мистер и миссис Оливер Барретт IV
проживают по адресу: Нью-Йорк, 63-я улица, дом 263, 10021
– Какое-то все здесь чересчур нуворишеское! – жаловалась Дженни.
– Так мы и есть нувориши! – настаивал я.
Тот факт, что теперь ежемесячная выплата по кредиту за мою машину почти равнялась сумме, которую мы платили за всю нашу квартиру в Кембридже, еще больше подогревал мою эйфорию, которая и без того цвела пышным цветом. Дорога от нашего с Дженни нового дома до офиса занимала десять минут пешком. Ровно столько же было до самых фешенебельных бутиков, вроде Bonwit’s и тому подобных. Я сразу же приказал Дженни открыть там счета и начать покупать шикарные шмотки.
– Да зачем они мне, Оливер?
– Затем, Дженни, черт возьми! Я хочу, чтобы мной пользовались.
Я вступил в нью-йоркский Гарвард-Клуб, куда меня рекомендовал Рэй Стрэттон, который недавно вернулся с войны во Вьетнаме и с восторгом рассказывал, что выпустил пару пуль во вьетнамских солдат. («Не уверен, конечно, что это были именно солдаты – в кустах что-то зашуршало, вот я и открыл стрельбу!») Мы с ним завели привычку играть в сквош не реже чем трижды в неделю, и я дал себе зарок, что в ближайшие три года стану чемпионом клуба. То ли потому, что я вновь объявился на гарвардской территории, то ли потому, что пошли слухи о моих успехах (хотя жалованьем я, честно, не хвастался), но у меня вновь объявились «друзья». Мы переехали из Кембриджа в самый разгар лета (мне надо было спешно подготовиться к экзамену для поступления в нью-йоркскую адвокатуру), поэтому первые приглашения были на уикенды.
– Да ну их к черту, Оливер. С какой стати целых два дня проводить в обществе этих тупых выскочек?
– Ладно, Дженни, но что я им скажу?
– Скажи, что я забеременела.
– Правда?
– Нет. Но если мы эти выходные проведем дома, кто знает.
…Мы уже выбрали имя для нашего будущего ребенка. Ну, то есть выбрал-то я, а потом уговорил Дженни согласиться.
– Слушай, только ты не смейся, – сказал я ей. Она что-то делала на кухне. Кстати, кухню мы оформили в желтых тонах, и выглядела она роскошно. Мы могли даже позволить себе такую вещь, как посудомоечная машина.
– Что? – спросила Дженни, продолжая стругать свои помидоры.
– Мне все больше и больше нравится имя Бозо, – сообщил я.
– Ты это серьезно? – не поняла Дженни.
– Ага. Точно, ужасно нравится, – с улыбкой ответил я.
– То есть ты реально собираешься назвать нашего сына Бозо? – переспросила она.
– Да. Нет, правда, Джен, лучшего имени для суператлета и не придумаешь! – упорствовал я.
– Бозо Барретт, – прикинула она.
– Говорю тебе, он такой здоровяк будет, – продолжал я, с каждым словом все больше и больше уверенный, что это и правда прекрасное имя для малыша. – «Бозо Барретт, команда Гарварда, университетская сборная», – с гордостью произнес я, смакуя каждое слово.
– Звучит, конечно, неплохо, Оливер… А вдруг у него будут проблемы с координацией? – предположила Дженни.
– Это невозможно, Джен. У парня слишком хорошие гены, точно тебе говорю!
Я и вправду был в этом уверен. Мысли о Бозо в последнее время стали посещать меня все чаще и чаще. Гордо шагая в контору, я нередко грезил о нем наяву.
…За обедом (кстати, в качестве столовых приборов выступал новенький датский фарфор) я продолжил:
– С координацией у Бозо все будет в ажуре! А уж если ему достанутся твои руки, то его можно будет смело ставить защитником.
Она насмешливо заулыбалась, наверняка собираясь съехидничать и развеять в прах мои романтические мечты. Но, не придумав по-настоящему убийственной реплики, просто разрезала торт и положила мне кусок, продолжая выслушивать мои доводы.
– Только представь, Джен, – продолжал я с набитым ртом. – Целая сотня кило натренированной ударной мощи!
– Сотня? – удивилась она. – Откуда у него такие гены? Мы с тобой даже вместе на столько не тянем, Оливер.
– Так мы ж его откормим! Протеины, витамины, высокопитательные смеси – в общем, правильная диета.
– А если он не захочет есть?
– Ну вот еще! – нахмурился я, заранее сердясь на моего воображаемого малыша, как будто тот уже вздумал перечить отцу. – Как миленький съест, а то отлуплю!
Тут Дженни посмотрела мне прямо в глаза и усмехнулась:
– Вряд ли, если в нем действительно будет сто килограммов.
– И правда… – стушевался я, однако быстро нашелся: – Но он же не сразу станет таким здоровым!
– Так-то оно так, – ответила Дженни. – Но уж когда наберет вес, берегись, придется тебе от него бегать.
Пока жена хохотала надо мной как сумасшедшая, я представил себе стокилограммового младенца в подгузнике, который гонится за мной по Центральному парку с дикими воплями: «Не смей обижать мою мамочку!» Жуть!
Даст бог, Дженни не позволит Бозо расправиться со мной.
17
Не так-то легко сделать ребенка.
Ей-богу. Не символично ли, что парни, которые в начале половой жизни думают лишь о том, как бы их подружка не залетела, потом хватаются за голову и начинают действовать в совершенно противоположном направлении?
Да, это может стать навязчивой идеей. Как только секс – самое прекрасное, что есть в счастливой супружеской жизни, – начинаешь программировать (хотя глагол неудачный – как будто ты компьютер какой-то!), он лишается всей своей прелести. Заранее заготовленные правила, календари, стратегии («Оливер, может, лучше завтра утром?»)… Все это так неприятно, что рано или поздно естественной реакцией становятся отвращение и страх.
Ибо, если вы видите, что ваши небогатые познания и (как вы сами уверены) нормальные здоровые попытки «плодиться и размножаться» не дают результата, вас начинают одолевать самые ужасные мысли.
– Полагаю, вы понимаете, Оливер, что стерильность не имеет ничего общего с вирильностью? – было первыми словами доктора Мортимера Шеппарда, к которому мы обратились, когда наконец решили, что необходима консультация специалиста.
– Конечно, он понимает, доктор, – ответила за меня Дженни, прекрасно зная, насколько мысль о возможном бесплодии была для меня невыносима. В ее голосе даже как будто прозвучала надежда, что если и обнаружится какое-то отклонение, то только у нее.
Но доктор просто объяснил нам, что к чему, предупредив о самом худшем, прежде чем сказать, что, скорее всего, и я, и Дженни абсолютно здоровы и скоро сможем стать счастливыми родителями. Разумеется, нам предстояло сдать целую кучу анализов. Физическое состояние, техника зачатия и так далее. Все как полагается. Не буду вдаваться в малоприятные подробности.
Анализы мы сдали в понедельник. Дженни – днем, а я – после работы (к тому времени я с головой погрузился в мир юриспруденции). В пятницу доктор Шеппард вызвал Дженни еще раз, объяснив, что медсестра перепутала анализы и ему надо кое-что уточнить. Когда она рассказала мне о повторном визите к доктору, я заподозрил, что это… это самое отклонение обнаружилось у нее. «Напутавшая что-то сестра» – довольно избитая отговорка.
Звонок доктора в контору окончательно рассеял мои сомнения. Я еще колебался, когда он попросил меня зайти в поликлинику по пути домой. Но как только я узнал, что Дженни там не будет, мои худшие опасения подтвердились. Значит, у нас не может быть детей.
Однако не стоит отчаиваться раньше времени – возможно, приговор не окончательный. Ведь он же говорил что-то насчет хирургического вмешательства и так далее. Сосредоточиться на работе я больше не мог, поэтому дожидаться пяти часов было глупо. Я позвонил Шеппарду и спросил, не примет ли он меня сразу после обеда. Он согласился.
– Итак, вы выяснили, кто виноват? – спросил я напрямую.
– Я бы не употреблял слово «виноват», Оливер, – ответил доктор Шеппард.
– Ну, хорошо, скажем иначе – у кого из нас нарушены функции?
– У Дженни.
Я был более или менее готов к этому, но безнадежность, прозвучавшая в словах доктора, все-таки ошеломила меня. Он больше ничего не добавил, и я решил, что он ждет от меня какого-нибудь заявления.
– Ладно, значит, дети у нас будут приемные. Ведь главное, что мы любим друг друга, так ведь?
И тогда он сказал мне:
– Оливер, проблема гораздо серьезнее. Ваша супруга очень больна.
– Что значит «очень больна»?
– Неизлечимо больна.
– Этого не может быть, – сказал я, ожидая, что все это окажется дурной шуткой.
– Она умирает, Оливер, – повторил он. – Мне очень жаль, но я должен вам это сказать.
Я настаивал, что произошла какая-то ошибка – может быть, эта идиотка-сестра опять что-то напутала, дала ему не тот рентгеновский снимок или еще что-нибудь. Он со всем сочувствием, на какое был способен, ответил, что они повторили процедуру трижды. Диагноз не вызывает сомнений. Теперь он направит нас – Дженни – к гематологу. Который, собственно, и займется…
Я прервал доктора взмахом руки. Мне нужна была минута тишины. Просто тишины, чтобы осознать. Потом я подумал о другом.
– Что вы сказали Дженни, доктор?
– Что у вас обоих все в порядке.
– Она поверила?
– Думаю, да.
– Когда нам придется сказать ей правду?
– Сейчас это зависит от вас.
От меня! Господи, да от меня сейчас даже мое собственное дыхание не зависело.
Доктор объяснил, что на данный момент медицина бессильна вылечить ту форму лейкемии, что была у Дженни. Средства, которыми располагали врачи, могли облегчить болезнь, замедлить ее ход, но не излечить. Поэтому сейчас решение зависело от меня. Терапию можно на время и отложить.
В эту минуту моей единственной мыслью было: «Как все это чудовищно несправедливо!»
– Но ей только двадцать четыре года. – Думаю, я выкрикнул эту фразу слишком громко. Доктор терпеливо кивнул. Он не хуже меня знал возраст Дженни, однако понимал, каково мне сейчас.
Потом до меня дошло, что я не могу просидеть в кабинете у этого человека всю жизнь. Я спросил его, что делать дальше. В смысле, как мне себя вести? Он посоветовал вести себя как обычно, словно ничего не случилось. Как можно дольше. Я поблагодарил его и вышел на улицу.