нственный ребенок и к тому же выросла без матери, а, следовательно, узы, связывающие ее с отцом, прочны и аномальны. Я готовился противостоять любому комплексу, описанному в книжках по психологии.
И, помимо всего прочего, я был без денег. В самом деле, представьте себе на секунду некоего Оливеро Барретто, приятного итальянского мальчугана, живущего в одном из кварталов Крэнстона (Род-Айленд). Вот он идет знакомиться с мистером Кавиллери, который добывает свой хлеб насущный, работая городским шеф-пекарем, и вот он говорит:
— Я хочу жениться на вашей единственной дочери Дженнифер.
О чем спросит этот старик в первую очередь? Конечно, он не подвергнет сомнению любовь Барретто к Дженнифер, ибо знать Дженни — значит любить Дженни: это непреложная истина. Нет, мистер Кавиллери скажет что-нибудь вроде:
— Барретто, а на что ты собираешься кормить мою дочь?
Теперь представьте себе, как отреагирует добропорядочный мистер Кавиллери, если Барретто проинформирует его о том, что все как раз наоборот и по крайней мере в течение трех ближайших лет его дочь будет кормить его зятя! После всего этого любой на месте добропорядочного мистера Кавиллери укажет Барретто на дверь или даже выкинет его вон — разумеется, если Барретто не будет обладать моими габаритами…
Ставлю на кон свою задницу, так и случится.
Вот почему в тот воскресный майский день, когда мы ехали на юг по шоссе №95, я подчинялся каждому ограничительному знаку. Дженни, которая уже привыкла к обычным темпам моей езды, пожаловалась, что даже там, где разрешено делать сорок пять миль в час, я ползу со скоростью сорок. Я сказал ей, что машина барахлит, но она этому не поверила.
— Расскажи мне об этом еще раз, Дженни. Терпеливость не входила в число ее добродетелей, и она не собиралась крепить мою веру в себя до бесконечности, повторяя ответы на мои дурацкие вопросы.
— Дженни, ну еще один раз, пожалуйста.
— Я ему позвонила. Я ему все сказала. Он ответил «о'кэй». По-английски. Можешь не верить, но я тебе уже говорила и повторяю: по-итальянски он не знает ни черта, за исключением нескольких ругательств.
— Допустим, но что тогда означает «о'кэй»?
— Ты хочешь сказать, что в Гарвардскую Школу Права приняли человека, который не понимает, что такое «о'кэй»?
— Это не юридический термин, Дженни. Она дотронулась до моей руки. Слава Богу, хоть это я еще понимал. Но мне все-таки требовались разъяснения. Я должен знать, что меня ждет.
— «О'кэй» можно понять и по-другому: «Ладно, так уж и быть, стерплю».
В ее сердце все же нашлось место для сострадания, и она повторила в энный раз подробности разговора с отцом. Он был счастлив. На самом деле. Посылая ее в Рэдклифф, он и не ждал, что она вернется в Крэнстон и выйдет за какого-нибудь соседского парня (который, между прочим, звал Дженни замуж как раз перед ее отъездом). Сначала Фил даже не поверил, что ее суженого зовут Оливер Бэрретт IV, и обратился к дочери с убедительной просьбой не нарушать Одиннадцатую Заповедь.
— Это какую же? — спросил я ее.
— Не дури отца своего! — О!
— Вот и все, Оливер. Правда.
— А он знает, что я бедный?
— Да.
— И его это не смущает?
— Теперь по крайней мере у тебя с ним есть что-то общее.
— Но ведь он бы наверняка порадовался, если б у меня нашлась пара долларов, верно?
— А ты бы не порадовался?
Я заткнулся и всю оставшуюся дорогу молчал.
Дженни жила на улице под названием Гамильтон авеню, представлявшей собой ряд деревянных домов, перед которыми можно было видеть множество играющих детей и несколько чахлых деревьев. Я медленно ехал вдоль улицы, выбирая место для стоянки, и чувствовал себя так, как будто находился в другой стране. Прежде всего, здесь было очень много людей. Целые семьи в полном составе сидели на крылечках своих домов и наблюдали, как я пытаюсь припарковать свой «эм-джи». Очевидно, никакого другого более интересного занятия в этот воскресный день после полудня у них не намечалось.
Дженни выпрыгнула из машины первой. В Крэнстоне у Дженни проявились какие-то странные инстинкты, и она стала похожа на маленького прыткого кузнечика. Когда же на крылечках поняли, кто моя пассажирка, раздался единодушный приветственный клич. Услышав эти крики восторга по поводу прибытия Дженни, я засмущался и чуть было не остался в автомобиле. Увы, ведь я даже отдаленно не напоминал гипотетического Оливеро Барретто!
— Эй, Дженни! — смачно крикнула какая-то матрона.
— Эй, миссис Каподилупо! — завопила в ответ Дженни.
Я выкарабкался из машины, и все тут же уставились на меня.
— Эй, а это кто? — заорала миссис Каподилупо. Не очень-то тут церемонятся…
— Да так, кое-кто! — прокричала Дженни в ответ. И это удивительным образом повлияло на мою уверенность в себе.
— Ну и ладно! — взревела миссис Каподилупо. — Но вот девчонка рядом с ним — это кое-что!
— Он знает, — ответила Дженни. Затем она повернулась, чтобы удовлетворить любопытство соседей по другую сторону улицы. — Он знает, — сообщила она целой ораве своих вновь прибывших болельщиков.
Она взяла меня за руку и, словно вводя в рай, повлекла по ступенькам к дому номер 189-а по улице под названием Гамильтон Авеню.
…Момент был неловкий.
Я просто стоял, а Дженни сказала:
— Это мой отец.
И Фил Кавиллери, крепко сбитый (приблизительно: рост 5 футов 9 дюймов, вес 165 фунтов) пятидесятилетний обитатель Род-Айленда, протянул мне руку. Рукопожатие у него было сильное.
— Здравствуйте, сэр.
— Фил, — поправил он меня. — Меня зовут Фил.
— Фил, сэр, — повторил я, продолжая сжимать ему руку.
Момент был ужасный. Потому что, едва отпустив мою руку, мистер Кавиллери повернулся к своей дочери и завопил:
— Дженнифер!
Какую-то долю секунды ничего не происходило. А потом они начали обниматься. Крепко. Очень крепко. Раскачиваясь туда-сюда. Все, что мистер Кавиллери говорил далее, сводилось к повторению (теперь очень тихому) имени дочери: «Дженнифер». А все, что могла сказать в ответ его дочь, оканчивающая с отличием Рэдклифф, составляло тоже одно слово: «Фил».
Несомненно, я был здесь третьим лишним.
В тот день меня выручило мое приличное воспитание. Сколько раз мне читали лекции о том, что нехорошо разговаривать с набитым ртом. Фил и его дочка прямо-таки сговорились держать мое ротовое отверстие набитым, и я в полном молчании поглотил рекордное количество итальянских пирожных. После этого я пустился в долгие рассуждения, подвергая съеденное сравнительному анализу (а съел я, боясь обидеть хозяев, по две штуки каждого сорта — к восторгу обоих Кавиллери).
— С ним все о'кэй, — сказал Фил Кавиллери своей дочери.
Что бы это могло значить на этот раз? Мне не нужно было объяснять значение слова «о'кэй», я просто хотел знать: которое из моих немногочисленных и тщательно продуманных действий снискало мне эту вожделенную оценку?
Может, я удачно похвалил пирожные? А может быть, понравилось мое рукопожатие? Что именно?
— Я же говорила тебе, что с ним все о'кэй. Фил, — сказала дочь мистера Кавиллери.
— О'кэй-то о'кэй, — произнес ее отец, — но я должен был убедиться в этом. И я убедился. Оливер?.. Теперь он обращался ко мне.
— Да, сэр?
— Фил.
— Да, Фил, сэр?
— С тобой все о'кэй.
— Спасибо, сэр. Я очень тронут. Честное слово. Вы же знаете, как я отношусь к вашей дочери, сэр. И к вам, сэр…
— Оливер, — перебила меня Дженни, — да кончай ты лепетать как недоделанный…
— Дженнифер, — оборвал ее мистер Кавиллери, — ты могла бы воздержаться от сквернословия! Все-таки этот сукин сын — наш гость!
За обедом (оказалось, что пирожные — всего лишь закуска) Фил всерьез пытался поговорить со мной сами-знаете-о-чем. Ему в голову пришла совершенно сумасшедшая мысль: способствовать урегулированию отношений между Оливерами III и IV.
— Давай я ему позвоню и поговорю с ним, как отец с отцом, — просил он меня.
— Ну, Фил, это же бесполезная трата времени.
— Но я не могу спокойно видеть, как родитель отрекается от собственного ребенка, не могу!
— Да, но ведь я тоже отрекаюсь от него, Фил.
— Чтобы я больше от тебя этого не слышал. — Он начинал сердиться по-настоящему. — Отцовскую любовь надо беречь и уважать. Это большая редкость.
— Особенно в моем семействе, — заметил я. Дженнифер хлопотала, то подавая, то унося что-нибудь со стола, и поэтому в нашем разговоре почти не участвовала.
— Ну-ка, набери его номер, — повторил Фил. — Сейчас я этим займусь.
— Нет, Фил. Между мной и моим отцом полное охлаждение.
— Э, Оливер, он оттает, можешь мне поверить, как только придет время идти в церковь…
В эту минуту Дженни, расставлявшая десертные тарелочки, произнесла коротко и зловеще:
— Фил…
— Да, Джен?
— Насчет церкви…
— Да?
— М-м… мы к этому не очень-то хорошо относимся, Фил.
— Да ну? — удивился мистер Кавиллери. И затем, вероятно, придя к неправильному выводу, он начал извиняться передо мной. — Я… хм-хм… не имею в виду обязательно католическую церковь, Оливер. Я имею в виду, что мы католики, — Дженнифер, конечно, говорила тебе. Но я имею в виду твою церковь , Оливер. Могу поклясться, что Господь Бог благословит ваш союз в любой церкви.
Я посмотрел на Дженни, которая, по-видимому, не смогла разъяснить своему отцу по телефону нашу точку зрения на этот жизненно важный вопрос.
— Оливер, — объяснила она, — я не могла вывалить на него еще и это.
— Вы о чем? — спросил неизменно любезный мистер Кавиллери. — Валите, детки, валите. Валите на меня все, что у вас в голове.
— Речь идет о Божьем благословении, Фил, — пояснила Дженни, отводя взгляд.
— Ну, Джен, дальше?.. — произнес Фил, опасаясь худшего.
— Ну, понимаешь, Фил, мы относимся к этому вроде как негативно, — объяснила Дженни и с мольбой посмотрела на меня.
Я постарался приободрить ее взглядом.