з детской телепередачи, который тебе так нравится, он все равно возненавидит тебя за то, что ты когда-то был знаменитым гарвардским спортсменом. А к тому времени, когда он поступит в университет, ты уже, возможно, будешь членом Верховного суда!
Тогда я ответил, что наш сын никогда не возненавидит меня. Дженни поинтересовалась, откуда такая уверенность. Я не смог привести никаких доводов – я просто это знал, но не знал почему. В нарушение всякой логики она сказала:
– Вот и твой папа тебя любит. Точно так же, как ты полюбишь своего Бозо. Но вы, Барретты, с вашей проклятой гордостью и жаждой соперничества, вечно воображаете, что ненавидите друг друга!
– Конечно! Что бы я делал, если бы у нас не было тебя! – пошутил я.
– Вот именно, – ответила она.
– Вопрос закрыт, – сказал я в качестве мужа и главы семьи. Я вернулся к «делу Персиваля», и Дженни встала. Потом вдруг вспомнила.
– А что насчет RSVP?
Я ответил, что выпускница Рэдклиффа по классу музыки в состоянии сама придумать краткий, но любезный отрицательный ответ.
– Слушай, Оливер, – сказала она. – Я, конечно, не святая, могла когда-нибудь в своей жизни и солгать. Но намеренно я никогда еще не причиняла никому боль. И не думаю, что смогу.
А ничего, что в этот момент больно было мне? Я вежливо попросил ее придумать что угодно, лишь бы дать родителям понять, что скорее ад замерзнет, чем мы приедем. И вновь вернулся к «делу Персиваля».
– Какой у вас номер? – очень тихо спросила Дженни. Она держала в руках телефонную трубку.
– Разве нельзя просто написать записку?
– Прекрати! Какой у вас номер?!
Я назвал ей номер, а сам уткнулся в текст апелляции Персиваля в Верховный суд Соединенных Штатов. И пытался не слушать Дженни. Пытался – ведь мы все-таки находились в одной комнате.
– Эмм… Добрый вечер, сэр! – донеслось до меня. Что? Сам Сукин сын подошел к телефону? Разве по будням он не в Вашингтоне, как о нем пишет «Нью-Йорк Таймс»? Чертовы журналисты теряют хватку!
Неужели так трудно просто сказать «нет»? Дженни потратила на это уже гораздо больше времени, чем требуется.
Она прикрыла трубку ладонью:
– Оливер, ты правда хочешь, чтобы я отказалась?
Кивком головы я подтвердил это, а нетерпеливым взмахом руки велел ей поторапливаться.
– Мне очень жаль, – сказала она в трубку. – То есть я хочу сказать, нам очень жаль, сэр…
Нам?! А я-то тут при чем? Господи, ну почему она не может просто сказать и повесить трубку?
– Оливер!
Дженни снова прикрыла трубку рукой и говорила очень громко.
– Ему же больно, Оливер… Неужели тебя это совсем не волнует?
Если бы она была в несколько ином эмоциональном состоянии, я бы объяснил, что у отца каменное сердце и что ее средиземноморские представления о родительской любви не применимы к скалистым кручам горы Рашмор. Но Дженни сильно расстроилась. Что расстраивало и меня.
– Оливер, – произнесла она умоляющим голосом. – Неужели ты и слова не можешь сказать?
Разговаривать с ним?! Она в своем уме?
– Оливер, ну, пожалуйста, скажи ему хотя бы «привет»!
Чуть не плача, она отчаянно протягивала мне телефонную трубку.
– Я никогда не буду с ним разговаривать. Никогда, – сказал я, сохраняя идеальное спокойствие.
И тогда она заплакала. Неслышно. По ее щекам потекли слезы. А потом… потом она начала умолять:
– Пожалуйста, Оливер. Я ведь никогда ни о чем тебя не просила. Ради меня!
Нас было трое (мне почему-то показалось, что папа тоже здесь). И все трое просто стояли и ждали чего-то. Чего?
Невозможного.
Разве Дженни не понимает, что я сделал бы все, абсолютно все, но только не это? Я уставился в пол, качая головой из стороны в сторону с выражением непреклонного отказа и чрезвычайной неловкости, а Дженни яростно прошептала – такого тона я у нее еще не слышал:
– Ты – бессердечный ублюдок.
А потом закончила разговор с моим отцом, сказав:
– Мистер Барретт, Оливер хочет, чтобы вы знали, что по-своему…
Она остановилась, чтобы сделать глубокий вдох. Я был настолько ошарашен, что мог только дождаться конца моего мнимого устного послания.
– …Оливер очень вас любит, – закончила она и мгновенно повесила трубку.
Дальнейшие мои действия невозможно объяснить рационально. Можете признать меня временно невменяемым. Нет, стойте. Не можете. За то, что я сделал, гореть мне в аду.
Я вырвал телефон из рук Дженни, выдрал телефонный шнур из розетки и швырнул аппарат через всю комнату.
– Черт тебя дери, Дженни! Убирайся прочь из моей жизни!
Я застыл на месте, тяжело дыша, словно зверь, в которого внезапно превратился. Господи, что на меня нашло? Я повернулся к Дженни.
Но ее не было.
Дженни исчезла – не было даже звука шагов на лестнице. Наверное, она выбежала из дома в то самое мгновение, когда я схватил телефон. Пальто и шарф остались на вешалке. Я не знал, что делать, но боль и отчаяние от этого были меньше, чем от совершенного мгновениями раньше.
Я искал повсюду.
Раз пять, не меньше, прочесал библиотеку Школы права, продираясь сквозь ряды зубрил. И хотя я не проронил ни слова, выражение моего лица наверняка перебудоражило всех в этой проклятой библиотеке. Ну и плевать.
Затем я прочесал здание Харкнесс-Коммонс[25] – холл, кафетерий. Сломя голову бросился в Агасси-холл в Рэдклиффе. Дженни и там не было. Я кидался то туда, то сюда, и ноги мои не поспевали за бешено стучащим сердцем.
Может быть, она в Пейн-холле (ирония судьбы![26])? Там же внизу есть комнаты для занятий фортепиано. Я знаю Дженни. Когда она сердится, она садится и колотит по этим чертовым клавишам. Допустим. А когда до смерти перепугана?
Попав туда, я словно оказался в дурдоме. Из-за всех дверей доносились обрывки музыки – Моцарт и Барток, Бах и Брамс сливались в одну сплошную безумную какофонию.
Ну конечно, Дженни здесь!
Интуитивно я остановился перед дверью, за которой кто-то (со злостью) выколачивал из инструмента прелюдию Шопена. Я несколько мгновений прислушивался. Играли плохо, то и дело сбиваясь и начиная заново. Чей-то женский голос пробормотал: «Черт!» Это, наверное, Дженни. Я рывком распахнул дверь.
Сидевшая за пианино уродливая широкоплечая хиппи из Рэдклиффа явно не обрадовалась моему визиту.
– Что за дела, мужик? – грозно спросила она.
– Плохи мои дела, плохи, – пробормотал я, хлопнув дверью.
Потом я обыскал Гарвард-сквер, кафе «Pamplona», галерею «Tommy’s» и даже Хейес– Бик, где обычно тусуются студенты факультета искусств. Дженни нигде не было.
Куда же она делась?
Метро уже было закрыто, но если она сразу отправилась на Гарвард-сквер, то могла успеть на вокзал и сесть на поезд до Бостона. А еще она могла пойти на автобусную остановку.
…Было уже около часа ночи, когда я бросил четвертак и две десятицентовые монетки в одной из телефонных будок на Гарвард-сквер.
– Алло, Фил?
– Да-а, – сонно сказал он. – Кто это?
– Это я, Оливер.
– Оливер! – испуганно повторил Фил. – Что-нибудь с Дженни? – быстро спросил он. Раз он меня спрашивает, значит, там ее тоже нет.
– Да нет, Фил, с ней все в порядке.
– Ну, слава богу. Ты-то сам как, Оливер?
Убедившись, что с Дженни все в порядке, он сразу заговорил спокойно и приветливо. Как будто я не поднял его с постели посреди ночи.
– Отлично, Фил. Все нормально. Порядок. Послушай, Фил, а Дженни вообще с тобой общается?
– Чертовски мало, – ответил он удивительно спокойным голосом.
– Что ты имеешь в виду, Фил?
– А то, что могла бы и почаще звонить! Я ведь ей не чужой, сам знаешь.
Если человек может одновременно испытать облегчение и панику, я был именно в таком состоянии.
– Она сейчас с тобой? – спросил он.
– Что?
– Дай ей трубку, я сам скажу.
– Не могу, Фил.
– Спит, что ли? Тогда не буди, не надо.
– Ладно, не буду.
– Слушай, ты, засранец, – вдруг сказал он.
– Да, сэр?
– Скажи, неужели Крэнстон так чертовски далеко, что вы не можете приехать ко мне как-нибудь в воскресенье? Или, хотите, я к вам?
– Нет, Фил. Мы сами приедем.
– Когда?
– Как-нибудь в воскресенье.
– Не морочь мне голову, а? Хорошие дети не говорят «как-нибудь в воскресенье», они говорят «в это воскресенье». Значит, в это воскресенье, договорились?
– Да, сэр. В это воскресенье.
– Жду вас в четыре. И поосторожнее веди машину, ладно?
– Ладно.
– И в следующий раз звони за мой счет, черт тебя дери!
С этими словами он повесил трубку.
Я остался стоять на островке света, затерянном во мраке Гарвард-сквера, не зная, куда идти и что делать. Вдруг из темноты вынырнул какой-то чернокожий, поинтересовался, не нужен ли мне косячок. Я растерянно пробормотал: «Нет, благодарю, сэр».
Я медленно побрел домой. Бежать больше не было смысла – зачем спешить в пустой дом? Время было позднее, и мое тело одеревенело – больше от страха за Дженни, чем от холода (хотя на улице было довольно мерзко). Я был в нескольких шагах от дома, когда заметил, что на ступеньках кто-то сидит. Померещилось, подумал я сначала – фигура казалась совершенно неподвижной.
Но это была Дженни.
Она сидела на верхней ступеньке.
Я слишком вымотался, чтобы испугаться, но был рад до такой степени, что не мог вымолвить ни слова. В душе я надеялся, что сейчас она меня треснет чем-нибудь тяжелым.
– Джен?
– Олли?
Мы говорили так тихо, что понять, какие эмоции сквозили в голосе, было невозможно.
– Я ключ забыла, – сказала она.
Я застыл на первой ступеньке, не решаясь спросить, сколько времени она так просидела. Я знал только одно – я ее страшно обидел.
– Дженни, прости меня.
– Не смей! – прервала она меня. А потом тихо сказала: – Любовь – это когда не нужно говорить «прости»!