– Там еще просьба ответить.
Я сказал, что выпускнице Рэдклиффа по силам сочинить коротенький отказ без посторонней помощи.
– Слушай, Оливер, – сказала она. – Я в своей жизни, наверное, и врала, и обманывала. Но никому нарочно не делала больно. И думаю, не смогу.
На самом деле в эту минуту она сделала больно мне, поэтому я вежливо попросил ее ответить, как ей вздумается, лишь бы понятно было, что явимся мы разве только после второго пришествия. И снова занялся «Штатом против Персиваля».
– Какой номер? – услышал я очень тихий голос. Она держала трубку телефона.
– Ты не можешь ответить запиской?
– Еще минута, и я выйду из себя. Какой номер?
Я назвал и тут же занялся апелляцией Персиваля в Верховный суд. Я не слушал Дженни. То есть старался не слышать. Но мы находились в одной комнате.
– Добрый вечер, сэр, – услышал я.
Сукин сын сам подошел к телефону? Будни – а он не в Вашингтоне? Про это же было в недавней статье в «Нью-Йорк таймс». Журналистика становится ни к черту.
Сколько нужно времени, чтобы сказать «нет»?
У Дженни почему-то ушло на это гораздо больше, чем требовалось на один слог.
– Олли? – Она прикрыла микрофон ладонью. – Олли, отказываться обязательно?
Кивком я показал, что да, и помахал ладонью, чтобы она закруглялась к черту.
– Мне страшно жаль, – сказала она в трубку. – То есть нам обоим страшно жаль, сэр…
Нам! Меня-то зачем приплетать? И почему не может сказать ясно и положить трубку?
– Оливер!
Опять прикрыла микрофон и заговорила очень громко:
– Ему больно, Оливер! Как ты можешь сидеть здесь, когда твой отец страдает?
Не будь она так взвинчена, я бы объяснил ей снова, что камни не страдают, что не надо проецировать свои итальянско-средиземноморские представления о родителях на гранитные выси горы Рашмор. Но она была очень расстроена. И я расстроен из-за нее.
– Оливер, – умоляла она, – можешь хоть слово сказать?
Ему? Она в своем уме?
– Ну скажи хотя бы «здравствуй!».
Она протянула мне трубку. И старалась не заплакать.
– Я никогда не буду с ним говорить. Никогда, – сказал я совершенно спокойно.
И теперь она заплакала. Неслышно, но по щекам текли слезы. А потом она… она стала умолять.
– Ради меня, Оливер. Я тебя никогда ни о чем не просила. Пожалуйста.
Трое нас. Трое нас стояли (я почему-то представил себе и отца с нами) и ждали чего-то. Чего? От меня?
Я не мог.
Понимала ли Дженни, что просит невозможного? Что я сделал бы для нее все на свете, только не это? Я смотрел в пол, непреклонно тряся головой, с чувством крайней неловкости, а Дженни яростным шепотом, какого я прежде не слышал, произнесла:
– Бездушная сволочь. – И закончила телефонный разговор с моим отцом: – Мистер Баррет, Оливер хочет, чтобы вы знали: он по-своему, как умеет…
Она перевела дух. Это было нелегко – ее душили слезы. А я был настолько ошарашен, что мог только слушать, чем закончится мое устное послание к отцу.
– Оливер очень вас любит, – сказала она и сразу положила трубку.
Разумного объяснения последовавшему моему поступку нет. Оправдываю временным помрачением. Уточнение: ничем не оправдываю. Мне это никогда не простится.
Я выхватил у нее телефон и вырвал из розетки шнур. И швырнул телефон в другой угол комнаты.
– Черт бы взял тебя, Дженни! Чтоб тебе пропасть совсем!
Я стоял, сопя, словно какое-то вдруг животное. Черт! Что на меня нашло? Я повернулся к Дженни.
Но ее не было.
То есть совсем не было. Я даже шагов ее на лестнице не услышал. Должно быть, выбежала, как только я схватил телефон. Даже пальто ее и шарф висели на месте.
Ужас – что теперь делать? И еще ужаснее: что я натворил?
Я искал ее повсюду.
В библиотеке юридического прочесал все ряды зубрил – глядел, глядел. Туда и сюда, раз пять, не меньше. И хотя не издавал ни звука, чувствовал, какое остервенелое у меня лицо, какой осатанелый взгляд и что все их сборище перебудоражил. Плевать.
Но Дженни там не было.
Обошел Харкнесс-Коммонс, холл, кафетерий. Потом бегом по Агасси-Холлу в Рэдклиффе. И тут нет. Метался повсюду, ноги не поспевали за стуком сердца.
Пейн-Холл? (В жилу названьице!)[27] Внизу там классы для занятий фортепьяно. Я знаю Дженни. Когда злится, лупит по клавишам. Так? А когда испугана до смерти?
Иду по коридору между классами, из-за дверей Моцарт, Барток, Бах и Брамс, несусветная адская мешанина.
Инстинктивно остановился перед дверью, где кто-то долбил (сердито?) прелюдию Шопена. Я на секунду замер. Играли паршиво – сбивались, начинали снова, масса ошибок. В одной из пауз я расслышал женский голос: «Черт!». Должно быть, Дженни. Я распахнул дверь.
За роялем сидела девица из Рэдклиффа. Подняла голову. Некрасивая, плечистая рэдклиффская хиппи, раздосадованная моим вторжением.
– Что за явление, студент? – сказала она.
– Мимо, мимо, – ответил я и закрыл дверь.
Потом обошел Гарвард-Сквер. Кафе «Памплона», «Томмиз Аркейд», даже «Хэйес-Бик» – там собирается богемная публика. Бесполезно.
Куда могла деться Дженни?
Метро уже закрылось, но если она сразу пошла на Гарвард-Сквер, то могла еще успеть на поезд в Бостон. До автобусной станции.
Почти в час ночи я сунул в щель автомата четверть доллара и две десятицентовых. В будке на Гарвард-Сквер.
– Алло, Фил?
– Ну… – сонно отозвался он. – Кто это?
– Это я, Оливер.
– Оливер! – голос был испуганный. – Что-то с Дженни? – быстро спросил он.
Если он спрашивал меня, значит ее там нет?
– А, нет, Фил, нет.
– Слава богу. Как ты, Оливер?
Уверившись, что дочь в безопасности, он заговорил приветливо и спокойно. Как будто его и не выдернули из сна.
– Прекрасно, Фил, все замечательно. Прекрасно. Скажите, от Дженни что-нибудь слышно?
– Не много, черт возьми, – ответил он на удивление спокойным голосом.
– Как это, Фил?
– Да так, черт возьми, что должна звонить чаще. Знаешь, я ей не чужой.
Если можно почувствовать облегчение и одновременно впасть в панику – как раз такое произошло со мной.
– Она с тобой там? – спросил он.
– А?
– Дай ей трубку. Я сам на нее наору.
– Не могу, Фил.
– А, спит? Если спит, не буди.
– Ладно.
– Слушай, ты, негодяй… – сказал он.
– Да, сэр?
– Какая такая даль – Крэнстон, что вы не можете заехать в воскресенье, черт возьми? А? Или сам приеду, Оливер.
– Нет, Фил. Мы приедем.
– Когда?
– Как-нибудь в воскресенье.
– Что еще за «как-нибудь»? Порядочный ребенок не говорит «как-нибудь», он говорит «в это». Оливер – в это воскресенье.
– Да, сэр. В это воскресенье.
– К четырем. Но езжай осторожно. Да?
– Да.
– И в следующий раз звони за мой счет. Ты понял?
Он повесил трубку.
Я стоял, потерянный на этом острове, на темной Гарвард-Сквер, и не знал, куда теперь идти и что делать. Подошел цветной парень и спросил: «Догнаться хочешь?» Я рассеянно ответил: «Нет, спасибо, сэр».
Я уже не бегал. Куда спешить теперь – к себе, в пустой дом? Час был поздний, и я окоченел – больше от страха, чем от холода (хотя тепло не было, можете поверить). За несколько ярдов я увидел кого-то сидящего на верхней ступеньке. То ли зрение меня дурачило – фигура была неподвижна.
Но это была Дженни.
Сидела на верхней ступеньке.
Я так устал от страха и так обрадовался, что не мог заговорить. И почти надеялся, что она огреет меня чем-то тяжелым.
– Джен?
– Олли?
Оба говорили чуть слышно – так что невозможно было понять, с каким чувством.
– Я забыла ключ, – сказала Дженни.
Я стоял внизу и боялся спросить, сколько она тут сидит, – думал только о том, что страшно ее обидел.
– Дженни, прости меня…
– Тихо! Любить – это значит никогда не должен говорить «прости».
Я поднялся к ее ступеньке.
– Я хочу лечь спать. Ладно? – сказала она.
– Ладно.
Мы поднялись в нашу квартиру. Пока раздевались, она смотрела на меня ободряюще.
– Оливер, я серьезно сказала.
На этом разговоры закончились.
14
Письмо пришло в июле.
Оно было переслано из Кембриджа в Денис-Порт, так что новость дошла до меня, наверное, на день позже. Я помчался туда, где Дженни надзирала за игрой своих детишек в кикбол (или во что-то еще), и произнес тоном Богарта:
– Идем.
– А?
– Идем, – повторил я так властно, что она сразу пошла за мной к воде.
– Что такое, Оливер? Может, объяснишь, черт возьми?
Я размашисто шагал к пристани.
– В лодку, Дженнифер, – скомандовал я, указывая рукой с письмом, на которое она даже не обратила внимания.
– Оливер, я за детей отвечаю, – запротестовала она, уже переступив через борт.
– Оливер, черт возьми, ты объяснишь, что происходит?
Мы были уже в нескольких сотнях ярдов от берега.
– Я должен кое-что тебе сказать.
– А на суше ты не мог?
– Нет, черт побери! – крикнул я в ответ (мы оба не сердились – просто ветер был такой, что приходилось его перекрикивать). – Я хотел наедине. Смотри, что у меня!
Я помахал конвертом. Она сразу разглядела шапку:
– Э… юридический факультет Гарварда! Тебя выгнали?
– Оптимистка-стерва, еще попытка! – крикнул я.
– Ты идешь первым, – догадалась она.
Мне было почти стыдно сказать правду.
– Не совсем. Третьим.
– А-а, – сказала она. – Только третьим?
– Слушай – я все равно попадаю в «Ло-ревью».
Она сидела с ничего не выражающим лицом.
– Дженни, – почти заскулил я, – скажи хоть что-нибудь, ей-богу!
– Ничего не скажу, пока не познакомлюсь с номером первым и номером вторым.
Я смотрел на нее, ожидая, что сейчас она перестанет сдерживаться и улыбнется.
– Ну, Дженни? – взмолился я.
– Я ухожу. Прощай, – сказала она и прыгнула в воду.