затем колеблется. Себастиан снова концентрируется на поиске болезненного ощущения. – Они
знают о Таннере?
Его взгляд взметается к ее лицу, и он быстро отводит его.
Знают ли они о Таннере?
Это такой большой вопрос, и ответ очевиден – нет. Если бы они знали о нем –
действительно знали о его способности к нежности, юмору, молчанию и общению – он был бы с
Таннером прямо сейчас. Он искренне верит в это.
– Они знают, что я заинтересовался кое– кем, и что это был он. Я не рассказывал им всего,
но это неважно. Они все равно сорвались… Именно поэтому…
Поэтому он отправил то письмо.
– У нас дома повсюду висят такие вдохновляющие цитаты и фотографии, – произносит
она. – Я помню одну из них «Семья – дар, который длится вечно».
– Я уверен, что у нас есть где– то такая же.
– Хотя там не было звездочки, которая бы сообщала, что «только при определенных
условиях», – она подцепляет невидимую пушинку со своих джинсов и поднимает на него взгляд.
– Мама избавилась от большинства из них. Кажется, она сохранила одну фотографию с их
свадьбы перед Храмом, но я не уверена. Она очень злилась; все должно было отправиться на
помойку.
Себастиан смотрит на нее.
– Таннер немного рассказывал о твоем отце. Мне очень жаль.
– Иногда я не понимаю мамину реакцию, но сейчас она приобрела смысл. Я знаю, что эти
высказывания предположительно должны вдохновлять, но в большей степени от них создается
такое ощущение, что кто– то стоит за твоим плечом, пассивно– агрессивно напоминая, где ты
потерпел неудачу или почему твоя трагедия – во благо, все это план Божий. Для мамы все это
стало бесполезно.
Он моргает, сползая взглядом на свои ноги.
– Ясно.
Она толкает его своим плечом.
– Я готова поспорить, что все не очень здорово сейчас.
Он наклоняется вперед, желая немного отстраниться, и устраивает свои локти на коленях.
И не потому, что он не желает прикосновений, а именно потому что хочет их так сильно, что они
чуть ли не обжигают.
– Они едва разговаривают со мной.
Отэм рычит.
– Шестьдесят лет назад, они были бы просто несчастны, если бы ты привел домой черную
девушку. Она была бы правильной изнутри, но не с тем оттенком кожи. Понимаешь, как все это
смешно? Это не самостоятельное мышление. Это решение, как любить своего ребенка, основанное
на каких– то устаревших учениях, – она замолкает. – Не прекращай бороться.
Себастиан встает и стряхивает грязь со своих штанов.
– Брак – вечен, созданный между мужчиной и женщиной, и ведет к благородной, вечной
семье. Гомосексуализм отрицает этот план, – он говорит абсолютно безучастно, как будто читает
по сценарию.
Отэм медленно поднимается, не читаемо улыбаясь ему.
– Каким замечательным епископом ты станешь.
– Я должен. Я уже достаточно наслушался.
– Они расстроены, но в каком– то смысле они поймут, что ты можешь быть прав, или
можешь быть любим. Лишь немногие получают и то, и другое.
Он проводит пальцем вдоль флешки.
– Так она здесь?
– Я ее не читала совсем, но разве должна была…
Он ждет один, два, три удара в молчании между ними, перед тем, как наконец– то
вдохнуть.
– Хорошо.
***
Себастиан не привык избегать свою семью. Он – сын, который помогает матери с уборкой,
чтобы у нее было время передохнуть перед ужином, который уходит в церковь на несколько часов
раньше со своим отцом. Но в последнее время с ним обращаются, как с гостем, которого нужно
терпеть. Когда машина Отэм съезжает с подъездной дорожки и исчезает в конце улицы, ему
хочется вообще не заходить в дом.
Все стало напряженно с тех пор, как он спросил у своих родителей – гипотетически – что
они будут делать, если один из их детей окажется геем. Видимо, отсутствие в нем явной
гетеросексуальности уже заметили и обсудили. Он подбросил спичку прямо в лужу бензина.
Это было пару недель назад. Мама снова начала с ним разговаривать, но всего лишь
немного. Отца никогда нет дома, потому что ему, похоже, нужно постоянно где– то быть,
помогать другим семьям в их кризисах. Его дедушка с бабушкой не заезжали в выходные. Аарону
в большей степени безразлично. Фейт понимает, что что– то не так, но не что именно. Только
Лиззи понимает детали и – к его отчаянной боли – держится от него подальше, как от нулевого
пациента19, зараженного.
Что самое ужасное – Себастиан даже не уверен, что заслуживает разбитое сердце.
Разбитое сердце подразумевает под собой, что он невиновен в этом, жертва какой– то
трагической влюбленности и в значительной степени не несет ответственности в его собственной
боли. Он тот, кто действовал за спинами своих родителей. Он тот, кто влюбился, а затем бросил
Таннера.
Появление Отэм что– то затронуло внутри него, и он не мог войти в дом и притвориться,
что все в порядке, что новость о том, как Таннер защитил его, не перевернула его мир только что с
ног на голову.
Он всегда был хорош в притворстве, но не знает, сможет ли поступать так дальше.
***
Когда штора открылась и закрылась в третий раз, Себастиан, наконец, входит в дом. Его
мать не тратит времени зря, и как только дверь захлопывается, она идет за ним по пятам.
– Отэм ушла?
Он хочет уйти прямо в свою комнату, но она блокирует ему лестницу. Он идет вместо
этого на кухню, достает стакан из шкафчика и наполняет его водой. Флешка прожигает дыру в его
кармане. Руки Себастиана практически трясутся.
Он опустошает стакан за несколько секунд и ставит его в раковину.
19 Нулевой пациент – первый заразившийся пациент в популяции эпидемиологического исследования.
Нулевой пациент может указывать на источник заболевания, возможные пути распространения, а также
являться резервуаром болезни между вспышками заболевания. Термин часто используется в Северной
Америке для описания пациента, с которого началось распространение ВИЧ/СПИД.
– Да, – отвечает он. – Она уехала.
Его мать огибает кухонный островок, чтобы включить миксер, и запах масла и шоколада
заполняет воздух. Она готовит капкейки. Вчера было печенье. Позавчера – бискотти. Ее обычный
распорядок не изменился совсем. Его семья не разваливается на части. Ничего не изменилось.
– Я не знала, что вы дружите.
Он не хочет отвечать на вопросы об Отэм, но понимает, что это повлечет за собой еще
больше, если он не ответит.
– Я только наставник на ее занятиях.
Повисает тяжелое молчание. В теории он был наставником только у Таннера, так что этот
ответ не слишком убедителен. Но его мать не давит. Он больше не разговаривает со своими
родителями – они обмениваются любезностями, как «передай, пожалуйста, картофель» или «мне
нужно, чтобы ты покосил лужайку» – и Себастиан чувствуют, что они теряют эту способность.
Он всегда ожидал, что их отношения изменятся со временем, когда у него появится больше опыта,
он станет способен относиться к ним, как ко взрослым таким образом, который он никогда не
понимал прежде. Но он не ожидал увидеть острые стороны и ограничения родителей так скоро и
так быстро. Как будто открыть, что мир действительно плоский. Как будто внезапно пропала
другая сторона чудес и приключений, которые нужно исследовать. Вместо этого, ты исчезаешь за
гранью.
Отключив миксер, она рассматривает его с другой стороны стола.
– Я ни разу не слышала, чтобы ты упоминал о ней раньше.
Разве она не понимает, что он никогда в действительности не рассказывал ни об одной
девушке раньше, даже о Манде?
– Она завезла кое– что для Фуджиты.
Себастиан наблюдает, как она соединяет факты в одно целое. Ее подозрительность
возрастает, как темное солнце, на ее лице.
– Отэм же его знает, да?
Его.
– Они дружат.
– И она заезжала не для этого?
Только одно оскорбительное «он», и сразу же за ним одно запретное «этого».
Раздражение вспыхивает в его груди из– за того, что они не называют его даже по имени.
– Его зовут Таннер, – от произнесенного в его сердце свербит, и он хочет добраться до
него и резко расчесать ногтями.
– Ты думаешь, я не знаю его имени? Это шутка такая?
Внезапно ее лицо краснеет от линии волос до горловины, ее глаза стекленеют и блестят.
Себастиан никогда не видел свою мать такой злой.
– Я даже не понимаю, как мы оказались здесь, Себастиан? Это? Через что ты прошел? –
она пронзает воздух жестко скрюченными пальцами, имитируя кавычки вокруг слова «прошел». –
Это твое личное дело. Отец Небесный не несет ответственности за твои решения. Только твоя
свободная воля лишает тебя счастья, – она поднимает деревянную ложку, втыкая ее в тесто. – И
если ты считаешь, что я жестока, тогда поговори об этом со своим отцом. Ты и понятия не
имеешь, как сильно ранил его.
Но он не может поговорить с отцом, потому что Дэна Бразера никогда нет дома. С того
судьбоносного ужина, он оставался в церкви после работы или ходил на вызовы на дом, один за
другим, возвращаясь домой, только когда все уходили в постель. Ужины обычно были полны
болтовни. Теперь же только скрежет приборов и редкое обсуждение домашних заданий, и пустой