[24]. Замените эту книжечку стихов «Законом о трестах»[25] Скотта, и поймете, как эта поэтическая картина соотносится с идиллией моего существования. Что, рай? Какой, к черту. Мысль одна: сколько стоит эта книга (не найдется ли подержанная) и где бы – и вообще возможно ли – купить в долг пресловутую краюху и вино. И где бы стрельнуть денег, чтобы расплатиться с прошлыми долгами.
Жизнь меняется. Даже простейшее решение рассматривается бдительным бюджетным комитетом у тебя в голове.
– Слушай, Оливер, сходим сегодня на Беккета?
– Учти, это три доллара.
– Что ты хочешь сказать?
– Что доллар пятьдесят твой билет и доллар пятьдесят мой.
– Это значит «да» или «нет»?
– Ни то ни другое. Это просто значит три доллара.
Медовый месяц мы провели на яхте с двадцатью одним ребенком. То есть я был шкипером двенадцатиметрового судна с семи утра до того часа, когда моим пассажирам хватало, а Дженни – вожатой. Это был яхт-клуб «Пекод» в Денис-Порте (недалеко от Хаянниса), заведение, включавшее большой отель, променад и несколько десятков арендуемых домов. В одном из самых мелких бунгало я прибил воображаемую табличку: «Оливер и Дженни спали здесь – когда не отвлекались». Думаю, это делает нам честь – что после долгого дня ухаживания за нашими пассажирами (чаевые от них составляли важную долю наших доходов) у нас с Дженни оставались силы быть внимательными друг к другу. Я говорю «внимательными» из-за отсутствия в моем словаре слов, способных описать, каково это – любить Дженнифер Кавильери и быть любимым ею. Извините – Дженнифер Баррет.
Перед тем как поехать на Кейп-Код, мы нашли дешевую квартиру в Северном Кембридже. Я говорю «Северный Кембридж», хотя на самом деле это город Саммервилл, а дом был, по выражению Дженни, «обветшалый». Изначально выстроен на две семьи, но разделен на четыре квартиры, якобы дешевые, но цена кусалась. А что остается двум выпускникам? Здесь диктует продавец.
– Ол, как ты думаешь, почему пожарные не прикрыли халупу?
– Наверное, боятся зайти внутрь, – сказал я.
– Я тоже.
– В июне ты не боялась.
(Разговор происходил в сентябре, когда мы вернулись.)
– Тогда я не была замужем. Как замужняя женщина, считаю эту кибитку небезопасной на любой скорости[26].
– И что ты намерена делать в связи с этим?
– Поговорить с моим мужем, – ответила она. – Он этим займется.
– Слушай, я твой муж.
– Правда? Докажи.
– Как? – Подумав про себя: нет, не на улице же?
– Внеси меня через порог, – сказала она.
– Ты же не веришь в эти глупости?
– Внеси, и тогда я решу.
– Ладно. – Я подхватил ее и внес через пять ступенек на крыльцо.
– Почему остановился? – спросила она.
– А это разве не порог?
– Это не он. Не он.
– Я вижу нашу фамилию над звонком.
– Это не официальный порог. Вперед, лодырь!
До нашего «официального» чертога было двадцать четыре ступеньки, и на середине я остановился перевести дух.
– Почему ты такая тяжелая?
– Тебе не приходит в голову, что я могла забеременеть?
Наладить дыхание оказалось сложнее.
– А ты – да? – наконец вымолвил я.
– Ага, напугала?
– Нет.
– Не ври мне, пижон.
– Да. На секунду напрягся.
Я донес ее до верха.
Это один из немногих драгоценных моментов на моей памяти, к которому неприложим был глагол «жаться».
Моя знаменитая фамилия позволила нам открыть кредит в продовольственном магазине, вообще-то для студентов недоступный.
Но она сослужила нам плохую службу там, где я меньше всего ожидал: в школе Шейди-Лейн, где Дженни предстояло преподавать.
– Шейди-Лейн, конечно, не может платить столько, сколько государственные школы, – сказала моей жене директриса мисс Анна Миллер Уитмен, попутно заметив, что эта «сторона дела» вряд ли должна занимать Барретов.
Дженни пыталась рассеять ее иллюзии, но единственное, чего добилась в дополнение к предложенным трем с половиной тысячам в год, было двухминутное «хо-хо-хо». Мисс Уитмен решила, что Дженни острит, говоря, что Барреты должны платить за квартиру, как все другие люди.
Когда Дженни рассказала мне об этом, я мысленно перечислил несколько мест, куда могла бы отправиться мисс Уитмен со своими – хо-хо-хо – тремя с половиной тысячами. Но тут Дженни спросила, не хочу ли я бросить юридический и содержать ее, пока она не получит диплом, позволяющий преподавать в государственных школах. Я глубоко задумался над всей ситуацией секунды на две и пришел к четкому и краткому выводу:
– М-мать!..
– Очень содержательно, – сказала жена.
– А что еще я могу сказать – «хо-хо-хо»?
– Нет. Просто научись любить макароны.
Научился. Я научился любить макароны, а Дженни научилась всем рецептам, позволяющим выдавать макароны за что-то другое. С нашим летним заработком, ее жалованьем и предстоящей мне ночной работой на почте в предрождественский наплыв мы в бюджет укладывались. То есть, много фильмов пропустив (и концертов, которых она не услышала), сводили концы с концами.
Именно что концы. В смысле общения наша жизнь переменилась решительно. Мы по-прежнему жили в Кембридже, и теоретически Дженни могла поддерживать отношения со своими музыкальными друзьями. Но не было времени. Она возвращалась домой из Шейди-Лейн усталая, а надо было еще приготовить обед (поесть в городе – из области невозможного). Мои же друзья тактично оставили нас в покое. Они нас не приглашали, чтобы нам не пришлось приглашать их, – надеюсь, я понятно объяснил.
Мы даже на футбол не ходили.
Как члену Университетского клуба, мне полагались места в замечательном секторе напротив средней линии. Но по шесть долларов за билет, итого – двенадцать.
– Нет, – возражала Дженни, – шесть всего. Ты можешь пойти без меня. Я ни черта не смыслю в футболе, только и слышишь «вали его», что тебя, по-видимому, заводит. Так что дуй туда!
– Вопрос исчерпан, – отвечал я, как-никак муж и глава семьи. – Кроме того, я употреблю это время на занятия.
И все же по субботам во второй половине дня я сидел с транзистором возле уха и слушал ор болельщиков географически меньше чем в миле от меня, но теперь совсем в другом мире.
Свое привилегированное клубное место на игру с Йелем я отдал сокурснику Робби Уолду. Когда Робби ушел, рассыпавшись в благодарностях, Дженни попросила еще раз сказать, кому позволено сидеть в клубном секторе, и я снова объяснил, что тем, кто, независимо от возраста, роста и социального положения, доблестно служил Гарварду на спортивных площадках.
– И на воде? – спросила она.
– Спортсмен есть спортсмен, – ответил я. – На воде и на суше.
– Кроме тебя, Оливер, – сказала она. – Ты в морозильнике.
Я не стал длить тему, сочтя, что это обычная ее подначка, а вопрос о воде – так мне хотелось думать – касается всего лишь спортивных традиций Гарвардского университета. И не содержит тонкого намека на то, что стадион «Солджерс-Филд», вмещающий сорок пять тысяч зрителей, предоставляет этот замечательный сектор всем бывшим спортсменам. Всем. Старым и молодым. Сухопутным и водным – и даже замороженным. И только ли шесть долларов удерживали меня от посещения стадиона по субботам?
Нет, если она намекала на что-то другое, предпочту об этом не гадать.
13
Мистер и миссис Оливер Баррет III имеют честь пригласить Вас на обед по случаю шестидесятилетия мистера Баррета. В субботу, 6 марта. В 19 часов.
Дувр-Хаус, Ипсвич, Массачусетс. Просьба ответить.
– Ну? – сказала Дженнифер.
– Ты еще спрашиваешь? – ответил я.
Я делал выжимку из важного прецедентного дела в уголовном праве «Штат против Персиваля». Дженни тормошила меня, помахивая приглашением.
– Оливер, я думаю, что уже пора.
– Для чего пора?
– Ты прекрасно знаешь для чего, – сказала она. – Он что, должен приползти к тебе на четвереньках?
Я продолжал работать, а она – обрабатывать меня.
– Олли, он протягивает руку дружбы!
– Ерунда, Дженни. Конверт надписала мать.
– По-моему, ты сказал, что не заглядывал в него.
Ладно, заглянул, наверное, раньше. Выскочило из головы. Я был на середине «Штата против Персиваля», и тучей нависал экзамен. Не время меня доставать.
– Олли, подумай, – сказала она, теперь почти умоляюще. – Шестьдесят лет не шутка. Да будет ли он жив еще, когда ты наконец надумаешь мириться.
Я объяснил ей в самых простых словах, что примирения не будет и пусть мне, пожалуйста, дадут заниматься. Она сидела тихо на уголке подушки у меня под ногами. И хотя не издавала ни звука, я почувствовал, что смотрит она на меня упорно. Я оторвал взгляд от бумаги.
– Когда-нибудь тебя достанет Оливер Пятый, и ты…
– Оливером его не назовут, будь уверена, – отрезал я.
Она не повысила голос, как обычно, в ответ на мою резкость.
– Слушай, Ол, если даже назовем его Клоуном Бозо, он все равно будет возмущаться тобой, потому что ты был важным гарвардским спортсменом. А когда он станет первокурсником, ты, может, будешь заседать уже в Верховном суде!
Я сказал ей, что наш сын никогда не будет мною возмущаться. Тогда она спросила, как я могу быть в этом уверен. Какие могу представить доказательства. А я просто знал, что наш сын не будет мною возмущаться, – почему знаю, объяснить не могу. На что она ни к селу ни к городу заметила:
– Отец тебя ведь любит, Оливер. Любит так же, как ты будешь любить Бозо. Но вы, Барреты, такие гордые и такие амбициозные, идете по жизни, думая, что ненавидите друг друга.
– И все из-за тебя, – ввернул я шутки ради.
– Да, – сказала она.
– Вопрос исчерпан, – заключил я как муж и глава семьи.
Я вернулся к «Штату против Персиваля», и Дженни встала. Но тут вспомнила: