё с прошлого года. Но вроде бы… не часто.
Она будто бы пошутила:
- Редко, но метко, - и грустная улыбка начала переходить в гримасу плача.
Лёва поспешно сказал:
- Я тоже ничего об этом не знал. Если бы я знал раньше, я бы сразу сказал.
- А про клей ты давно знал? – спросила тётя Света, сдерживая слёзы.
Лёве стало стыдно, но он сказал, как есть:
- Давно.
Она покивала и Лёве от её вида стала ещё гаже. Он подумал, что она ему отвесит пощечину за молчание, но она сказала:
- Я тебя не виню. Только себя.
Она поправила сумочку на плече, одёрнула чёрное платье-футляр и начала ускорять шаг.
- Ладно, Лёва, я пойду. Спасибо за разговор.
- Да не за что, - растерянно ответил он, глядя ей вслед.
Уже пройдя несколько шагов вперед, она неожиданно остановилась и вернулась к нему. Понизив голос почти до шепота, сказала:
- Насчёт ВИЧ не волнуйся, это всё мифы.
- Ладно… – растеряно произнёс Лёва.
Когда она скрылась за поворотом, Лёва закачался, как в тот день, на кладбище, и схватился за подоконник, чтобы не упасть. Сердце начало заходиться от страха, прыгая на уровне горла. Конечно, он слышал много мифов про ВИЧ, про эту «болезнь геев и наркоманов», но слышал и много правды. И она, эта правда, была сейчас не на его стороне.
Геи и наркоманы… Какое, блин, совпадение.
Лёва и ____ [18-19]
Лёва делал так, как попросила тётя Света: никому ничего не говорил.
День. Другой. Третий. Его выписали аккурат на девять дней. Мама забрала из больницы прямиком к Юриным родителям – в их светлую квартиру с занавешенными шторами, где все теперь разговаривали вполголоса. Лёва успел забежать домой, чтобы скинуть в комнате рюкзак с вещами, которые брал в больницу, и переодеться в тёмную рубашку с джинсами, а потом сразу поднялся к тёте Свете и дяде Мише.
Зайдя в прихожую, он оставил кеды в шкафу с раздвижными створками и, прежде чем задвинуть их обратно, выцепил взглядом Шевину биту – она стояла в самом углу, едва заметная среди рядов верхней одежды.
- Лёва, это ты? – послышался голос тёти Светы из гостиной. – Проходи сюда!
Лёва закрыл шкаф и шагнул в комнату.
До этого ему не приходилось бывать на поминках, но он заранее представлял подобное мероприятие как что-то очень тоскливое, с избыточным количеством алкоголя и плачущими родственниками.
На поминках Юры всего этого оказалось выше крыше: и тоски, и алкоголя, и слёз. Дядя Миша, сидевший во главе стола, выглядел пьяным ещё до начала, а тётя Света, Юрина бабушка и две каких-то женщины, наверное, тоже родственницы, плакали почти без перерыва, вспоминая, как Юра делал то или сё. Вспоминали обычно что-нибудь хорошее, от чего сначала начинали улыбаться или даже посмеиваться, а потом неожиданно плакать. Видимо, как и Лёва, заново проживали Юрину смерть.
Лёва сидел за столом молча, стараясь не слушать этих разговоров. Ему было непонятно: зачем специально собираться и травить себе душу?
К середине трапезы тётя Света встала из-за стола, вытащила с антресолей семейный альбом с фотографиями, и он пошёл по рукам: все начали выискивать фотографии с Юрой, обсуждать, где и когда они были сделаны: «А помнишь, ты тогда забыла его из садика забрать?» - «Да, я в тот год так много работала». Они посмеивались, будто это было чем-то забавным, а Лёву потряхивало от злости: он до сих пор помнил Юрин взгляд из-под длинных мокрых ресниц, когда всех детей забирали родители, а он оставался последним.
Неожиданно альбом передали и Лёве, предлагая посмотреть. Он пролистал больше для вида – рассматривать всерьёз было бы слишком больно. На многих фотографиях, особенно совсем детских, он заметил самого себя. Самая ранняя совместная фотография была датирована летом 1983 года – им обоим на ней чуть больше полугода: два карапуза сидят на диване, вцепившись с разных сторон в трубку игрушечного телефона. Было заметно, как Лёва проигрывал в этом конфликте: Юра родился раньше на два месяца и тогда ещё выглядел крупнее, а потому, видимо, отбирал игрушки гораздо проворнее.
Лёва, разглядывая снимок, с надеждой подумал о совсем магической, может быть, даже мистической вещи: вот бы прошедшие дни не проходили навсегда. Может быть, прошлое где-то есть, может быть, оно существует в каком-то другом, отдельном мире, и не исчезает насовсем? Хорошо было бы, если бы эти два малыша всё ещё сидели где-нибудь там, в тёплом летнем дне восемьдесят третьего, на старом диване в Юриной квартире, дрались за телефон и даже не подозревали, что один из них не доживёт до пятнадцати. Было бы хорошо.
В конце альбома Лёва нашёл фотографию: она была вложена отдельно, а не приклеена к шероховатым страницам, как все остальные. Он сразу узнал, что это за фото – портретное, девять на двенадцать, специально для школьного альбома. В мае приходил щелкать фотограф, мол, девятый класс, первый выпускной…
Фотография была хорошая, профессиональная, и, наверное, самая свежая из всех Юриных фоток. Она гораздо больше подошла бы для памятника, но Лёва понимал, почему тётя Света и дядя Миша её не выбрали – на ней явно прослеживались следы Шевиной зависимости: тёмные круги под глазами, впалые скулы, землистый цвет лица.
Подняв глаза на остальных за столом (никто на него не смотрит?), Лёва быстро схватил фотографию и сунул её в задний карман джинсов. На секунду ему стало стыдно за свой поступок, ведь это, скорее всего, действительно было последнее Юрино фото, но тут же он с обидой подумал: «У них целый альбом его фоток, а у меня – ничего».
Конечно, про «ничего» – не совсем правда. Какие-то детские точно нашлись бы. Но тех, где Юра выглядел бы точно таким, каким запомнил его Лёва в последние дни – действительно не было.
Лёва первым решил покинуть поминки (уж слишком неуютно он чувствовал себя в компании плачущих родственников) и, уходя, совершил ещё одну кражу: стащил из шкафа с обувью биту. Об этом даже подумать ничего не успел – стащил и всё, как клептоман, патологически тянущий в руки всё, что ни попадя. Фотографию спрятал среди тетрадей – там же, где свой первый стих, а биту убрал в шкаф с одеждой.
Периодически Лёва вспоминал тот снимок из лета восемьдесят третьего, задаваясь нешуточным вопросом: а сам-то он до пятнадцати доживёт?
На последнем обходе Лёва спросил у врача свой диагноз, тот ответил: вегетососудистая дистония. Звучало страшно, но всё равно не так страшно, как ВИЧ. Он чувствовал себя обманщиком. Должен ли он был сказать врачам, что, может быть, подцепил эту хрень? Могла ли из-за вируса подскочить температура? И могла ли снизиться обратно, если ВИЧ неизлечим?
Теперь он жалел, что так плохо слушал всех этих приглашённых волонтёров из СПИД-центров, которые вместо уроков физкультуры или труда что-то долго и сложно рассказывали про ВИЧ, пока они с Шевой на последней парте играли в крестики-нолики. Ни черта непонятно. И самое главное, непонятно, что теперь делать.
«Что делают люди, когда узнают, что могут быть заражены?»
«Идут проверяться, наверное», - отвечал он сам себе.
«А куда?»
«Может быть, в больницу»
«В какую? В любую? И как это будет выглядеть? Я должен буду прийти и сказать, что подозреваю у себя ВИЧ? Они спросят почему, а что я отвечу? Что спал с парнем? Что за жесть…»
Нет, это было никак невозможно: прийти и сказать кому бы то ни было, что у него был секс с парнем. Вариант, при котором у него был секс с «вичовым» парнем звучал ещё хуже. Такое на этом свете он мог сказать только одному человеку. И, когда терзаться страхами, сомнениями и домыслами стало совсем невыносимо, Лёва нарушил обещание: он рассказал.
Разговор случился через неделю после выписки из больницы: Власовский зашёл к Лёве домой, чтобы забрать свою «Анатомию». Лёва добросовестно её прочитал, особенно про иммунную систему, но учебник оказался старым, семидесятых годов, и о ВИЧ там не было ни слова.