Дженни там не было.
Затем я прочесал Харкнесс-Коммонс, холл, кафетерий. Очертя голову бросился в Агасси-холл в Рэдклиффе. Там ее тоже не было. Я кидался то туда, то сюда, и ноги мои не поспевали за бешено стучащим сердцем.
Может быть, она в Пейн-холле? Там внизу — комнаты для занятий фортепьяно. Я знаю Дженни. Когда она сердится, она садится и колотит по блядским клавишам. Допустим. А когда до смерти перепугана?
Эти фортепьянные классы — какой-то сумасшедший дом. Из-за всех дверей доносятся обрывки музыки — Моцарт, Барток, Бах, Брамс, — сливаясь в безумную какофонию.
Конечно, Дженни здесь!
Инстинкт велел мне остановиться перед дверью, за которой кто-то (сердито?) выколачивал из инструмента прелюдию Шопена. Я задержался на секунду, прислушиваясь. Играли плохо, то и дело сбиваясь и начиная заново. В одной из пауз чей-то женский голос пробормотал: «Черт!». Это, должно быть, Дженни. Я рывком распахнул дверь.
Сидевшая за пианино девушка подняла глаза от клавиатуры. Уродливая широкоплечая хиппи из Рэдклиффа, раздраженная моим вторжением.
— Что за дела, мужик? — спросила она.
— Плохие дела, плохие, — пробормотал я и захлопнул дверь. Потом я обыскал Гарвард-сквер, кафе «Памплона», аркаду «Томмиз» и даже Хейес Бик, где всегда толкутся разные типы с факультета искусств.
Куда же она делась?
Метро уже закрылось, но если она сразу пошла к Гарвард-сквер, то могла успеть на бостонский поезд. Еще была автостанция.
Было уже около часа ночи, когда я бросил четвертак и два десятицентовика в телефонный автомат. Я звонил из автомата на Гарвард-сквер.
— Алло, это Фил?
— Да-а, — сонно говорил он. — Кто это?
— Это я, Оливер.
— Оливер! — в его голосе послышался испуг. — Что-нибудь с Дженни? — быстро спросил он. Раз он меня спрашивает, значит там ее тоже нет.
— Да нет, Фил, с ней все в порядке.
— Ну, слава богу. А ты как, Оливер?
Убедившись, что с Дженни все в порядке, он сразу заговорил спокойно и приветливо. Как будто я не поднял его с постели посреди ночи.
— Отлично, Фил. Все нормально. Порядок. Послушай, Фил, Дженни с тобой общается?
— Мало, черт побери, — ответил он странно спокойным голосом.
— Что ты имеешь в виду, Фил?
— А то, что могла бы звонить и почаще. Я ведь ей не чужой, сам знаешь.
Если можно одновременно испытать облегчение и панику, то именно это я и почувствовал.
— Она сейчас с тобой? — спросил он.
— Что?
— Дай ей трубку, я ей сам скажу.
— Не могу, Фил.
— Она спит, что ли? Тогда не буди, не стоит.
— Ладно.
— Слушай, ты, засранец, — вдруг сказал он.
— Да, сэр?
— Скажи, неужели Крэнстон так чертовски далеко, что вы не можете приехать ко мне как-нибудь на воскресенье? Или, хотите, я к вам?
— Нет, Фил. Мы сами приедем.
— Когда?
— Как-нибудь в воскресенье.
— Только не надо мне мозги пудрить. Хорошие дети не говорят «как-нибудь в воскресенье», они говорят «в это воскресенье». Значит, в это воскресенье, договорились?
— Да, сэр. В это воскресенье.
— Только не гони, ладно?
— Ладно.
— И в следующий раз звони за мой счет, черт тебя подери.
Он повесил трубку.
Я остался стоять на островке света, затерянном во мраке Гарвард-сквера, не зная, куда идти и что делать. Неожиданно из темноты вынырнул какой-то чернокожий, поинтересовался, не нужна ли мне девочка или наркотик. Не очень сосредоточившись, я ему ответил: «Нет, благодарю, сэр».
Я больше не бежал. Какой смысл спешить в пустой дом? Было уже очень поздно, и я весь как-то онемел — больше от страха за Дженни, чем от холода (хотя погода была мерзкая). За несколько шагов до дверей дома мне показалось, что на ступеньках кто-то сидит. Померещилось, подумал я сначала — фигура казалась совершенно неподвижной.
Но это была Дженни.
Она сидела на верхней ступеньке.
Я слишком устал и слишком обрадовался. В душе я надеялся, что у нее есть в руках какой-нибудь тяжелый предмет, чтобы треснуть меня.
— Дженни.
— Оливер.
Мы говорили так тихо, что понять интонацию было невозможно.
— Я забыла ключ, — сказала она.
Я застыл на первой ступеньке, боясь спросить, сколько времени она просидела вот так. Я знал только одно — я страшно обидел ее.
— Дженни, прости меня. Мне так жаль.
— Не надо! — прервала она, а потом тихо сказала: — Любовь — это когда ни о чем не нужно жалеть.
Я поднялся по ступенькам.
— Я сейчас лягу спать, ладно? — сказала она.
— Ладно.
Мы вошли в квартиру. Когда мы раздевались, она посмотрела на меня ободряюще.
— Я действительно так думаю, Оливер.
И это было все.
14
Письмо пришло в июле.
Его переслали из Кембриджа в Деннис-Порт, где мы, как всегда, подрабатывали летом в яхт-клубе «Пекод», так что известие дошло до меня с опозданием на день или два. Я сразу бросился туда, где Дженни присматривала за своими детишками, которые играли в мяч.
— Пойдем, — сказал я ей.
— Куда?
— Пойдем, — повторил я столь авторитетно, что она послушно встала и двинулась вслед за мной к воде.
— Что происходит, Оливер? Может, все-таки скажешь?!
Я продолжал шагать по причалу.
— На борт, Дженнифер, — скомандовал я, указывая рукой с письмом в направлении нашей яхты. Но Дженни не замечала письма.
— Оливер, мне же надо смотреть за детьми, — запротестовала она, но послушно вступила на борт.
— Черт побери, Оливер! Ты наконец объяснишь, в чем дело? Мы уже были в нескольких сотнях метров от берега.
— Мне надо тебе что-то сказать.
— А на суше ты этого не мог сделать? — крикнула она.
— Не мог, черт побери, — крикнул я в ответ. (Мы вовсе не ссорились — кричать приходилось из-за сильного ветра.) — Я хотел сказать тебе наедине. Смотри, что у меня есть.
Я помахал перед ней письмом. Она сразу же узнала фирменный бланк.
— Гарвардская юридическая школа! Тебя что, выгнали?
— Не угадала, сучка-оптимистка, — проорал я. — Попробуй еще.
— Ты стал первым на курсе! — воскликнула она. Теперь мне было почти стыдно сказать ей.
— Не совсем. Третьим.
— О, — протянула она. — Только третьим?
— Послушай, это все равно означает, что мое имя попадет в «Юридическое обозрение»! — крикнул я. Она сидела без всякого выражения на лице.
— Бог мой, Дженни, — почти проскулил я. — Ну скажи что-нибудь.
— Не раньше, чем я познакомлюсь с номерами первым и вторым.
Я смотрел на нее в надежде, что она все-таки не сдержит улыбки.
— Кончай, Дженни, — взмолился я.
— Я ухожу. Прощай, — сказала она и прыгнула в воду. Я тотчас нырнул за ней, и в следующее мгновение мы уже уцепились за борт яхты и хихикали.
— Слушай, а ведь ты из-за меня за борт бросилась, — я был редкостно остроумен.
— Не очень-то задавайся, — ответила она. — Третий — это всего лишь третий.
— Ну ладно, слушай, сучка! — начал я.
— Что слушать, засранец? — отозвалась она.
— Я тебе многим обязан, — искренне признался я.
— Врешь, засранец, врешь, — ответила она.
— Почему вру? — слегка удивился я.
— Ты мне всем обязан!
В тот вечер мы вышвырнули целых двадцать три доллара на ужин с омаром в роскошном ресторане в Ярмуте. Дженни по-прежнему воздерживалась от оценки моих успехов, пока не наведет справки о двух других джентльменах, которые, как она выразилась, победили меня.
Глупо, конечно, но я был так влюблен в нее, что, как только мы вернулись в Кембридж, я бросился выяснять, кто были эти двое парней. И с облегчением обнаружил, что первым был Эрвин Бласбенд, книжный червяк, в очках, который не занимался спортом и вообще был не во вкусе Дженни. Ну а вторым — точнее, второй — оказалась некая Белла Ландау. Это было и к лучшему — Белла Ландау была красивой, холодноватой на вид девицей (таких немало среди студенток Юридической школы), и теперь я мог поддразнивать Дженни, пересказывая ей детали того, что происходило в редакции «Юридического обозрения» после окончания рабочего дня! Довольно часто теперь я приходил домой и в два и в три часа ночи. Сами посудите — шесть лекций в день, потом редактирование «Обозрения» плюс моя собственная статья, которая потом была там опубликована (Оливер Барретт IV. Юридическая помощь малоимущим горожанам. Опыт исследования на примере района Роксбери в Бостоне. «Гарвардское юридическое обозрение», март 1966, стр. 861–908).
— Недурно написано. Очень недурно. — Так несколько раз повторил наш старший редактор Джоэл Флейшман. Честно говоря, я ожидал более членораздельного комплимента от человека, который должен был на следующий год начать работу с судьей Дугласом. Но это было все, что он сказал, вычитывая окончательный вариант рукописи. Зато Дженни сказала, что статья умная, глубокая и отлично написана. Неужели Флейшман не мог придумать что-нибудь в том же духе?
— Флейшман считает, что написано недурно, Дженни.
— Господи! Так я ждала тебя по ночам, чтобы услышать это? Он ничего не сказал о самом исследовании, о твоем стиле, вообще о чем-нибудь?
— Нет, Дженни. Он только сказал «недурно».
— Тогда почему ты так задержался?
Я чуть подмигнул ей.
— Были кое-какие дела с Беллой Ландау.
— Вот как? — сказала она.
Я не понял интонации.
— Ты ревнуешь? — спросил я напрямик.
— Ничуть. Ноги у меня гораздо красивее, — ответила она.
— А ты можешь подготовить дело к слушанию в суде?
— А она может приготовить лазанью?
— Может, — сказал я. — Как раз сегодня вечером она угощала нас в редакции. И, все сказали, что ее лазанья так же хороша, как твои ноги.
Дженни кивнула:
— Конечно.
— Ну, и что ты на это скажешь?
— А Белла Ландау платит за твою квартиру?
— Черт! — воскликнул я. — Ну почему я не могу остановиться, когда счет в мою пользу?
— Потому, подготовишка, — заявила моя любящая жена, — что такого не бывает!