Про Паклю знали, что он совсем какой-то неблагополучный: родители алкоголики, в квартире наркопритон, а сам Пакля состоит на учете в ПНД. Хорошо, что в подвале редко появлялся – потому что, как правило, ловил отходняки где-то под забором. Грифель рассказывал, что именно Пакля показал младшим, как «правильно» нюхать клей – ну, чтоб кайф продлить.
- Тусовка твоя дорого обходится, - холодно заметил Лёва.
И опять Кама безошибочно понял, о чём он.
- Я им клей не давал.
- Вообще-то давал.
- Ну, может и давал, - закивал он. – Но ведь не принуждал, да? Ты же не стал нюхать от того, что я сказал, что клей можно нюхать. Поэтому я сейчас с тобой об этом говорю, а не с кем-то другим.
Лёва не нашёлся, что ответить. Кама завораживал его своим обаянием, размеренностью в движениях, искренней, не напускной независимостью. И, конечно, Кама тоже был умным – Лёва не мог этого не признавать. Его тянуло к Каме, как тянет к интересным, к загадочным личностям, к знаменитостям с экранов – к тем, о ком больше слышал, чем знаешь на самом деле.
И всё-таки… Всё-таки Кама был подонок, хоть и симпатичный. Вспомнив об этом, Лёва сделал несколько шагов в сторону.
- Я пойду.
Кама кивнул:
- Заходи поболтать. Приятно, когда у собеседника острый ум.
Лёва, глядя под ноги, произнес:
- Может, зайду.
Лёва и Шева [7-8]
Лёва думал: когда ему скажут? Вторую неделю смотрел на растущий мамин живот и ждал перинатальной новости, но родители вели себя так, словно ничего не происходит. Ну, то есть, действительно как обычно: отец орал на мать, угрожающе замахивался и хватал её за волосы. На прошлой неделе мама коротко подстриглась, чтобы отцу не за что стало хвататься, так он ударил её по лицу – за смену имиджа («Ты же женщина!»).
Лёва хорошо помнил, как восемь лет назад они ждали появления Пелагеи. Это были лучшие месяцы их семейной жизни: папа не бил маму. Конечно, тогда он срывал злость на самом Лёве, но мальчику это казалось ерундой – ну, подумаешь, зато родители не ссорятся. За это, тогда ещё шестилетний Лёва, был готов отдать всё, может быть, даже свою жизнь.
Однажды он так и сказал маме. Отец наказал его за сломанный телевизор – Лёва играл резиновым мячиком в квартире и попал в экран. Экран не разбился, но после этого изображение на стареньком «Рубине» было исполосано вдоль и поперек. Папа тогда отвесил Лёве шесть (соразмерно возрасту) ударов флотским ремнем – тяжелая пряжка била по спине до крови. Вечером мама обрабатывала зеленкой и плакала, а Лёва говорил: - Не плачь. Зато тебя не бьёт.
И она плакала от этих слов ещё больше.
- Ну правда, это же хорошо, - утешал Лёва, поворачиваясь к маме лицом и обнимая за светлые волосы. – Мне ради тебя не сложно потерпеть.
- Ты не должен ради меня терпеть, - всхлипывала мама.
- Я ради тебя что хочешь могу, - храбрился Лёва. – Даже умереть.
Мама слабо улыбнулась:
- И что хорошего – умирать за других?
- А что плохого?
Она не ответила. Снова развернула его спиной, чтобы закончить с ссадиной, и уже совсем без улыбки сказала:
- Ты слишком жертвенный. Так можно быстро закончиться.
- Как это – закончиться? – не понял Лёва.
- Стать пустым. Чувствовал себя когда-нибудь пустым?
Лёва как следует подумал.
- Наверное, нет.
- Ещё почувствуешь, – пообещала мама.
И была права. Рядом с Шевой он чувствовал себя если не пустым, то стремительно пустеющим: как будто посреди жаркой пустыни отдаёт другу последний глоток воды, но он не выпивает и не возвращает – просто выливает на землю.
Устав ждать первого шага со стороны родителей, Лёва решил сам завести неизбежный разговор. Он поймал маму в субботу за уборкой, когда она была в хорошем настроении, а папы не было дома (и это почти всегда совпадающие моменты), и спросил грубовато, но с искренней обидой: - Мам, а вы когда собирались мне рассказать?
Мама удивилась тоже, кажется, вполне искренне:
- О чём?
- О ребёнке. Ты ж беременна.
Мама помрачнела. Перестала вытирать пыль с телевизора, отбросила тряпку на тумбу. Устало опустилась на диван. Лёва перепугался её реакции:
- Ты чего?
Она неожиданно попросила:
- Только папе не говори.
Лёва оторопел от такого заявления.
- Что не говорить? Что ты беременна?
- Да.
- В смысле? Это не от него что ли?
Он даже обрадовался этой догадке: круто, если не от него. Может, от кого-нибудь нормального?
Но мама оскорбилась:
- Что ты несешь? От него, конечно!
- А почему не говорить?
- Он разозлится. Куда сейчас третьего ребёнка?
- В смысле разозлится? Ты одна что ли в этом виновата?
Мама устало заговорила:
- Не одна, конечно, но всё равно, ты же его знаешь…
- А почему ты… ну…
Лёве было неловко говорить слово «аборт» при маме. Как будто матом ругаешься.
- Почему ты оставила ребёнка? – спросил он помягче.
Маме слово «аборт» далось легко. Она так и сказала:
- Он против абортов.
- И против третьего ребёнка, и против абортов?
- И против контрацепции.
- Тяжелый случай.
Но, конечно, куда более тяжелым случаем показалась удивительная невнимательность отца: сын заметил, что мать беременна, а муж – нет. Как бы то ни было, Лёва решил не вмешиваться: пусть сами в этих делах разбираются. Мысленно он пытался прикинуть сроки появления нового орущего комочка, которого тоже придется спасать от отца: если виден живот, значит, уже скоро. Может быть, четыре или пять месяцев – к сентябрю, как и Пелагея. Почему всё худшее с ним случается в сентябре? Осень, школа, новые дети.
Не то чтобы Пелагея была худшим. Но их семья – не самое благополучное место для младенцев, Лёва это хорошо понимал и из-за этого понимания чувствовал личную ответственность. Должна же хоть у кого-то быть эта ответственность.
А ещё этот Шева – тоже постоянно проезжался Лёве по нервам. На днях у него случился припадок, прямо в школьной столовой: на подходе к раковине он упал, как подрезанный – как персонажи мультиков. Лёва шёл следом за ним, и сначала подумал, что Шева споткнулся. Но он не вставал. Тогда Лёва подумал: обморок. Но тело Шевы начало содрогаться в судорогах, глаза закатились, макушка головы хаотично забилась о кафельный пол, и, ещё не до конца понимая, что и зачем он делает, Лёва скинул рюкзак с плеч и аккуратно подложил его под Шевину голову.
Конечно, вокруг ужас что началось: дети перепугались, побежали за школьной медсестрой, но пока её звали, приступ прекратился сам по себе. Шева перестал трястись, а через минуту открыл глаза, не понимая, что происходит. Он ничего не помнил.
К тому моменту, как в столовую зашла медсестра, Шева сидел на полу и ошалело смотрел по сторонам на толпу собравшихся зевак. Лёва расстегнул на себе вельветовую рубашку горчичного цвета (под ней была белая футболка) и кинул её Шеве на ноги.
- Это зачем? – не понял он.
- Ты обоссался, – ответил Лёва, не глядя на него.
Скорую помощь ждали там же, в столовой: Лёва стоял чуть в стороне, облокотившись на раковину, медсестра присела за ближайший стол. Шева так и сидел на полу, стыдливо помалкивая. Когда прозвенел звонок, любопытствующие начали расходиться и, в конце концов, столовая опустела.
Медсестра, Зоя Георгиевна, велела Лёве идти на уроки. Ну, как «велела» – вяло упрекнула в прогуле. Лёва отмахнулся, и она не стала настаивать.
- Может, пора завязывать? – негромко спросил Лёва. Так, чтобы слышал только Шева.
Он сердито посмотрел на него снизу-вверх:
- С чем?
- С клеем.
- Да это не из-за него, - буркнул Шева. – Я не нюхал сегодня.
- Тем хуже.
Приехала мама Шевы – быстрее, чем скорая. Она ворвалась в столовую: воздушная, вкуснопахнущая, в тёмной шляпке как у Мэрри Поппинс, в пальто из верблюжьей шерсти. Лёва сразу подумал: не голодают. Пока она кудахтала и охала над сыном, Зоя Георгиевна кратко изложила, что случилось.
- Так ты заболел, солнышко, - тряслась мама Шевы — и в так ей тряслись белые завитые кудри на голове. – А я думаю, чего ты так неважно выглядишь в последнее время.
Лёва чуть не сказал: «Да не из-за этого», но прикусил язык.
Когда фельдшер и медсестра всё-таки приехали, они приняли решение отвезти Шеву в больницу – на обследования. Поднявшись с пола, он завязал на поясе рукава Лёвиной рубашки и виновато сказал:
- Я тебе потом отдам…
- Оставь себе, - прохладно ответил Лёва.
Шева съежился – то ли от непроходящего чувства стыда, то ли от металлического тона Лёвы. Может, всё вместе. Почему-то Лёве захотелось наполнить эту чашу до краев, и он сказал удаляющейся Шевиной спине:
- Ты не переживай насчёт мокрых штанишек, с тобой такое уже случалось в детском саду.
Шева ничего не ответил, даже не обернулся, и тогда стыдливо почувствовал себя сам Лёва. Ну зачем он ему это сказал?
Вчера обменял вкладыши Сони на Панасоник с плеером, и сегодня, надев наушники на голову, весь день жал на кнопки, переключая треки с Lithium до Walking Contradiction. Первую на кассету записала Катя, а Каме этот патлатый панк-рокер Кобейн перестал нравиться после того, как покончил с собой три года назад: с тех пор он не слушал ни одной песни. Две вещи ему сложно простить другим людям: трусость и слабость. Ещё сложнее отличить одно от другого.
Lithium, как и Smells Like Teen Spirit, он обычно проматывает, с интересом вслушиваясь в ускоренную перемотку: голос и музыка слепляются в комок сюрреалистичных звучаний. Через раз после такого кассетную ленту зажевывает, и приходится вытаскивать её, чтобы подкрутить карандашом. Кама, пока делает это, поглядывает на Лёву, давя в себе внутренний спор: спросить или не спросить?
Вопрос настолько же прост, насколько и глуп, поэтому Кама не позволяет себе его спрашивать.
Какую ты любишь музыку?
Или ещё хуже:
Какая твоя любимая музыкальная группа?