- Иди в комнату и снимай футболку, - с ленцой в голосе приказал отец.
- Папа…
- Я кому сказал! – гаркнул он, и у Лёвы заложило уши – больше от страха, чем от крика.
Лёва шагнул назад, в их с сестрой спальню, и негромко попросил Пелагею:
- Выйди.
Сестра, помедлив, осторожно спустилась со стула. Проходя мимо Лёвы, она дотронулась до его руки своей маленькой ладошкой. Потом вышла.
И зашёл отец.
Лёва стянул через голову домашнюю футболку с облупившейся желто-оранжевой надписью «Jumanji». Вопросительно глянул на отца.
- Спиной, сам не знаешь, что ли… - бросил тот.
Лёва повернулся лицом к стене и, зажмурившись, приготовился к четырнадцати ударам. Четырнадцать – как четырнадцать лет.
Раньше он сильно плакал – особенно пока был дошкольником. Отец тогда бил толстым ремнем с тяжёлой пряжкой (остался после службы на флоте) и Лёва кусался, пинался и дрался, защищая себя. И орал, конечно. Но чем больше орал, тем сильнее доставалось, и, в конце концов, Лёва научился терпеть побои молча. Плакал уже потом, когда отец уходил, оставляя его в комнате одного.
А теперь, в четырнадцать, он уже совсем не плакал. Никогда.
На двенадцатом счёте Лёва не выдержал. Он резко отпрянул в сторону и тринадцатый удар пришёлся по стене, повредив жгучим концом прутика светлые обои.
Раньше, чем отец успеет рассвирепеть ещё больше, Лёва закричал:
- Я не нюхал твой дурацкий клей! Это нечестно!
- А куда ты его тогда дел?!
- Я… У меня… Друзья попросили!
- Ты снюхал, друзья снюхали, какая разница?! – орал отец. – Вошкаешься с какими-то уголовниками! И сам такой же становишься!
- Да они не для этого!
- А для чего? Обувь подклеить? Два тюбика клея!
Лёва понял, как слабы его аргументы и замолчал, стыдливо спрятав взгляд. Он думал, что отец продолжит это бичевание кнутом, отвесит оставшиеся два удара, но вместо этого он, уходя, вломил сыну затрещину – аж в голове зазвенело.
Когда отец вышел за дверь, тихонько, на цыпочках, вернулась Пелагея. Она прошла мимо Лёвы к письменному столу и, снова открыв хрестоматию, начала читать там же, где остановилась в прошлый раз:
- А цве-ток да-же не ска-зал мне спа-си-бо, он и не ду-мал о-бо мне…
Утром они с Шевой пересеклись по дороге в школу. Впервые Лёва не стал ждать его (в очередной раз проспавшего) и побрёл к парковой аллее один. Школа находилась как раз через парк: пять минут, и ты на уроке.
На пешеходном переходе, пока Лёва ждал «зеленый», Шева нагнал его. Было видно, как хотел возмутиться, но, вглядевшись в Лёвино лицо, передумал. Спросил, показывая на свою щеку:
- Чё это у тебя тут?
- Отец врезал.
- А-а-а, – легкомысленно протянул Шева. – Как обычно.
Лёва смерил его сердитым взглядом. «Красный» переключился на «зеленый» и они одновременно шагнули на зебру.
- Вообще-то это из-за тебя, - оповестил Лёва как бы между делом.
- А я тут причём?
- Из-за клея. Он подумал, что я его нюхаю.
Шева пожал плечами:
- Сам виноват. Не надо было выкидывать.
От возмущения Лёва затормозил перед школьным крыльцом. Шева, не заметив этого, взметнулся по ступенькам вверх, и уже потом обернулся на Лёву. Тот стоял внизу, не двигаясь.
- Я… Я вообще-то помочь пытался.
- А я просил мне помогать? – хмыкнул Шева.
Лёва не сразу нашёлся, что и сказать. Неспешно поднявшись по ступенькам, он поравнялся с Шевой и, стараясь скрыть обиду в голосе, проговорил:
- Я мог бы сказать ему, что ты токсикоман, а он бы рассказал твоему отцу, и… И ничего бы не было!
Последнее Лёва понял с некоторым изумлением: ведь действительно – ничего.
- Тебя дома не бьют, – напомнил он Шеве. – Но я всё равно подставился вместо тебя.
Говоря это, Лёва чувствовал, что лукавит, что помочь Шеве можно гораздо проще: всё рассказать его родителям. Они уважаемые люди, работают в университете, отец – математик, мать – краевед. Непонятно только, в кого Шева такой дундук. Но если они узнают, они, наверное, смогут сделать всё правильно, проследят за ним.
«И он больше никогда с тобой не заговорит», – мрачно ответил Лёве внутренний голос.
«Зато будет здоров», - он начал спор сам с собой.
«А что тебе важнее?»
Шева сбил его с мыслей:
- Я знаю, почему ты мне помогаешь, – он показал в воздухе кавычки.
Лёва сделал вид, что это был вопрос:
- Потому что я твой друг.
- Ага, - саркастически закивал Шева. – Гомик ты, а не друг. Думаешь, я ничего тогда не заметил?
Первое, что пришло в голову Лёве: включить дурачка. Мол: «Когда тогда?» или «Что ты мог заметить?», но задавать эти вопросы всерьёз не хотелось. Лёва и сам знал на них ответы. И чувствовал, что Шева тоже их знает.
- Это я тебе помогаю, – пятясь к дверям, бросил Шева. – Тем, что молчу.
- Звучит, как начало шантажа, - холодно заметил Лёва.
Шева прыснул:
- Я не собираюсь тебя шантажировать. Если бы хотел, начал бы ещё вчера: «Я всем расскажу, если не отдашь мне клей», - он передразнил сам себя. – Но я же этого не сказал. Потому что я хороший друг.
- Я должен сказать тебе «спасибо»? – уточнил Лёва.
- Просто не лезь в это, – и, спешно нажав на ручку, Шева скрылся за школьными дверьми.
Лёва и Шева [4-6]
Красивое было у парня имя: Яков Власовский. Очень подходящее для какого-нибудь научного открытия: закон Власовского, эффект Власовского, теорема Власовского… Он и внешне был похож на ученого, по крайней мере, на будущего: белобрысый кудрявый ботаник в круглых очках из тонкой оправы. Астеничный, высокий, старомодный – его как будто одевала бабушка: светлые брюки, начищенные туфли, поверх белой рубашки – вязаная жилетка. А ведь в школе даже не было обязательной формы или дресс-кода – ходи в чем хочешь. Он ходил вот так – как ботаник. И учебник по биологии носил подмышкой, под стать остальному образу.
Лёва не обращал никакого внимания на Якова, пока не стал водиться с подвальной компанией. А после этого трудно было не обратить: Яков оказался их любимой жертвой. Причём самой бессмысленной жертвой: деньги с него стрясти было невозможно (рос Яков действительно с бабушкой и лишних доходов не имел), он не обладал ничем привлекательным для уличной шпаны, но издевались над ним только так: парню не повезло оказаться в списке людей, которых «нужно ненавидеть». И, судя по его внешности Иванушки-дурачка, Лёва сразу догадался: ненависть не связана с националистическими мотивами.
- Он педик, - объяснял Грифель, когда они втроём (он, Лёва и Шева) выходили из школы.
Перед этим Грифель, пробравшись в гардероб, харкнул на куртку Якова. Сам по себе, один, он был вот такой: трусливый и подленький исподтишка, пока никто не видит. Но Лёва это, конечно, видел – Грифель от него не прятался. И спросил – зачем?
- С чего ты взял, что он педик? – уточнил Лёва.
Они с Шевой учились в одном классе, в 9 «А», а Грифель и Яков – в параллельном, в 9 «Б». Даже странно, что Власовский попал в «Б» — за ним водилась репутация класса «для отсталых». Наверное, при расформировании начальной школы, когда всех переводили из третьего класса сразу в пятый (согласно новой образовательной реформе) Власовского определили в «Б» класс по ошибке.
- Он не скрывает, - хмыкнул Грифель. – Ему говоришь: «Ты педик», а он говорит: «Ну и что». И ещё че-то там… про биологию. Типа это всё биологическое, он ничё с этим сделает.
Лёва ярко представил, как Яков, поправляя указательным пальцем очки на носу, с гордым видом объясняет Грифелю, почему он, Яков то есть, голубой. Правда, сам Власовский говорил иначе. Он говорил: «формирование сексуальной ориентации», но Лёва таких терминов ещё не знал и рисовал эту картину своими словами.
Но однажды произошла совсем гадкая ситуация – после того, как Грифель обиделся на Власовского. У них состоялась какая-то дискуссия про шимпанзе, мол, Грифель опять начал стебаться над Яковым из-за «голубизны», а Яков сказал Грифелю, что «гомосексуальность встречается в природе среди других животных». Грифель ответил: «Мы не животные», а Власовский возразил: «В таком случае, зачем тебе пересадили мозг от шимпанзе?».
Лёва не сдержался от ухмылки, когда Грифель пересказывал случившееся в подвале. Заметив эту гаденькую усмешку, Грифель встрепенулся:
- А тебе чё, весело?
- Да, забавно, он тебя задвинул, – спокойно ответил Лёва.
Грифель, шмыгнув носом, переключился обратно на Якова:
- Да я ему сам задвину! Завтра! После уроков. Можно за кинотеатром подловить, со стороны Фрунзе, он всегда той дорогой возвращается. Кто со мной?
Вальтер, лениво возлегающий на помойном диване, слабо вскинул руку:
- Я.
Грифель вперил мелкие глаза-пуговицы в Шеву. Пакли не было в тот день, а Кама сидел в стороне, в своём излюбленном кресле-качалке (тоже с помойки) и курил в потолок. Его проблемы Грифеля не интересовали – слишком мелкое дело, чтобы он, Кама, руки пачкал об какого-то там гея-восьмиклассника.
Шева сделал вид, что не понял полувопросительного взгляда Грифеля и отвернулся.
- Ну? – упорно повторил тот.
- А? – с глупой растерянностью на лице откликнулся Шева.
Грифель нетерпеливо спросил:
- Ты пойдешь с нами?
Шева нервно задергал бегунок на молнии бело-синей олимпийки. Лёва внимательно следил за этим движением и, ловя его взгляд, Шева начинал нервничать ещё сильнее.
- А зачем? – негромко уточнил он.
Грифель завис на секунду. Ребята не привыкли слышать такие логичные вопросы.
- Навалять, - просто ответил Грифель. – Он же гомик, голубой.
Бегунок стремительно поехал вверх.
- Ну и что?
- Шева, ты чё, - опешил Грифель. – Ты чё, сам что ли этот…
- Чё ты несешь! – бегунок спешно уехал вниз. – Я пойду, просто спросил.
Лёва почувствовал странную боль в груди: как будто сердце оборвалось и полетело в бесконечную пустоту. Незнакомое горячее тепло больно обожгло глаза, он не сразу понял, что происходит: уже и забыл, как это – когда хочется плакать. Испугавшись захлестнувших его чувств, Лёва часто заморгал, прогоняя слёзы, и убедительно произнёс сам себе: «Успокойся. Не показывай им, что тебя это волнует».