овился порох, лились пули, — шились жупаны, шаровары, шапки, сапоги и проч. «Богомольцы» на вид являлись согбенными, слабыми, немощными, работавшими для поставки запасов на Сичь.
Нужно добавить, что на ряду с полным расстройством и беспорядочностью польского государства неистовства панов, наглость иезуитов и кровопийство жидов превосходили всякия меры терпения. На помощь к этим трем пагубным стихиям явилась четвертая — конфедерация. Конфедераты, польские жолнеры, вместо защиты жителей от гайдамак, занимались кутежами, пьянством, грабежами и насильством. Слово «конфедерация» обратилось в кондирацию, а кондирация обозначала нечто в роде сдирания с живых людей кожи.
Православный народ находился в последней степени угнетения. Польско-жидовское иго вело его или к убийству, или к самоубийству. Народ предпочел первое и пошел в гайдамаки. Сами конфедераты были очень храбрыми, если человек десять наподало на бабу, — но только заслышится крик «гайдамаки», как кондиранцы удирали до лясу.
И вот прошел слух, что в лесах, у монастырей, собираются толпы гайдамак. Отряжена была целая армия конфедератов. Собственно она не страшна была гайдамакам. Но не пристало время для действия гайдамак. Поэтому заправилы произвели ложную тревогу, на Замятицу напал небольшой отряд гайдамаков. Зарезали нескольких панов и жидов. Раздался гвалт — «гайдамаки»… Посланы были гонцы к конфедератам. Войско вернулось. От гайдамак же осталось одно воспоминание.
Приготовление гайдамак близилось к концу. 23 апреля, на Св. Георгия, произведено было освящение ножей. Ими наполнено было несколько возов. Вот как описывает это «свято» поэт-историк:
«Отто гайдамаки. На кгвалт Украины
Орлы налитилы, — воны рознесуть
Ляхам, жидам кару;
За кровь и пожары
Пеклом гайдамаки ляхамь отдадут.
По пид добровою стоять
Возы зализнои тарани (ножи):
То щедрой гостинец пани (Екатерины Великой).
Умила що кому давать!..
Нивроку йий, — нехай царствуе;
Нехай невадыть, а не чуе!..
Помиж возами нигде стать
Неначе в ирий налетило
З Смилянщины, з Чыгырина
Просте козацство, старшина;
На певне дило налитилы…
По миж возамы
Попы з кропилами пишлы;
За ными корогвы несли,
Як на Велыкдень над пасками…
„Молитесь, братия, молитесь!“
Так благочинный начина:
Кругом святого Чыгырина
Сторожа стане з того свиту.
Не дасть Святого распынать.
А вы Украйну ховайте:
Не дайте матери, не дайте
В руках ката пропадать.
Од Коношевича и доси
Пожар не гасне, люде мруть.
Кануть в тюрьмах голи, боси…
Диты нехрещени ростут,
Козацьки диты, — а дивчата!..
Земли козацькои краса,
У ляха вьяне, як перш маты,
И непокрытая коса
Стыдом сичеться; кари очи
В неволи гаснуть; расковать
Козак сестру свою не хоче,
Сам не соромыться канат
В ярми у ляха… горе, горе!..
Не плачте, братия: за нас
И души праведных, и сила
Архистратига Михаила.
Не за горами кары час.
Молитесь, братия…
Молились.
Молились щиро козакы,
Щиро як диты; не журылысь…
А диакон:
„Нехай ворог гыне!
Берите ножи, освятылы…“
Ударылы в дзвоны.
Реве гаем: „освятылы!..“
Аж серце холоне!
„Освятылы, освятылы!
Гыне Польша, гыне!“
Розибралы, заблыщалы
По всий Украйни…»
Ножи освятили. Войско готово. Атаманы на лицо. Гайдамаки двинулись. О горе, горе! Запылала Польша, как никогда не пылала… Без пощады резали гайдамаки и кололи панов, ксендзов, жидов, женщин и детей… Никому пощады. Первая погибла Медведовка, за нею Смила, Хвастов, Черкасы, Чигирин, Корсунь, Канев… Добрались и до Умани. Гайдамаки разбились на партии. Ватажками были Чупрына, Чорноус, Неживый и другие; но главная сила была с Железняком.
«Ще день Украйну катовалы
Ляхи скажени; ще одын,
Один остатний сумовалы
И Украина и Чигыринь.
И той минув день Маковия,
Велыке свято в Украйни, —
Минув — и лях и жидовин
Горилки крови упивались,
Клялы схизмата, распыналы,
Кляли, що ничого вже взять…
А гайдамаки мовчки ждалы
Поки поганци ляжут спать.
Ляглы, и в головы не клалы,
Що вже йим завтра не вставать.
Ляхи заснули, — а иуды
Ще личат гроши у ночи,
Без свитла личат барыши,
Щоб не побачыли, бач, люде.
И ти на золото ляглы,
И сном нечистым задрималы.
…
Задзвонили в уси дзвоны
По всий Украини;
Закричали гайдамаки:
„Гыне шляхта, гыне!
Гыне шляхта! погуляем
Та хмару нагрием!“
Занялася Смилянщина
Кровью пидплывае.
Горит Корсунь, горит Канев,
Чыгырынь, Черкасы;
Чорным шляхом запалило,
И кровь полылася
Ажь у Волынь. По Полисси
Гонта бенкетуе,
А Зализняк в Смилянщини
Дамаску гартуе…
— „Оттак, оттак! Добре дитки!
Мордуйте скаженых!
Добре хлопцы!“ на базари
Зализняк гукае.
Кругом пекло; гайдамаки
По пеклу гуляють, —
А Ярема, — страшно глянуть, —
По три, по четыри
Так и кладе. „Добре, сыну,
Матери йих хиря!
Мордуй, мордуй, — в раю будешь
Або есаулом.
Гуляй, сыну! Нуте, диты!“
И диты майнулы
По горищах, по коморах,
По лехах, — усюды;
Всих уклады, все забралы.
— Теперь, хлопцы, буде…
Мало клятым кары!
Ще раз треба перемучить,
Щоб не повставалы
Нехрыщени, кляти души…»
Железняк, гайдамаки, пламя пожаров, стоны и тысячи истязаний и смертей двигались к Умани. То был центр просвещения и насилий. Там была армия защитников под командою Младоновича, — а между ними особенно выдавался славный сотник Гонта. Гонта — простой козак, своим умом, энергией, храбростью и удальством, выдвинувшийся в глазах графа Потоцкого и назначенный сотником в Уманских войсках. Гонта одарен был особенными милостями Потоцкого и теперь все на него возлагали главную надежду.
Но, видимо, amicus Plato, amicus Cato, sed magis amicitia veritas… Для Гонты дороже всего была родина.
Неизвестно, когда Гонта сошелся с Железняком. Но, несомненно, для Железняка содействие Гонты было важно. Т. Г. Шевченко, на основании расспросов очевидцев и современников, пришел к тому заключению, что Железняк с Гонтою сошлись еще в Лисянке.
Смеркалося. Из Лисянки
Кругом засвитыло:
Ото Гонта с Зализняком
Люльки закурылы.
И в пекли не вмиют
Так закурыть…
С переходом Гонты на сторону Железняка, несомненно перешло и все козачество. Умань осталась без защиты. Тут-то оказалось, что и жиды с отчаяния могут быть храбрыми. На сцену выступает некто Шафранский. Он вооружил жидов и с ними очень долго оказывал сопротивление наступавшему Железняку. Защита, однако, оказалась уничтоженною. Умань была взята. Началось лютованье.
Купою на купы
Од Кыева до Умани
Ляглы ляхи трупом.
Як та хмара, гайдамаки
Умань обступылы
О — пивночи! До ехид сонця
Умань затопылы,
Затопылы, закричалы:
«Карай ляха знову!»
Кгвалт и голос. На базари,
Як посередь моря
Кривавого, стоить Гонта
З Максимом Завзятым.
Крычать удвох: «Добре диты!
Оттак йих проклятых!..»
Но случилось необыкновенное обстоятельство. Гонта был женат на католичке. Жена его окрестила двух сыновей его по католическому обряду. И вот к Гонте ведут иезуита и двух мальчиков. Ксендз, иезуит, обратился к Гонте:
Гонто, Гонто!
Оце твои диты.
Ты нас рижешь, зарижь и йих.
Воны католыки.
Чогож ты ставь? Чого не рижешь?
Поке не велыки,
Зариж и йих, бо выростуть,
То тебе зарижуть…
— Убыйте пса! а собачат
Своею зарижу.
Клыч громаду! Признавайтесь,
Що вы, католыкы?
— Католыкы… бо нас маты…
«Боже мий Велыкий!..
Мовчите, мовчите! Знаю, знаю!..»
Зибралась громада.
— Мои диты католыки…
Щобь не було зради,
Щоб не було поговору,
Панове громадо…
Я присягав, брав свяченый
Ризать католыка…
Сыны мои, сыны мои!
Чом вы не велыки?
Чом вы ляха не рижете?
— Будем ризать, тату…
«Не будете, не будете…
Будь проклята маты,
Та проклята католичка,
Що вас породыла!
Чом вона вас до схид сонця
Була не втопыла?
Меньше-б гриха: вы б умерлы
Не католиками:
А сегодня, сыны мои,
Горе мини з вами!
Поцилуйте мене, диты,
Бо не я вбываю,
А присяга…»
Махнув ножем —
И дитей немае!
Попадали заризани.
«Тату», белькоталы,
Тату, тату, мы не ляхы!
Мы… тай замовчалы…
— Поховать хиба?..
«Не треба.
Воны католики.
Сыны мои, сыны мои,
Чом вы не велыки?
Чом ворога не ризалы,
Чом матир не вбылы?»
«Кары ляхам, кары!»
И карали: страшно, страшно
Умань запылала.
Ни в будынку, ни в костели,
Нигде не осталось, —
Вси поляглы. Того лиха
Не було николы,
Що вь Умани робылося…
Гуляли гайдамаки. Кровь и вино лились одинаково безгранично. Все гайдамаки пили, все гуляли. Между ними не было Гонты. Гонта отец между другими трупами ищет своих деток… Нашел.
Гонта, горем бытый,
Несе дитей поховаты,
Землею покрыты
Щоб козацьке мале тило
Собаки не йилы…
Понись Гонта дитей своих
Щоб нихто не бачыв,
Де вин синив поховае
И як Гонта плаче…
Гонта…
Сынам хату серед степу
Глубоку будуе.
Та й збудовавь. Бере сынив,
Кладе в темну хату,
Й не дывыться, ниби чуе: