- Вообще, странно всё с ним. Наркотики эти, суицид. Судьба какая-то идиотская. Особенно для профессорского сына, - Яков виновато покосился на Лёву. – Ты прости, что я так прямо.
Лёва вынужденно согласился:
- Наверное, ты прав.
- Слушай, а что за девчонка с ним таскалась?
Лёва не сразу и понял. Нахмурился:
- Какая девчонка?
- Ну, не знаю, какая-то, - фыркнул Яков. – Я видел пару раз.
Лёва даже вздрогнул от неожиданной догадки. Перед глазами встала та сцена из подвала: голый торс Юры, девочка на четвереньках, мокрый презерватив на ступеньках.
- Чёрт, - процедил он сквозь зубы. – Катя.
- Они встречались?
Лёва сказал вместо ответа:
- Надо её найти.
Лёва понятия не имел, откуда появилась эта Катя. Самый очевидный вариант: из школы, но он не мог припомнить, чтобы встречал её лицо в школьных коридорах. Впрочем, могла быть новенькой, да и часто ли он заглядывался на девчонок? Говоря откровенно: ни разу.
Они с Власовским обошли все девятые, десятые и одиннадцатые классы с прямым вопросом: «У вас тут есть Катя?». Какая-нибудь Катя обязательно была в каждом классе (а иногда даже не одна). Некоторые из этих Кать болели или попросту прогуливали, так что для охвата всех Кать старших классов у них ушло больше недели. Все найденные Кати оказались не теми Катями.
Когда варианты закончились, Яков спросил:
- Может быть, она ещё младше? Восьмой класс?
Лёва попытался её припомнить и покачал головой:
- У неё были вот такие сиськи, – он показал на себе, какими они были – несколько преувеличенно, конечно.
- Ну и что? Девочки рано взрослеют.
Власовский убедил Лёву поискать Катю в восьмых классах и на это ушла ещё одна неделя тщетных поисков, пока Яков наконец не сообразил:
- А эти твои шакалы её не знают?
- Какие мои шакалы?
- Твои друзья из подвала.
Лёва нахмурился:
- Они не мои друзья, я не видел их два месяца.
Но, нужно было признать, звучало вполне вероятно. Шева крутился в двух социальных группах: в школьном коллективе и с «этими шакалами».
К шакалам Лёва не рискнул идти с пустыми руками и вытащил из шкафа биту. Долго разглядывал себя в треснутое зеркало на стене (два года назад он влетел в него во время очередного «воспитательного процесса»), перекладывал биту из одной руки в другую и казался себе странным, неестественным. Из зеркала на него смотрел зашуганный лохматый ребёнок, похожий на Маугли (если бы Маугли был белобрысым), в длинной футболке с логотипом «Пепси» и летних шортах. Из-под шорт выглядывали худые разодранные колени – на днях он лазил на дерево, чтобы снять застрявшего воздушного змея для сестры. Теперь ему стало ясно, для чего нужны все эти пафосные шмотки: рубашки, джинсы, берцы – они скрывают, какой ты на самом деле уязвимый, какой хрупкий.
Отставив в сторону биту, он скинул с себя дурацкую футболку и шорты, надел синие джинсы, заправил в них белую рубашку, продел в петельки ремень, закатал рукава. Стало лучше, но не совсем. Теперь он Маугли в белой рубашке, ну надо же.
Лёва вышел из комнаты, прошёл прямо по коридору до кухни. Прислонившись к косяку, спросил:
- Мам, где у отца машинка?
Она мыла посуду и вздрогнула от неожиданности.
- Господи боже, ты чего пугаешь! – выдохнув, мама закрутила краны и посмотрела на него. – Какая машинка?
- Для стрижки.
Отец всегда, ещё с армии, брился под ноль-пять.
- У него в тумбочке, во втором ящике, – растерянно ответила мама и, спохватившись, пригрозила пальцем: – Без разрешения не бери, а то опять!..
- Ага, конечно.
Всяких там «опять» Лёва уже разучился бояться. Пройдя в родительскую спальню, он вытащил из тумбочки отца электрическую машинку, расстелил перед зеркалом старые газеты, поставил табуретку и, подключив бритву к розетке, уселся, как в парикмахерской – только накидки не хватало. С волнением покосился на зубчики насадки – раньше ему не приходилось делать этого самому.
«Ладно, если у отца получается, значит, у меня тоже получится», - убедил себя Лёва, нажимая на кнопку включения.
Машинка завибрировала в его ладони и он, прислонив зубцы к середине лба, плавно повёл рукой назад, к затылку. Пушистые волосы мягко посыпались на плечи, и Лёва только в тот момент осознал, что назад дороги нет – придётся доводить дело до конца. Бритва оставляла после себя проторенную дорожку, как комбайн, проехавший по полю.
Вот так вот, медленными осторожными движениями, Лёва сначала убрал волосы от лба к затылку, потом на затылке и по бокам. Провёл рукой по голове – то, что оставалось от его шевелюры, приятно щекотало ладонь. Где-то в середине процедуры мама пришла на звук и охнула, остановившись на пороге комнаты.
- Я уберу потом, - сказал Лёва, имея в виду светлые пряди волос, улетевшие за пределы подстеленной газеты.
- Да я не об этом! – мама, махнув на него рукой, снова ушла на кухню.
Закончив, Лёва выключил машинку и ещё раз внимательно глянул на себя в зеркало: теперь его лицо выглядело взрослым, вытянувшимся, угловатым. И почему-то более несчастным. Ему не нравилось, какой у него жалобный взгляд, как у привокзальной сиротки с вытянутой ручкой, но ничего не мог поделать: как бы он ни старался, а всё равно получалось, что смотрит горестно и даже просяще.
Как и обещал, он убрал за собой волосы, выкинул газеты, очистив насадку, положил машинку на место, будто и не трогал ничего. Мама, наблюдая за ним, скорбно качала головой, словно он сделал что-то ужасное.
- Ты так ещё больше на него похож, - печально заметила она.
Кажется, её это не радовало. Лёву – тоже, но что поделать, он же не виноват, что ему досталось отцовское лицо.
Он вернулся в комнату за битой, ещё раз посмотрел на себя в зеркало (теперь всё выглядело как надо) и вышел в прихожую. Вытащил из кладовки берцы, в которых ходил весной, присел на одно колено и опустил биту на пол рядом с собой. Только тогда, вскользь глянув на рукоять, заметил, что на белой изоленте написано шариковой ручкой «Шева».
Обувшись, он закатал джинсы над берцами, схватил биту, и под тревожный взгляд мамы («Может, хоть курточку накинешь?») выскочил в парадную, игнорируя её заботу.
Давно он не ходил дорогой до школьного сада и сейчас, в тяжелых берцах, в скиновском прикиде, ему казалось, что он как будто бы вернулся в те весенние дни, когда разгуливал так только ради Шевы. Может быть, он сейчас дойдёт до флигеля, спустится в подвал, откроет дверь и увидит Юру, режущегося в карты вместе с Грифелем? Это ощущение было таким сильным, таким неотделимым от реальности, что Лёве стало нехорошо. Он глубоко вдохнул, давя тяжелую тревогу, и сжал биту крепче.
Подвал оказался открыт, и Лёва вошёл туда довольно беспардонно – без предупредительного стука. За то время, что его не было, компания разрослась: шесть человек развалились на старой мебели, и из них всего две знакомые рожи – Грифель и Вальтер. Они оба изобразили радость от его появления, повскакивали на ноги, заулюлюкали: - О, какие люди! И без охраны!
- Ты чё, решил вернуться? – это Вальтер спросил.
- Закончил слёзы лить по Шеве? – а это Грифель, в своей туповатой манере.
Лёва закинул биту на плечо и довольно холодно сообщил:
- Я ненадолго. По одному вопросу.
Парням не понравился этот жест – с лиц пропали улыбки. Вальтер нехотя спросил:
- Чё за вопрос?
- Вы знаете Катю?
- Чё за Катя?
- С которой Шева… таскался.
- А-а-а, Катя, - это Грифель затянул. – Сестра Камы.
Лёва так удивился, что на секунду растерял часть своей напускной уверенности:
- Что? Серьёзно?
- Да, сводная, - подтвердил Вальтер. – Не знаю, где она ща.
- Ага, она сюда тоже только по любви ходила, - глумливо заметил Грифель, подчеркнув это «тоже».
Лёве стало не по себе от его слов: может, не такой он и тупой, каким кажется?
«Забей, он просто идиот».
- А где эта… лаборатория? – спросил Лёва. – Где его найти?
Ребята назвали ему адрес, объяснили, как пройти к дому на Краснопутиловской и даже обучили кодовому стуку (один медленный и три быстрых, коротких). Лёва пожалел, что не надел «курточку», как советовала мама: придётся выходить на Московский проспект с битой наперевес, а там отделение МВД неподалеку. Мама всегда права.
Но менты ему не встретились, и он благополучно добрался до района с хрущевскими пятиэтажками. Поднялся на третий этаж панельного дома и постучал условным стуком в металлическую, выкрашенную в рыжий, дверь. На лестничной клетке, как и рассказывали парни, ощутимо воняло ацетоном.
Ему открыл Кама, ни капли не удивленный визитом (Лёва предположил, что он заранее глянул в глазок и нацепил на лицо эту светскую мину). Улыбнувшись, Кама сказал, вместо приветствия:
- Лев.
- Кама.
- Ты… по какому вопросу?
- Не пропустишь?
- Пардон.
Кама отошёл в сторону, и Лёва шагнул в прихожую, чувствуя, как едкий запах забивает нос. Квартира оказалась однокомнатной: прямо по коридору виднелась кухня, а справа, сразу от входа, комната. Вместо двери болталась старая занавеска из деревянных бус. Отодвинув её кончиком указательного пальца, Лёва заглянул внутрь: два парня в полном умате сидели на полу, прислонившись к полированному шифоньеру, а за столом, тоже полированном, сидела… Катя! Катя занималась странными делами для такой обстановки: делала уроки.
- Я к твоей сестре, - пояснил Лёва, переводя взгляд на Каму.
Тот пожал плечами:
- Проходи. Можешь не разуваться.
Лёва, посмотрев на пол, подумал, что не стал бы разуваться здесь ни при каких обстоятельствах. Старый линолеум с разводами грязи выглядел так, словно его не мыли со времен первого (и единственного) ремонта, законченного, судя по обстановке, году в семидесятом.
Заглянув в комнату, Лёва негромко окликнул девочку:
- Кать!
Она подняла голову и растерянно посмотрела на него, как будто не узнала.
- Э-э-э…
- Лёва, - напомнил он.