- Это как? – уточнил Артур, слушая эту историю.
- Вот так, как ты, - коротко ответила Карина.
Честно говоря, она так на него смотрела (ну, будто бы взглядом говорила: «Ты чё, ебанулся?» почти на каждую его реплику) и отвечала через губу, словно они не только что познакомились, а сорок лет в браке прожили и успели друг другу осточертеть до боли в печенках.
Артур первым высадился из такси и, когда поездка продолжилась, Лев уточнил у Карины:
- Почему ты с ним так разговариваешь?
- Не знаю, – Карина дернула плечом. – Он меня напрягает.
- Чем?
- Не знаю, – повторила она. – Это просто ощущение.
- А от меня у тебя какое ощущение?
Карина очень серьёзно на него посмотрела и сказала без тени улыбки:
- Как от мальчика, который сломал все игрушки в детском саду, а потом долго плакал в углу.
Он снова не понял метафоры.
- Это что-то про глупость?
- Остановите здесь, - попросила она, и машина, качнувшись, остановилась возле въезда во двор.
Лев зябко поежился, выбираясь из такси. В конце октября, как правило, выпадал снег – обычное дело для Новосибирска, но Лев был одет по-калифорнийски: в тряпичные кеды, тонкие джинсы и легкую куртку, накинутую на толстовку. Он глянул на Карину в дутом светло-розовом пуховике и ему стало ещё холоднее. Но всё равно это было приятно – вернуться домой.
Оказавшись в чужой трехкомнатной квартире, на втором этаже неприметной хрущевки, в тихом районе промозглого сибирского города, он впервые подумал: «Я дома». И тут же почувствовал себя варваром: имеет ли он право думать так о месте, в котором у него нет ничего своего? Но Карина сказала ему: «Проходи в свою комнату», и он подумал: «Может, что-то своё у меня всё-таки есть».
Она прошла туда вместе с ним и проследила, как он поставил чемодан на пол, будто боялась, что он сделает это неправильно. Лев понял, что она не просто так это делает, что она собирается ему что-то сказать, просто пока не может придумать – как.
- Лев, - очень мягко сказала она. – Ты хочешь от этого избавиться?
- От чего? – спросил он, хотя догадался, про что она.
- От этого, - она непонятно кивнула на него. – Хочешь всё наладить? Перестать пить?
- Да, - честно сказал он.
- Тогда я помогу тебе. Я буду рядом. Но если ты начнёшь пить здесь или, неважно, пить в другом месте и приходить сюда пьяным, я дам тебе неделю, чтобы ты нашёл себе другое жилье.
Ему стало дурно от нахлынувшего чувства стыда: просто кошмар, какие разговоры ей приходится с ним вести. И самое жуткое, что это абсолютно оправданные разговоры. Он вдруг увидел себя её глазами: какой он сейчас, наверное, жалкий, опустившийся, как те люди на улицах Сан-Франциско, от которых он брезгливо отворачивался, а теперь сам – точно такой же, с той лишь разницей, что ему повезло: у него есть друзья, которые не дадут ему замерзнуть в переходе метро. Этот город, из которого он так глупо сбежал за мнимой любовью подарил ему друзей, которых он не заслуживал.
Он кивнул. Он пообещал ей, что не будет пить.
Так началась новая страница. Лев часто представлял свою жизнь, как блокнот со стихами, из которого кто-то вырывает листы: Санкт-Петербург – первые шестнадцать страниц – вырываем; Сан-Франциско – вырываем; Лос-Анджелес, Риверсайд, Кастл-парк – вырываем. Вот что он хотел сделать по привычке со своими воспоминаниями об Америке: смять и выбросить. Но… Он уже делал так раньше и к чему это привело? Может быть, нужно по-другому научиться обращаться со своим прошлым?
Тогда он представил, как разглаживает смятые листы и бережно вклеивает на место. Потом переворачивает страницу.
Через несколько дней написала Катя. Она сказала, что Лев ужасно поступил и она не может определиться со своим новым отношением к нему, но она помнит Лёву, которым он был, и помнит, что никогда не считала этого Лёву опасным, и, если ему, Льву, нужно помочь вернуться к самому себе, она согласна быть рядом. Сообщение заканчивалось словами: «Тебе нужно привести свою жизнь в порядок, Лев».
Все ему говорили про порядок. Артур говорил: «Приведи себя в порядок» и это было про внешнее: начни гладить вещи, причесывайся по утрам, будь опрятным. Карина говорила: «Тебе нужен порядок» и это было про внутреннее: разложи всё по полочкам, разберись в себе, посмотри правде в глаза. И он старался, очень старался.
Все они обращались с ним, как с психом. Карина спрятала колюще-режущие предметы и выдавала только по просьбе и только в её присутствии – а Льву ещё никогда не доводилось резать хлеб с чьего-то разрешения. Артур, заходя в гости, вёл себя опасливо, будто в любой момент ожидал, что Лев взбесится и кинется, как хищный зверь. Катя звонила и вместо приветствия спрашивала: «Держишься?», и это означало: «Ты не пьёшь?».
Он держался. Карина ему помогала. Она сказала, что для того, чтобы навести порядок в голове, стоит начать с порядка вокруг себя. Эту житейскую мудрость она вычитала в женском журнале, но Лев нашёл её резонной.
Он создал порядок – сначала с помощью графика. Просыпался в семь утра и отправлялся на пробежку, потом принимал душ и готовил завтрак (обязательно какой-нибудь замороченный: больше времени на дело – меньше времени на дурацкие мысли). После завтрака шёл на работу – он устроился в местный тир на ту же должность, что и в Америке, и это решение было причиной конфликта между ним и друзьями: все они, как один, считали, что Льву нельзя работать с оружием. Он пообещал, что не будет стрелять ни в себя, ни в людей, и, в конце концов, после фразы: «Я больше ничего не умею», они сдались и перестали спорить насчёт его работы.
Вечером, возвращаясь, он читал библиотеку Карининой мамы: тома Достоевского, Толстого, Дюма – всё по порядку (он решил, что во всём должен быть порядок, даже в мелочах). Прочитал «Мастера и Маргариту», легкомысленно упущенных в школе, ему понравилось, и он прочитал их ещё раз по второму кругу. Бывали дни, когда читать становилось тяжело, в голове скакали нехорошие мысли: про папу, про Юру, про Якова, про всё, что он сделал другим, про всё, что другие сделали ему, и хотелось забыть, перестать думать, и горло стискивала жажда – пить, пить, пить. Тогда он закрывал книгу и начинал убираться, даже если было чисто – он убирал по чистому, вытирал несуществующую пыль, перекладывал вещи с места на место – такая монотонная работа позволяла отключить голову.
Он отдал свои старые вещи – те, что теперь напоминали об Америке – на благотворительность и купил новые: несколько белых рубашек, две черных, классические брюки, туфли. Когда он с гордостью продемонстрировал Карине пять белых рубашек, она, округлив глаза, заявила: - Они же все одинаковые!
Лев оскорбился: это было не так. У них были разные пуговицы, разные воротники, разные манжеты, одни были более приталенные, другие – менее, третьи – не приталенные вообще. Тогда она спросила:
- А почему ты хочешь одеваться именно так?
Лев, вздохнув, честно ответил почему.
Классика – это дисциплина. Если ты решаешь выглядеть подобным образом, ты больше не можешь позволить себе лентяйничать: нельзя скомкать белую рубашку и засунуть её в шкаф. Толстовку можно, футболку можно, а рубашку – нет. Если ты так сделаешь – на утро придётся её гладить. И брюки придётся гладить. А туфли – ежедневно начищать. Если что-то и приближает тебя к порядку в его чистом виде, то это – классика.
Карина, выслушав его, спросила:
- А нормальные вещи у тебя остались?
Да, у него осталась спортивная одежда – для пробежек. У него остались джинсы и несколько неформальных вещей – для ситуаций, в которых неуместно быть формальным: например, на работе, где стреляют по жестяным банкам. Но в остальном: он собрал себе новую оболочку. В четырнадцать он был скинхедом и его бронёй были джинсы и берцы. Теперь ему восемнадцать, он учится быть взрослым и у него новая броня.
Иногда к нему по-прежнему приходили стихи. Чаще всего – ночью, когда он лежал, обнимая подушку, или укутывал себя одеялом – так, как будто его кто-то обнимает – и тосковал. Это была странная, ноющая, необъятная тоска по человеку. И тяжелее всего было от её неконкретности: он не понимал, по кому тоскует. Он не представлял Якова, потому что после всего, что случилось, не смел об этом думать. Он не представлял Юру, потому что со временем это становилось невозможным: ведь он взрослый, а Юра – нет, и даже когда Лев пытался вообразить, каким бы он вырос, то видел взрослое тело с нечетким лицом-кляксой, и становилось ещё хуже.
Его мучительная тоска была по незнакомцу, по человеку, которого он никогда не встречал. Как бы он ни старался – он не узнавал его ни в ком, и, в конце концов, решил, что сам выдумал этот образ, что его не существует.
Но сны с ним – чувственные, эротические, сумбурные, иногда – тревожные и ускользающие, были такими реалистичными, что однажды, проснувшись посреди ночи, Лев вытащил блокнот из прикроватной тумбочки и записал:
Мне кажется, ты реально существуешь.
Мне кажется, я даже знаю, какой ты,
И когда я тебя увижу, я сразу это пойму,
И мне не придётся больше проверять:
Это ты или нет?
Я просто буду это знать.
Иногда у меня ощущение, что ты так близко,
Что я могу тебя разглядеть,
Даже если не рядом с собой,
То, может быть, где-то внутри самого себя,
Выйти за грань обычного понимания мира
И вдруг увидеть нечто большее.
Нечто большее – это будешь ты.
Но пока у меня не получается.
И я продолжаю искать твой взгляд.
Где бы я ни был, я стараюсь увидеть твоё лицо,
И, если честно, я уже устал тебя не находить.
В торговых центрах, в парках, в метро, на улицах города –
Где бы я ни был, тебя там нет.
В этом стихотворении не было ни единой рифмы, но поставив точку, Лев подумал, что ничего лучше он ещё не писал.