– Аккерман. Гематолог. Законченный йелец. И колледж, и медицинский факультет.
– Ага, – сказал я, понимая, что она хочет скрасить легкомыслием мрачность сюжета.
– Он хоть читать и писать умеет? – спросил я.
– Это еще предстоит выяснить, – с улыбкой сказала миссис Оливер Баррет, выпускница Рэдклиффа 1964 года, – но говорить, я знаю, может. А я хотела поговорить.
– Ладно, пусть тогда йельский доктор, – сказал я.
– Пусть, – сказала она.
19
Теперь я, по крайней мере, не боялся возвращаться домой и не заботился о том, чтобы вести себя «нормально». Мы снова делились всем, даже если это касалось ужасной темы, что дни нашей жизни вместе сочтены.
Нам надо было обсуждать что-то, обсуждать такое, о чем не ведут разговоров супруги в возрасте двадцати четырех лет.
– Я рассчитываю, что ты будешь сильным, хоккеист, – сказала она.
– Буду, буду, – пообещал я, а сам подумал, знает ли всезнающая Дженнифер, что великий хоккеист испуган.
– Я хочу сказать – ради Фила, – продолжала она. – Ему будет тяжелее всех. Ты же в конце концов будешь веселым вдовцом…
– Я не буду веселым, – прервал ее я.
– Будешь, черт возьми. Я хочу, чтоб ты был веселым. Ладно?
– Ладно.
– Вот и ладно.
Это было примерно месяц спустя, после обеда. Стряпала по-прежнему она, на этом настаивала. Я все же добился, чтобы мне доверили мыть посуду (правда, с выговором, что это «не мужское дело»), и убирал тарелки, а она играла на рояле Шопена. Я услышал, что она остановилась посреди прелюдии, и сразу пошел в гостиную. Она сидела.
– Ты как, Джен? – спросил я, имея в виду: ничего не случилось?
Она ответила вопросом на вопрос:
– Ты достаточно богат, чтобы заплатить за такси?
– Конечно. Куда ты хочешь ехать?
– Ну… в больницу, – сказала она.
В суете, последовавшей за этим, я понял: вот оно. Дженни выйдет из нашей квартиры и больше в нее не вернется. Я побросал в сумку кое-какие ее вещи, а она только сидела, и непонятно было, чем заняты сейчас ее мысли. Нашей квартирой? На что ей хочется посмотреть, что запомнить?
Ничего. Она просто сидела, ни на что не глядя.
– Слушай, – сказал я, – что-нибудь еще особенное хочешь захватить?
– Мм… – Она покачала головой, а потом как будто вспомнила: – Тебя.
Поймать такси было трудно – театральный разъезд и прочее. Швейцар свистел в свисток и размахивал руками, как рассерженный хоккейный судья. Дженни прислонилась ко мне, и я подумал: хорошо бы не нашлось такси и она так и стояла бы, прислонясь ко мне. Но машину в конце концов поймали. И таксист – надо же – оказался веселый. Услышав: «В больницу Маунт-Синай, побыстрее», он выдал целую репризу:
– Не волнуйтесь, дети, вы в умелых руках. Мы с аистом много лет уже сотрудничаем.
На заднем сиденье Дженни прижалась ко мне. Я целовал ее в волосы.
– Это первый у вас? – спросил наш веселый водитель.
Дженни, наверное, почувствовала, что я могу огрызнуться, и шепнула:
– Оливер, будь любезным. Он старается быть любезным.
– Да, сэр, – сказал я ему. – Это первый, и жена неважно себя чувствует – можем пару раз проскочить на красный?
Он доставил нас в больницу мигом. И был предупредителен – открыл нам дверцу и прочее. Перед тем как отъехать, пожелал нам счастья и всяких удач. Дженни поблагодарила его.
Она нетвердо держалась на ногах, я хотел внести ее, но она воспротивилась:
– Через этот порог не надо.
Так что вошли оба и вытерпели бумажную волокиту в регистратуре.
– У вас есть страховой полис «Блю шилд» или какой-нибудь другой?
– Нет.
(Кто мог задуматься о таких мелочах? Мы были заняты покупкой тарелок.) Конечно, приезд Дженни не был неожиданностью. Его предвидели, и принимал ее Бернард Аккерман, доктор медицины, хороший человек, как и обещала Дженни, хотя и законченный йелец.
– Будем поднимать ей лейкоциты и тромбоциты, – сказал мне доктор Аккерман. – Сейчас это требуется ей больше всего. Антиметаболиты нам сейчас не нужны.
– Что это значит?
– Это препараты, замедляющие деление клеток, но – Дженни знает об этом – могут быть неприятные побочные эффекты.
– Послушайте, доктор, – (я понимал, что зря читаю ему наставления), – начальник тут – Дженни. Как она скажет, так пусть и будет. Прошу вас только: сделайте все, чтобы ей не было больно.
– Можете в этом не сомневаться, – сказал он.
– Сколько это будет стоить, доктор, мне не важно. – Кажется, я повысил голос.
– Это может продлиться недели и месяцы, – сказал он.
– Плевать на расходы.
Он был очень терпелив со мной. Я, по сути, ему хамил.
– Я только хотел сказать, что мы на самом деле не знаем, сколько она продержится… долго или нет, – объяснил он.
– Только помните, доктор, – талдычил я, – пусть у нее будет все самое лучшее. Отдельная палата. Особые сестры. Всё. Прошу вас. Деньги у меня есть.
20
Невозможно доехать с Восточной 63-й улицы на Манхэттене до Бостона, Массачусетс, быстрее чем за три часа и двадцать минут. Поверьте, я выжал максимум на этой трассе и уверен, что никакая машина, заграничная или отечественная, даже с Грэмом Хиллом за рулем, не доедет быстрее[29]. Я гнал свою «MG» по массачусетской платной автостраде со скоростью сто пять миль в час.
У меня аккумуляторная бритва, и, будьте уверены, побрился чисто и сменил в машине рубашку, перед тем как войти в заповедные кабинеты на Стейт-стрит. Было восемь часов утра, но в приемной уже сидели несколько солидных бостонских господ, ожидавших встречи с Оливером Барретом III. Секретарша меня знала и не мешкая объявила обо мне по внутреннему телефону.
Отец не сказал: «Пригласите его».
Дверь открылась, он вышел сам и сказал:
– Оливер.
Я привык уже следить за тем, как человек выглядит, и заметил, что он бледноват, а волосы за эти три года слегка поседели (и, кажется, поредели).
– Входи, сын, – сказал он.
Тон его я не мог расшифровать. И просто вошел в кабинет.
Сел в «клиентское» кресло.
Мы посмотрели друг на друга, потом отвели взгляд. Я посмотрел на его стол: ножницы в кожаном чехле, разрезной нож с кожаной ручкой, фотография матери, старая. Моя фотография (выпуск Эксетера).
– Как поживаешь, сын? – спросил он.
– Хорошо, сэр, – ответил я.
– Как Дженнифер? – спросил он.
Я не стал врать, я уклонился от ответа по существу – хотя затем и пришел – и только выпалил:
– Отец, мне нужно пять тысяч долларов взаймы. Причина важная.
Он посмотрел на меня и вроде как кивнул.
– Так? – сказал он.
– Сэр?
– Могу я узнать причину? – спросил он.
– Сказать не могу, отец. Просто одолжите мне денег. Пожалуйста.
У меня было чувство – хотя трудно говорить о чувствах, имея дело с Оливером Барретом III, – что он согласится дать мне деньги. И что выпытывать не будет. Но он хотел… поговорить.
– Разве Джонас и Марш тебе не платят?
– Платят, сэр.
У меня было искушение сказать ему, сколько платят, что это рекорд нашего выпуска, но потом я сообразил, что если он знает, где я работаю, то может знать и жалованье.
– И она ведь преподает? – спросил он.
– Не называйте ее «она», – сказал я.
– Ведь Дженнифер преподает? – поправился он.
– И пожалуйста, не будем о ней, отец. Это личное. Очень важное личное дело.
– Кто-то забеременел на стороне? – спросил он, но без упрека в голосе.
– Да, – сказал я. – Да, сэр. Именно. Дайте мне денег. Пожалуйста.
Ни секунды не думал, что он поверил мне. И не думаю, что он в самом деле хотел узнать. А спрашивал, как я уже сказал, просто чтобы… поговорить.
Он выдвинул ящик письменного стола и достал чековую книжку в такой же кордовской коже, как ручка разрезного ножа и чехол для ножниц. Медленно открыл ее. Не для того, чтобы меня помучить, – не думаю, – просто тянул время. Просто придумывал, что сказать. Не задев меня.
Он выписал чек, вырвал из книжечки и протянул мне. Я, может быть, в первую секунду не сообразил тоже протянуть руку навстречу. Он смутился (я думаю), руку убрал, а чек оставил на краю стола. Теперь он посмотрел на меня и кивнул. На лице его как будто было написано: «Возьми, сын». Но на самом деле он только кивнул.
Да и мне не хотелось сразу уйти. Я просто не знал, что бы сказать такого необязательного. И не могли мы оба просто так сидеть, когда обоим хочется поговорить, но даже в лицо посмотреть друг другу не можем.
Я наклонился и забрал чек. Да, там значилось: «Пять тысяч долларов» – и подпись: «Оливер Баррет III».
Чернила уже высохли. Я аккуратно сложил чек и сунул в карман рубашки, уже встав и направившись к двери. Мог бы сказать хотя бы, что понимаю, важные бостонские люди (а то и вовсе вашингтонские) просиживают там штаны из-за моей милости, и, если бы у нас было что сказать друг другу, я бы задержался у тебя в кабинете и ты поменял бы свои планы на обед… И так далее.
Стоя у приоткрытой двери, я все же набрался мужества посмотреть на него и сказать:
– Спасибо, отец.
21
На мне лежала обязанность сообщить Филу Кавильери. На ком же еще. Он не распался, вопреки моим страхам, но спокойно запер дом в Крэнстоне и переехал жить к нам в квартиру. У всех нас разные способы справляться с горем. У Фила это была уборка. Стирать, мыть, драить. Я по-настоящему не понимал, что творится у него в голове, но, черт, пусть работает.
Тешится ли надеждой, что Дженни вернется домой?
Да, наверное. Бедняга. Вот почему погрузился в уборку. Не в силах признать, как обстоят дела в действительности. Конечно, мне он этого не скажет, но я понимаю, что у него на уме.
Потому что у меня на уме то же самое.
Когда она легла в больницу, я позвонил старику Джонасу и объяснил, почему не смогу выйти на работу. Я сделал вид, что тороплюсь закончить разговор, – понимал, что он огорчен и затрудняется выразить свои чувства. С этих пор день делился на часы посещений и все остальное. И все остальное ничего не значило. Через силу ел, смотрел, как Фил убирает квартиру (снова!), и не мог уснуть даже со снотворным, которое прописал Аккерман.