Да, это может стать навязчивой идеей. И самую радостную сторону счастливого брака лишить естественности и непосредственности. Программирование своего подхода (неудачный глагол «программировать» – в нем что-то машинное) к половому акту в соответствии с правилами, календарями, стратегией («Не лучше ли завтра утром, Ол?») может сделать его занятием неприятным, унылым и в итоге ужасающим.
И когда видишь, что твои скудноватые познания и нормальные (как ты считаешь) здоровые старания в плане «тучнейте и размножайтесь» результата не дают, в голову могут прийти тяжелые мысли.
– Уверен, вы понимаете, Оливер: потенция – это одно, а способность к зачатию – совсем другое. – Так сказал мне доктор Мортимер Шепард в нашем первом разговоре, когда мы с Дженни решили все-таки посоветоваться со специалистом.
– Он понимает, доктор, – сказала за меня Дженни, догадываясь (хотя я об этом молчал): если выяснится, что я бесплоден, или хотя бы возникнет такое подозрение, я буду убит.
И не послышалась ли мне в ее голосе надежда на то, что изъян – если таковой обнаружат – будет в ней, а не во мне?
А доктор просто разложил все по полочкам, предупредил о самом худшем, но затем сказал, что, очень вероятно, у нас обоих все в порядке и скоро мы можем стать гордыми родителями. Однако надо сдать все анализы. Пройти медосмотр. Все дела. (Не хочу вдаваться в неприятные подробности обследования.) Мы прошли обследование в понедельник, Дженни – днем, я – после работы (с головой погрузился в юридический мир). Доктор Шепард снова пригласил Дженни в пятницу, объяснив, что лаборантка напортачила и надо кое-что проверить еще раз. Когда Дженни сказала мне о повторном визите, я заподозрил, что он мог обнаружить какой-то… непорядок. Думаю, и она заподозрила то же. Эта ссылка на упущение помощницы – штука банальная.
Когда Шепард позвонил мне в контору, я почти уже не сомневался. Не заеду ли я к нему по дороге домой? Когда я услышал, что это не трехсторонняя встреча («С миссис Баррет я уже поговорил днем»), сомнения отпали. Дженни не могла иметь детей. Впрочем, не будем утверждать окончательно, Оливер; помню, Шепард сказал что-то насчет корригирующей операции и прочем. Но я совсем не мог сосредоточиться, и глупо было ждать до пяти часов. Я позвонил Шепарду и спросил, не может ли он принять меня пораньше, днем. Он сказал «да».
– Вы определили, чей дефект? – спросил я напрямик.
– Оливер, я бы не сказал «дефект», – ответил он.
– Хорошо, ладно – так вы знаете, у кого из нас нарушение?
– Да. у Дженни.
Я был более или менее готов к этому, но категоричность его ответа меня сразила. Он молчал, и я решил, что он ждет каких-то слов от меня.
– Понятно. Тогда у нас будут приемные дети. Понимаете, главное – что мы любим друг друга, правда?
И тогда он мне сказал:
– Оливер, дело обстоит намного серьезнее. Дженни тяжело больна.
– Не уточните, что значит «тяжело больна»?
– Она умирает.
– Этого не может быть.
Я ожидал услышать от доктора, что все это – мрачная шутка.
– Да, Оливер, – сказал он. – Мне горько говорить вам это.
Я твердил, что это какая-то ошибка, лаборантка-дура опять напутала, дала ему не те рентгеновские снимки или еще что-то. Он с бесконечным сочувствием ответил, что анализ крови повторили трижды. Никаких сомнений в диагнозе нет. Он, конечно, направит нас… меня… Дженни к гематологу. И даже готов рекомендовать…
Я помахал ладонью, остановил его. Мне нужна была минута тишины. Минута, чтобы до меня дошло.
Потом я сообразил спросить:
– Доктор, что вы сказали Дженни?
– Что вы оба здоровы.
– Она поверила?
– Думаю, да.
– Когда мы должны ей сказать?
– Сейчас это решать вам.
Мне решать! Да я не знаю, как дышал сейчас.
Доктор объяснил, что лечение этой формы лейкоза лишь паллиативное – оно может облегчить страдания, замедлить течение болезни, но к выздоровлению не ведет. Так что в данный момент решать мне.
Лечение можно на некоторое время отложить.
А я в эти минуты только одно мог думать: как подло устроен мир.
– Ей всего двадцать четыре года! – сказал я ему; наверное, крикнул.
Он кивнул терпеливо, он сам знал, сколько Дженни лет, и понимал, какой это для меня удар. В конце концов я вспомнил, что не могу сидеть в его кабинете вечно. Я спросил его, что делать. То есть что я должен делать. Он сказал – вести себя насколько можно нормально и как можно дольше.
Нормально! Нормально!
18
Я начал думать о Боге.
Закрадывались мысли о где-то обитающем Верховном Существе. Нет, мне не хотелось ударить Его в лицо, избить за то, что Он собрался сделать со мной – то есть с Дженни. Наоборот, у меня были совсем другие религиозные мысли. Я просыпался утром, и рядом была Дженни. Все еще здесь. Я огорчен, растерян даже, но надеялся, что Бог есть и я могу сказать Ему спасибо. Спасибо, что позволил мне проснуться и увидеть Дженнифер.
Я изо всех сил старался вести себя нормально – позволял ей приготовить завтрак и так далее.
– Встречаешься сегодня со Стрэттоном? – спросила она, когда я доедал вторую тарелку хлопьев.
– С кем?
– С Рэймондом Стрэттоном, твоим лучшим другом, выпускником шестьдесят четвертого. Твоим соседом по комнате до меня.
– А-а. Собирались поиграть в сквош. Наверное, отменю.
– Не выдумывай.
– Чего, Дженни?
– Не отменяй игру, дурачок. На черта мне дряблый муж?
– Ладно, – сказал я. – Но давай пообедаем в городе.
– Почему?
– Что значит «почему»? – закричал я, по обыкновению изображая гнев. – Черт возьми, могу я сводить на обед свою мегеру?
– Кто она, Баррет? Как ее зовут?
– Что?
– Слушай… – стала объяснять она. – Если ты хочешь сводить жену на обед в будни, значит ты с кем-то путаешься!
– Дженнифер! – взревел я, уже всерьез обидевшись. – Я не потерплю таких разговоров за завтраком.
– Тогда к обеду чтобы дома был как штык. Понял?
– Понял.
И я сказал этому Богу, кто бы Он ни был и где бы ни сидел, что с радостью соглашусь на статус-кво. Согласен мучиться, сэр, согласен думать об этом все время, лишь бы Дженни не знала. Вы слышите меня, сэр? Просто назовите цену.
– Оливер?
– Да, мистер Джонас?
Он позвал меня к себе в кабинет.
– Вы знакомы с делом Бека? – спросил он.
Конечно, был знаком. Роберта Л. Бека, фотографа журнала «Лайф», отметелила полиция в Чикаго, когда он пытался сфотографировать уличные беспорядки. Джонас считал это одним из принципиальных дел для фирмы.
– Знаю, что его избили полицейские, сэр, – беззаботно ответил я (ха-ха!).
– Прошу вас им заняться, Оливер, – сказал он.
– Самому?
– Можете взять в помощь кого-нибудь из молодых.
Молодых? Я был самым молодым в конторе. Но намек понял: Оливер, несмотря на ваш биологический возраст, вы один из старейшин в фирме. Один из нас.
– Спасибо, сэр.
– Как скоро вы можете выехать в Чикаго? – спросил он.
Я решил никому ничего не говорить, тянуть эту ношу в одиночку. Что-то наврал старине Джонасу, не помню даже, почему именно, сэр, не мог выехать сейчас из Нью-Йорка. Я надеялся, что он поймет. Но знаю, он был разочарован моей реакцией на это почетное предложение. Черт возьми, мистер Джонас, если бы вы знали причину!
Парадокс: Оливер Баррет IV уходит из конторы раньше времени, но домой идет очень медленно.
У меня вошло в привычку разглядывать витрины на Пятой авеню, глазеть на красивые дурацкие дорогие вещи, которые покупал бы для Дженни, если бы не надо было поддерживать видимость… нормального быта.
Ну да, я боялся прийти домой. Потому что теперь, несколько недель спустя после того, как я узнал действительное положение вещей, она стала худеть. Понемногу, и сама, возможно, не замечала. Но я-то знал – и замечал.
Разглядывал витрины авиакомпаний: Бразилия, Карибы, Гавайи («Прочь отсюда – летите к солнцу!») и так далее. как раз в этот день TWA соблазняла Европой в межсезонье: шопингом в Лондоне, любовников – Парижем…
«А как с моей стипендией? Как с Парижем, где я за всю мою паршивую жизнь не была?»
«А как насчет нашей женитьбы?»
«Кто тут говорил о женитьбе?»
«Я. Сейчас говорю».
«Ты хочешь на мне жениться?»
«Да».
«Почему?»
У меня была настолько великолепная кредитная история, что я уже имел кредитную карточку «Дайнерс клаб». Вжик! Моя подпись над пунктиром, и вмиг я гордый обладатель двух билетов (в первом классе – никак иначе) до Города влюбленных.
Дженни выглядела бледной, серой, когда я пришел домой, но я надеялся, что мой изумительный план вернет ее лицу краски.
– Угадайте, миссис Баррет, – сказал я.
– Тебя уволили, – решила моя жена-оптимистка.
– Нет. Мы на воле, – ответил я и вынул билеты. – Вверх, вверх и вдаль, – добавил я. – Завтра вечером в Париж.
– Ерунда, Оливер, – сказала она. Но – тихо, без обычной наигранной агрессии. Прозвучало это даже ласково. – Чушь собачья.
– Можешь растолковать конкретнее «собачью чушь»?
– Нет, Олли, мы не так поступим.
– А как? – спросил я.
– Я не хочу в Париж. Мне не нужен Париж. Мне нужен только ты…
– Но я у тебя есть, малышка! – перебил я, изображая веселость.
– И мне нужно время, – продолжила она. – Которого ты мне дать не можешь.
Теперь я посмотрел ей в глаза. В них была непередаваемая печаль. Печаль, которую только я мог понять. И жалость. Жалость ко мне.
Мы стояли обнявшись, молча. Прошу, если один из нас заплачет, пусть мы заплачем оба. Но лучше без этого.
И тогда Дженни объяснила, что чувствует себя «совсем говенно» и еще раз пошла к доктору Шепарду не для консультации, а «конфронтации»: скажите, черт возьми, что со мной не так. И он сказал.
Мне почему-то стало стыдно, что не я сказал ей, что происходит. Она это почувствовала и ответила намеренно глупой репликой:
– Он из Йеля, Ол.
– Кто, Джен?