В начале и первой трети нашего века значительным влиянием пользовались гносеологические идеи неокантианства. К числу заслуживающих внимания методологических положений, выдвигавшихся неокантианскими гносеологами, несомненно, принадлежит стремление многих из них (П. Наторп, Р. Кронер, Г. Риккерт, Э. Кассирер) показать роль теоретического мышления в познании, место высоких абстракций в познавательном процессе. С этим связан и другой аспект: подчеркивание активности разума в познании, приобретающей решающее значение, поскольку именно разум является творцом и носителем высших теоретических форм. Этим формам – у Кассирера они становятся символическими формами – подчиняются серии понятий конкретных наук, получающих смысл благодаря некоторому закону, имеющему универсальное значение.
В гипертрофированном виде здесь проявляется вполне реальное содержание познавательного процесса, в значительной мере выступающего как совокупность многообразных теоретических форм и категорий в их относительно имманентном движении и логической взаимозависимости.
Вследствие, однако, субъективно-идеалистических принципов, лежащих в основании философии и гносеологии неокантианства, эти рациональные идеи не только не получили своего логического развития, но привели к ряду противоположных по своему гносеологическому значению следствий.
Гипертрофирование активной роли разума в создании теоретических форм познания приводит к характерному для кантианской философии априоризму, ставшему одним из определяющих принципов ее гносеологии. Присущее кантианству стремление установить границы познания не менее логично превращается в агностицизм, столь характерный для неокантианских гносеологов. Процесс естественнонаучного образования понятий осуществляется путем последовательной элиминации «интенсивного и экстенсивного многообразия», в результате чего создаются максимально общие понятия, которые лишаются познавательной силы и становятся чистыми формами вне реального содержания. Понятия социальных наук, являющихся только идеографическими, также лишаются познавательной ценности, ибо они могут в лучшем случае лишь фиксировать исторические события и не в состоянии раскрыть ни сущность, ни закономерность социальных явлений.
В гносеологию позднего неокантианства (30 – 40-е годы) все более стали проникать идеи философии ценностей, что обусловило крайний релятивизм в трактовке истины – категории, отнюдь не занимающей в этот период значительного места в арсенале кантианских идей.
Все это привело неокантианство к явному противоречию с мощным прогрессом научного познания последних десятилетий и обусловило неизбежность падения его влияния. Возник, по выражению Кассирера, hiatus, разрыв между научным прогрессом и принципами неокантианской гносеологии. Отсюда неизбежно терпят фиаско и методологические принципы, предлагаемые неокантианскими теоретиками.
Весьма значительным движением в развитии современных гносеологических идей явились, бесспорно, неопозитивистские концепции. Различные виды современного позитивизма абсолютизируют соответствующие стороны познавательного процесса – опытные данные, физические факты, логические категории, лингвистические формы. Вместе с тем позитивизму в целом присущи определенные общие черты, имеющие решающее значение для всех его гносеологических и соответственно методологических принципов.
Во-первых, это эмпиризм, выступающий в современном позитивизме в многообразных формах: в признании чувственных данных – ныне знаменитых sense data – в качестве основы познавательного процесса, в сведéнии системы предложений к протокольным предложениям, непосредственно основанным на описании чувственного опыта, во введении специального принципа верификации. Разумеется, непосредственно-чувственная сторона познания играет необходимую роль в сложном процессе установления истинности предложений, в искании путей действительного познания свойств материальных предметов. В элементарных случаях чувственная верификация может служить и непосредственным реальным критерием истинности.
Но эмпиризм как методологический и гносеологический принцип в целом является несостоятельным. Не говоря о том, что чувственный опыт здесь рассматривается всецело с субъективной стороны и игнорируется независимая от него реальность, весь сложный и многогранный критерий истинного познания сводится к непосредственному сопоставлению предложения с чувственно воспринимаемым фактом (или к серии соответствующих операций). Объективно это означает игнорирование главного: решающего значения общественно-исторической практики как подлинного критерия истины, взятой во всем многообразии ее сторон и проявлений.
Эмпиризм – именно как принцип – несостоятелен и в отношении всей сферы логико-теоретического познания, категории которого лишены «вещества чувственности» и их развитие подчинено своим имманентным закономерностям, лишь в последнем счете зависимым от практики, но именно в ее широком значении, а не в ограниченном смысле «чувственного факта».
Во-вторых, современный позитивизм в значительной мере в связи со все более выявлявшейся несостоятельностью эмпиризма выдвинул в качестве гносеологического принципа логический формализм. Анализ логической сферы познания, ее специфики и форм имеет громадное – и общее, и специальное – значение, что в особенности в свете современного знания ни у кого не может вызвать никаких сомнений. Несомненно также, что разработка системы формальных правил является не только рациональной вообще, но и необходимой в построении дедуктивных систем, играющих исключительную роль в развитии познания.
Однако трактовка этого принципа в позитивизме привела к его крайней формализации и элиминированию содержательных оснований логически построенных систем. Становилось все более очевидным, что подобный путь не приведет к истинным результатам в познании. Логический формализм именно как позитивистский гносеологический принцип приходит в противоречие с реальным познавательным процессом, отражающим богатое содержание действительности. Не случайно поэтому внутри самого позитивизма возникла семантическая реакция на формализм логического синтаксиса языка, а затем и на формализованные системы языков – со стороны Витгенштейна и его последователей, сторонников концепций «естественных языков».
Присущий позитивистской гносеологии агностицизм уже по своему понятию не позволяет наметить правильные пути и методы истинного познания. Для позитивизма характерно прежде всего ограничение познания сферой непосредственно данного, внешних свойств являющихся предметов. Отсюда логичным явилось провозглашение позитивистами в манифесте Венского кружка ныне хорошо известного агностического тезиса: в науке нет никаких «глубин», повсюду существует только «поверхностность».
С этим связано в позитивизме отрицание объективной истины, проявляющееся в различной форме: и в общем релятивистском подходе к истине, и в «принципе толерантности», провозглашающем произвольное построение логических и лингвистических систем с полной элиминацией всякого содержания, и в конвенционализме, столь характерном для построений современных позитивистов.
На новейшей фазе эволюции позитивистских идей – в современном лингвистическом анализе – отрицание объективной истинности познавательных форм выступает в еще более явном виде. Смысл и значение предложений определяется их употреблением в контексте речи; само понятие значения определяется свободным установлением правил языка, часто уподобляемым правилам игры; предложения не выражают никакого объективного знания, являясь только носителями мнений людей, преследующих те или иные практические цели; отрицание всякого референта как реального критерия истины означает сведéние ее к различным употреблениям термина «истинный» (Строусон) и закономерно приводит к представлению о ней как об «иллюзорном идеале» (Остин).
Не случайно, что некоторые наиболее крупные буржуазные философы под влиянием объективной логики научного познания постепенно приходят к отрицанию позитивистских гносеологических принципов. В своей обобщающей работе «Человеческое познание» Б. Рассел выдвинул постулаты познания, означающие по существу почти полное отрицание позитивистских идей и принципов. Во-первых, расселовские постулаты, несмотря на рудименты отдельных позитивистских формулировок, фактически исходят из признания объективного существования предметов внешнего мира и, во-вторых, эти постулаты ориентируют на познание причинных отношений вещей, на основе которых рассматриваются и пространственно-временные связи (см. 298, стр. 522 – 529). Для самого Рассела это означает крушение его собственных воззрений. В целом этот факт свидетельствует о внутренней несостоятельности позитивистской гносеологии, пришедшей к своему отрицанию во взглядах одного из крупнейших ее представителей.
В связи с проблемой истины не менее знаменательной явилась реакция К. Поппера, предложившего в докладе на XIV Международном философском конгрессе «О теории объективного разума» свою альтернативу субъективистским воззрениям на природу истинного знания. Он выдвигает идеи объективного смысла и объективной истинности форм познания, связывает их с идеей развития знаний, выступает против субъективистского подхода к историческим явлениям, критикуя идеалистические позиции английского историка Р. Коллингвуда. Все это также объективно говорит о несоответствии гносеологических принципов позитивизма требованиям научного анализа (см. 406, стр. 26 – 46).
Развивавшаяся в русле неопозитивистских идей общая семантика стремится решить гносеологические и методологические проблемы познания с позиций примата лингвистических форм и категорий. По мнению ее представителей, именно игнорирование решающего значения языка в анализе всех проблем бытия и познания определило несостоятельность методов традиционных научных дисциплин в понимании сущности и путей достижения истины.
С. Хайакава утверждает, что «человек, который говорит на языке, резко отличном по своей структуре от английского языка, например японском, китайском или турецком, может мыслить совсем не теми мыслями, которыми мыслит человек, говорящий на английском языке» (437, стр. 21). Формы логического мышления являются зависимыми от языковых форм и законов. А. Рапопорт отмечает: «Правильность силлогизма и других логических умозаключений целиком зависит от лингвистических правил, но ни в коем случае не зависит от „фактов“» (480, стр. 43).