История марксистской диалектики (От возникновения марксизма до ленинского этапа) — страница 3 из 8

ОБОСНОВАНИЕ И РАЗВИТИЕ МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЙ ДИАЛЕКТИКИ В «КАПИТАЛЕ» МАРКСА

Если Маркс «не оставил „Логики“ (с большой буквы), то он оставил логику „Капитала“, и это следовало бы сугубо использовать… В „Капитале“ применена к одной науке логика, диалектика и теория познания… материализма…» (3, XXIX, 301).

Эти ленинские слова в полной мере раскрывают то великое значение, которое имеет главное произведение Маркса для разработки и развития материалистической диалектики. После опубликования «Манифеста Коммунистической партии» Маркс и Энгельс выступают по самым разнообразным вопросам международной политики, рабочего движения, классовой борьбы. В эти годы они создают такие труды, как «Революция и контрреволюция в Германии», «Классовая борьба во Франции», «18 брюмера Луи Бонапарта» и многие другие, в которых не только применяют материалистическую диалектику к анализу важнейших социальных событий того времени, но и развивают, оттачивают свой метод на основе новых данных общественного развития.

Однако основной научный интерес Маркса все более перемещается в область исследования политической экономии капитализма. Маркс сам об этом пишет в предисловии «К критике политической экономии», объясняя ход своих «экономических занятий». Особенно интенсивно Маркс начал работать над экономическими проблемами капитализма после поражения революций 1848 – 1849 гг. и переезда в Лондон. Результатом этой работы явились обширные экономические рукописи 1857 – 1858 гг., представляющие собой по существу первый набросок будущего «Капитала». Эти рукописи имеют также огромное философское и методологическое значение. Достаточно указать на то, что этим «Рукописям», которым Маркс дал название «Критика политической экономии», предпослано знаменитое «Введение», в котором, помимо прочего, содержится специальный параграф «Метод политической экономии». Этот параграф имеет исключительно важное значение для понимания Марксова метода исследования капиталистического способа производства. По существу Маркс излагает в нем коренные вопросы диалектики и диалектической логики, показывает отличие своего метода от метода идеалистической диалектики Гегеля, разрабатывает метод восхождения от абстрактного к конкретному, сыгравший столь существенную роль во всем анализе «Капитала», в построении системы экономических категорий «Капитала» и т.д.

Экономические рукописи 1857 – 1858 гг. по своему философскому содержанию, по тому значению, которое они имеют в истории развития материалистической диалектики, заслуживают специального обстоятельного анализа. Однако в настоящей книге сделать это не представляется возможным. Ряд мыслей и идей, содержащихся в этих рукописях, и особенно, конечно, в «Введении», используется в связи с исследованием диалектического метода «Капитала».

Приведенная выше ленинская оценка «Капитала» и его значения для разработки диалектического метода, диалектической логики обязывает при изложении истории марксистской диалектики уделить максимальное внимание именно данному произведению Маркса. Разумеется, даваемый в настоящем разделе книги анализ этого вопроса не может считаться исчерпывающим, его задача состоит лишь в том, чтобы осветить наиболее важные аспекты проблемы.

Глава четвертая.Вопросы качественного, количественного и мерного анализа

Одним из важных аспектов марксистской методологии является качественный анализ. В нем тесно переплетаются проблемы философии и конкретных наук, проблемы объективной и субъективной диалектики. Методология качественного анализа в силу более тесной связи со специальным знанием составляет, пожалуй, самую конкретную и подвижную часть общей методологии. Здесь как в фокусе отражаются достижения и трудности современного научного знания. По мере углубления научного познания и повышения степени сложности рассматриваемых объектов значение качественного анализа возрастает. Качественный анализ становится все более дифференцированным, а его точность – решающим условием успеха исследований. В сложных системах, как отмечал Маркс, именно раскрытие качественной специфики (differentia specifica) изучаемого явления дает основание для правильного определения всех его количественных, мерных, причинных и сущностных характеристик. На определенном уровне развития познание исчерпывает область простых качеств вещей и переходит к исследованию более глубоких качественных определенностей различных порядков. Маркс никогда не открыл бы механизма действия закона стоимости, если бы видел в товарах только их непосредственно данные материальные, вещественные качества и не разглядел бы за этим их невидимых и неосязаемых общественных (экономических, системных) качеств. Конечно, для анализа такого рода сложных качественных определенностей нужна особая, многоплановая и объемная система представлений и соответствующий понятийный аппарат.

Очень долго человеческие знания о мире состояли главным образом из знаний об отдельных предметах, явлениях, особях, индивидах и их типах. Их качественную специфику объясняли исходя из их вечной природы или действия сверхъестественных сил. Не были научно исследованы крупные системы в природе и обществе, их роль в историческом развитии должным образом не сознавалась. Еще в меньшей степени были изучены самые дробные «кирпичи» мироздания: атомы, молекулы, элементарные частицы и т.п.

Вторая половина XIX и начало XX в. ознаменовались в истории человеческого знания раскрытием больших систем и системно-структурных закономерностей макро- и микромира. В этот период развитие качественного анализа идет от предметного уровня к системному, от моноквалитативного к поликвалитативному, от однозначного к многозначному, от линейного к нелинейному, от одномерного к многомерному, от преимущественного изучения отношений координации явлений к изучению субординации качеств и систем, а также качественных особенностей других сложных форм взаимодействия. Расширение и углубление исследования природы и общества, развитие и совершенствование самогó научного знания вызвали к жизни системное представление о мире в целом, на базе которого были достигнуты новые решающие успехи научного познания. Ведущей формой качественного анализа становится системный анализ. Об этом свидетельствуют как труды основоположников диалектико-материалистического мировоззрения К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина, так и исследования Ч. Дарвина, Д. Менделеева, А. Эйнштейна, Н. Лобачевского, Б. Римана, Н. Бора, Луи де Бройля и других крупнейших естествоиспытателей.

Конечно, философско-методологический вклад каждого из них в создание системного представления о мире, в разработку новых принципов материалистического качественного анализа далеко не одинаков, и эта проблема еще ждет своих исследователей. Однако не подлежит ни малейшему сомнению тот факт, что творец материалистической диалектики Маркс есть одновременно и классик системного научного метода, составляющего основу современного качественного анализа.

Качественный анализ, примененный Марксом в «Капитале», есть нечто принципиально новое в научном понимании мира. Основные черты этого анализа – системность, многоплановость, многокачественность, многомерность.

Ниже мы специально, хотя и по необходимости кратко, рассмотрим тот вклад, который сделал Маркс в этой области. Здесь же важно отметить, что величие Маркса как мыслителя проявилось еще и в том, что его исследованиям чужды те односторонности в применении системного метода, которые имеются у ряда его последователей и у тех современных «открывателей» этого метода[6], которые, как правило, абсолютизируют какую-то одну его сторону (системно-структурную, системно-функциональную, системно-генетическую и т.д.). Наиболее часто повторяющиеся ошибки заключаются еще и в том, что тот или иной исследователь замыкается в представлениях об одной системе, не понимает или не учитывает многосистемности мира, не находит переходов от одной системы к другой, не умеет правильно определить характер взаимодействия и субординации элементов, подсистем и систем, выявить различия специфических форм причинности, присущих разным системам, определить закономерности познания явлений как систем.

Однако было бы недостаточно характеризовать Марксов качественный анализ только с точки зрения применения им принципа системности. Ибо системный подход при всей своей исключительной важности еще не есть панацея от всех зол, и непродуманное применение его также может привести к его абсолютизации и выразиться в «системной однобокости». Такой методологической односторонностью страдают многие современные буржуазные философские и социологические школы и школки, такие, как структурализм, функционализм, антропологизм и другие монометодологические «измы».

В «Капитале» и в других своих трудах Маркс с блеском применил все разнообразие методологических принципов, то чередуя их, то дополняя одни другими, рассматривая их как составные части единой диалектико-материалистической методологии. Многоплановость Марксова научного метода есть его важнейшая особенность, наиболее сильно проявившаяся при анализе качественных особенностей различных систем, процессов, структур и явлений общественной жизни. Всякое рассматриваемое явление берется Марксом во многих измерениях: и, так сказать, в «статике» и «динамике», и в системном и структурном плане, и функционально и в процессе исторического развития, и т.п. При этом каждому такому «срезу», аспекту рассмотрения или подходу присущи свои особенности качественного анализа.

Маркс стремился как можно глубже и полнее исследовать человеческое общество, все богатство присущих ему качеств, свойств, отношений и закономерностей. Применяемые им методы научного познания всегда поразительно адекватны познаваемому предмету или изучаемому аспекту социальной действительности.

1. Методология качественного анализа

Цель «Капитала», как определил ее сам Маркс, – открыть законы движения (т.е. функционирования и развития) капиталистического общества. И он отлично понимал, что, не раскрыв природу общественно-экономических явлений, не определив точно их качество и меру, сделать это невозможно. Мы видим по трудам Маркса и Энгельса, сколь большое внимание они повсюду уделяют именно раскрытию их качественной и количественной структуры (см. 2, XXIII, 118), функций, конкретно-исторических модификаций – всего того, что составляет качественную природу и качественную специфику общественных процессов и явлений.

Маркс исследует общество как развивающуюся систему и понимает это развитие как естественно-исторический процесс. За сухими строками скрупулезного экономического анализа перед нами постепенно вырисовывается целостная картина социальной формы движения.

Здесь мы коснемся только тех из открытий, сделанных Марксом в данной области, которые непосредственно связаны с качественным анализом: особая материальность общественных явлений, двойственный характер качественной определенности вещей «второй природы», особый тип развития общественных явлений, специфика форм их взаимодействия, субординации.

Большое методологическое значение, на наш взгляд, имеет выделение Марксом класса социальных, общественных качеств и раскрытие их особой сущности. Маркс неоднократно говорит о необходимости четкого различения собственно природных (естественных) и неприродных (общественных, социальных) качеств предметов. Так, он пишет: «В выражении веса сахарной головы железо представляет естественное свойство, общее обоим телам, а именно тяжесть, в то время как сюртук в выражении стоимости холста представляет неприродное свойство обеих вещей: их стоимость, нечто чисто общественное» (2, XXIII, 67. Курсив наш. – В.К.). Он отмечал различие физических и социальных качеств людей, «социальную душу» товара (см. 2, XXIII, 756), различие натуральной и стоимостной форм товара, материальный и моральный износ машин и т.д.

Со всей определенностью Маркс указывает, что природные и социальные качества – это два различно детерминируемых класса явлений, каждый из которых имеет свою собственную линию развития. «…Товарная форма, – пишет он, – и то отношение стоимостей продуктов труда, в котором она выражается, не имеют решительно ничего общего с физической природой вещей (курсив наш. – В.К.) и вытекающими из нее отношениями вещей. Это – лишь определенное общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами» (2, XXIII, 82). Маркс не случайно уделяет столь большое внимание проблеме социальных качеств вещей, особенно системных социальных качеств, ибо видит в ней проблему, которую наука разрешить до него не смогла. Непонимание общественных качеств вещей, непонимание того, как они возникают на основе определенного исторического способа производства, составляет характерную ограниченность буржуазной политической экономии, равно как и просветителей XVIII в., исходивших из вечности общественных (читай: капиталистических) порядков. Наталкиваясь на эти сложные явления и не умея их объяснить, буржуазные экономисты объявляли их простыми знаками (например, деньги), считали их произвольным продуктом человеческого ума (см. 2, XXIII, 101). Маркс первый открыл эти особые, общественные (системные) качества вещей, эту двойственность их качественной определенности, и гордился этим открытием, говорил, что на этом основано все понимание фактов в «Капитале» (см. 2, XXIII, 50).

Сами же социальные качества вещей Маркс разделяет на две группы. Обычно мы имеем дело с теми социальными качествами вещей, которые люди придают своим трудом различным природным материалам, превращая их в полезные, потребляемые вещи: столы, стулья, дома, топоры, ножи и т.д. Это, так сказать, социальные качества «первого порядка». Они очевидны, овеществлены в конкретных предметах и в них не содержится никакой особой загадки для науки.

«Как потребительная стоимость – пишет Маркс, – он (товар. – Ред.) не заключает в себе ничего загадочного, будем ли мы его рассматривать с той точки зрения, что он своими свойствами удовлетворяет человеческие потребности, или с той точки зрения, что он приобретает эти свойства как продукт человеческого труда. Само собой понятно, что человек своей деятельностью изменяет формы веществ природы в полезном для него направлении. Формы дерева изменяются, например, когда из него делают стол. И, тем не менее, стол остается деревом – обыденной, чувственно воспринимаемой вещью. Но как только он делается товаром, он превращается в чувственно-сверхчувственную вещь. Он не только стоит на земле на своих ногах, но становится перед лицом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды, в которых гораздо более удивительного, чем если бы стол пустился по собственному почину танцевать» (2, XXIII, 81).

Вот в этих «чувственно-сверхчувственных вещах» Маркс и находит общественные качества «второго порядка». Указанные выше социальные качества «первого порядка» являются предметно-системными, ибо, с одной стороны, они отражают некие общественные потребности и нормативы, а с другой – имеют обязательную предметную форму, материализованы в отдельных, конкретных вещах. В отличие от них социальные качества «второго порядка» системны в собственном смысле слова. Они не материализуются в отдельных вещах и проявляются только как качества общественного целого. В силу своей сложности такого рода общественные, системные качества не могут быть раскрыты обыденным сознанием, раскрыть их может лишь специальный, научный анализ.

Проиллюстрируем это на примере нескольких общественных системных качеств «второго порядка», рассматриваемых Марксом в «Капитале»: стоимость, деньги, материальный и моральный износ машин.

Обратимся прежде всего к проблеме стоимости. Как обнаружить в товаре такое важное, сложное и «хитрое» качество, как стоимость, которое и принадлежит товару и не принадлежит ему, которое составляет основное качество каждого товара и вместе с тем не заключено в нем конкретно и предметно? «Стоимость [Wertgegenständlichkeit] товаров, – пишет Маркс, – тем отличается от вдовицы Куикли, что не знаешь, как за нее взяться. В прямую противоположность чувственно грубой предметности товарных тел, в стоимость [Wertgegenständlichkeit] не входит ни одного атома вещества природы. Вы можете ощупывать и разглядывать каждый отдельный товар, делать с ним что вам угодно, он как стоимость [Wertding] остается неуловимым» (2, XXIII, 56. Курсив наш. – В.К.).

Открывая тайну общественной природы стоимости, Маркс начинает с рассмотрения факта, который обходили все классики буржуазной политической экономии до него. А именно, он обратил внимание на практическую соизмеримость качественно разнородных вещей в процессе товарного обмена, раскрыл то, что стоит за этой всем известной, но непонятной соизмеримостью. «Что касается стоимости вообще, – пишет он, – то классическая политическая экономия нигде прямо не проводит вполне отчетливого и сознательного различия между трудом, как он выражается в стоимости, и тем же самым трудом, поскольку он выражается в потребительной стоимости продукта. Фактически она, конечно, проводит это различие, так как в первом случае рассматривает труд с количественной, во втором – с качественной его стороны. Но ей и в голову не приходит, что чисто количественное различие видов труда предполагает их качественное единство или равенство, следовательно их сведение к абстрактно человеческому труду» (2, XXIII, 90).

Каким же образом и на какой субстанциальной основе становятся сравнимыми разнокачественные вещи-товары: сюртуки, холсты, чай, кофе, железо и т.п.? Являются ли основой этой соизмеримости их потребительные стоимости или меновые стоимости, возможна ли сравнимость потребительных стоимостей с меновыми? Маркс дал многоплановый анализ различных экономических форм и процессов, в которых стоимость является определяющей категорией. Но в данном случае нас интересует не экономическая сторона вопроса, а методологическая. И с этой точки зрения важнейший момент – это раскрытие природы явлений, их субстанции, способа существования, системы детерминации и форм развития.

Одно из интереснейших открытий Маркса в этой области – установление особой формы материальности общественных явлений и субординации природных и социальных качеств. Маркс много раз и в различной связи подчеркивал, что стоимость нематериальна в природном и предметном смысле этого слова (см. 2, XXIII, 56). Рассматривая деньги как меру стоимости, он определял денежную и стоимостную форму товара как идеальную, не имеющую реального телесного бытия. Однако тут же показал, что она в то же время материальна в общественно-экономическом смысле – как результат затрат общественно необходимого труда, аккумулированного в данном товаре, как нечто эквивалентное соответствующему количеству золота (см. 2, XXIII, 105). Маркс определил труд как субстанцию стоимости, показал его функционирование в качестве труда конкретного и труда абстрактного, раскрыл механизм изменения величины стоимости товаров в зависимости от изменений производительной силы труда и под влиянием других факторов.

Исследуя качества вещей «второй природы», Маркс показал субординацию природных и социальных качеств. Этот принцип субординации имеет большое значение для понимания сложных систем общественной жизни (и органической природы), для раскрытия отношений соподчинения качеств и для определения линий развития явлений. Так, определяя существующую в товаре взаимосвязь социальных качеств «первого порядка» (потребительной стоимости) и сугубо системных качеств «второго порядка» (меновой стоимости), Маркс пишет, что потребительные стоимости, образующие вещественное содержание богатства любого общества, при капитализме являются в то же время «вещественными носителями» меновой стоимости (см. 2, XXIII, 44).

В вещи как потребительной стоимости мы имеем, как уже говорилось, по крайней мере две качественные определенности: природное качество материи самой по себе (например, лен) и социальные качества, приданные ей человеком и превращающие ее в вещь потребления (например, холст, платье, рубаха). Но эти природные и материализованные в данной вещи социальные качества суть ее предметные качества, образующие как бы единый сплав. В нем природные качества оказываются «вещественными носителями» социальных качеств. Привычные представления переворачиваются, форма, приданная человеком данной материи, становится содержанием качества, а сама материя становится лишь формой существования социального качества[7].

Такова, так сказать, «материальная субстанция» товаров и соответствующая ей субординация качеств. Но есть еще и другая – «общественная субстанция» товара, которая не имеет такой четкой предметной, материальной формы (точнее, имеет свою специфическую, неприродную предметность) и вместе с тем является главным качеством, определяющим общественное бытие товаров, их общественное производство.

Разделить потребительную стоимость и стоимость товара невозможно. Но чтобы понять их качественное своеобразие, мы должны при анализе одного качества отвлечься от другого, иначе нам не вскрыть многокачественности, в частности двойственного характера самого товара и заключенного в нем труда, не понять различной природы качеств вещи-товара: природных и социальных, предметно-системных и собственно системных, их особых форм причинности и специфических линий развития. «…Потребительная стоимость, или благо, – пишет Маркс, – имеет стоимость лишь потому, что в ней овеществлен, или материализован, абстрактно человеческий труд» (2, XXIII, 47). «Как кристаллы этой общей им всем (продуктам труда. – Ред.) общественной субстанции, они суть стоимости – товарные стоимости» (2, XXIII, 46. Курсив наш. – В.К.).

Как же представить себе эту «тайную жизнь товара», его общественное бытие (совершенно отличное от его природно-материального бытия), которое возникает при переходе от зримых форм обмена продуктами к сложным формам «обмена веществ человеческого труда» и вместе с тем, становясь общественным, системным, становится обществу непонятным и невидимым?[8]

Маркс показал, как товарное обращение разрывает индивидуальные и локальные рамки непосредственного обмена и как на этой основе «развивается целый круг общественных связей, которые находятся вне контроля действующих лиц и носят характер отношений, данных от природы» (2, XXIII, 123). Так, он подчеркивал, что «общественное бытие» вещей-товаров может быть выражено лишь через их всестороннее общественное отношение (см. 2, XXIII, 76) и что сама меновая стоимость есть лишь определенный общественный способ выражать труд, затраченный на производство вещи (см. 2, XXIII, 92). «…Таинственность товарной формы, – пишет Маркс, – состоит просто в том, что она является зеркалом, которое отражает людям общественный характер их собственного труда как вещный характер самих продуктов труда, как общественные свойства данных вещей, присущие им от природы; поэтому и общественное отношение производителей к совокупному труду представляется им находящимся вне их общественным отношением вещей. Благодаря этому quid pro quo [появлению одного вместо другого] продукты труда становятся товарами, вещами чувственно-сверхчувственными, или общественными» (2, XXIII, 82. Курсив наш. – В.К.).

В отличие от натуральной формы товара его стоимостная форма (и соответствующее ей общественное качество) представляет собой качественную величину, производную от наличного уровня общественной производительной силы труда и конкретных условий места и времени. Она есть некая пропорциональная часть совокупного общественного труда, величина, которая может подвергаться очень большим и довольно быстрым изменениям, в том числе таким, которые совершенно не связаны с изменением свойств данной потребительной стоимости, так сказать его материального субстрата. Именно этот факт – наилучшее свидетельство качественной самостоятельности и относительной независимости стоимостной сферы. Более того, он показывает, что развитие общественного производства товаров при капитализме совершается как раз по законам обмена стоимостей. «Если бы товары обладали даром слова, – пишет Маркс, – они сказали бы: наша потребительная стоимость, может быть, интересует людей. Нас, как вещей, она не касается. Но что касается нашей вещественной природы, так это стоимость. Наше собственное обращение в качестве вещей-товаров служит тому лучшим доказательством. Мы относимся друг к другу лишь (курсив наш. – В.К.) как меновые стоимости» (2, XXIII, 93). Маркс доказал, что капиталистическое товарное производство покоится на действии законов стоимости и производства прибавочной стоимости и что стоимость есть высшее общественное качество товаров.

Положение о том, что всякая вещь-товар есть многокачественная вещь и, как таковая, имеет несколько форм движения и линий развития, чрезвычайно важно. Как природная материя она претерпевает одни изменения, как потребительная стоимость – другие, наконец, как стоимостная вещь – третьи. Последняя линия развития и представляет высшее системное качество. Конечно, все три качественных компонента целостной вещи-товара (природное качество и социальные качества первого и второго порядков) нераздельны, диалектика их взаимодействия и взаимообусловленности очень сложна и не должна пониматься упрощенно.

Маркс неопровержимо доказал, и это принципиально важное теоретическое открытие, что именно высшее системное качество вещей-товаров, а не их непосредственные качества – свойства определяет при капитализме общественное производство товаров, характер и направление их общественного движения и развития.

В связи с этим может возникнуть вопрос – остается ли действующим и при социализме положение о системных качествах, доказанное Марксом для капитализма? В условиях социализма и коммунизма принципы общественного устройства и общественного производства меняются коренным образом. Капиталистический принцип производства ради наживы, ради прибавочной стоимости (Д – Т – Д′) заменяется другим, при котором производство потребительных стоимостей опять становится основным. Однако это отрицание отрицания не есть простое возвращение к исходному пункту натурального хозяйства и простого товарного производства, а приводит к новому типу общественного производства.

Стоимостный критерий в этом случае не отбрасывается, а лишь диалектически снимается, т.е. при переходе к высшей форме движения он отменяется как главный и исключительный критерий общественного производства, но остается как один из обязательных и действующих критериев. Так, основоположники марксизма указывали, что при коммунизме стоимостные отношения с их вообще относительной и недостаточной мерой (см. 2, XX, 321) постепенно отомрут, однако задача регулирования рабочего времени и экономии общественного труда сохранится, в связи с чем определение системного значения затрат труда (общественно-необходимых) станет еще более важным. «По уничтожении капиталистического способа производства, – писал Маркс, – но при сохранении общественного производства определение стоимости остается господствующим в том смысле, что регулирование рабочего времени и распределение общественного труда между различными группами производства, наконец, охватывающая все это бухгалтерия становятся важнее, чем когда бы то ни было» (2, XXV, ч. II, 421).

Таким образом, Маркс не оставляет ни тени сомнения по поводу того, что системные качества и при социализме остаются господствующими. Конечно, их форма существенно изменяется, ибо здесь они детерминируются качественно новым общественным организмом. Естественно, что социализм, меняющий социальную систему общества, но наследующий и развивающий далее производительные силы, не отменяет, а, наоборот, усиливает действие общественных, системных закономерностей.

Не менее отчетливо общественные, системные качества обнаруживаются на примере исследования денег. Маркс рассматривает деньги как превращенную форму стоимости. В «Капитале» они предстают перед нами во всем разнообразии своих функций и конкретно-исторических форм как явление сугубо общественное, системное, но вместе с тем явление, имеющее известную автономию и самостоятельность. Из анализа Марксом денег хорошо видно, как он использует и сочетает в реальном исследовании различные методологические принципы. Так, исследование исторического развития форм стоимости органически дополняется изучением функций денег. Институт денег исследуется и сам по себе, и как функциональная часть общественной системы, и с качественной, и с количественной стороны. Анализ функций денег – одно из лучших мест в «Капитале». Маркс показывает, что свою основную функцию – меры стоимости – деньги выполняют как идеальные деньги, функции средства обращения и средства платежа – преимущественно в виде знаков денег и других форм, замещающих благородные металлы [9], и, наконец, выполняя функцию сокровищ и мировых денег, они выражают свою подлинную сущность и материальность в виде золота, аккумулировавшего в себе общественно-необходимый труд.

В отличие от природной материи, реальность которой не требует общественного признания, товар как стоимостная вещь или вещь общественно-необходимая требует безусловного признания со стороны общества. В условиях капиталистического общества это может быть осуществлено только на рынке.

Развитое общественное производство, обмен товаров и денежное обращение составляют различные звенья «общественного обмена веществ» (2, XXIII, 114). «Разделение труда, – отмечал Маркс, – превращает продукт труда в товар и делает поэтому необходимым его превращение в деньги. Оно в то же время превращает в дело случая, удастся ли это пресуществление» (2, XXIII, 118).

Для того, чтобы осуществилось это «пресуществление», товар должен преодолеть по крайней мере три барьера или три круга чистилища буржуазного рынка. Он должен доказать, во-первых, что труд, затраченный на его производство, затрачен в общественно полезной форме, что он продукт труда «нормального качества» (2, XXIII, 571) и, стало быть, является «действительным звеном общественного разделения труда» (2, XXIII, 116). Во-вторых, что общественные условия потребления соответствуют его производству. И в-третьих, ему просто должно чертовски повезти, чтобы при всех прочих добродетелях он не попал в число тех товарных индивидов данного вида и сорта, которые произведены сверх реальной потребности реального рынка. Понятно, что в условиях стихийности функционирования и развития капиталистического общественно-производственного организма такой гарантией ни один товар не обладает.

Важнейшей качественной характеристикой и товара, и его цены является то, что, становясь общественной потребительной стоимостью, товар становится функциональной частью общественного целого – совокупного общественного труда – и потому выступает как некая пропорциональная его часть или элемент. Маркс пишет: «Само собой очевидно, что цена каждого отдельного вида товаров образует элемент суммы цен всех обращающихся товаров» (2, XXIII, 134. Курсив наш. – В.К.). «Весь холст на рынке функционирует как один товар, каждый кусок его – только как соответственная часть этого одного товара. И в самом деле, стоимость каждого индивидуального аршина есть лишь материализация некоторой части того общественного труда, который затрачен на все количество аршин» (2, XXIII, 117. Курсив наш. – В.К.). Очевидно, что величина этой пропорциональной части есть величина переменная и она изменяется в зависимости от изменения общественного целого (см. 2, XXIII, 48).

Этот факт – очень важный качественно-системный момент, именно его, как говорил Ленин, и не может «вместить» обыденное сознание, ибо ему мешают мерки привычных представлений о природной и предметной материальности явлений. Ход обыденных рассуждений при этом таков: раз подобное (системное) качество в самом предмете не обнаруживается, следовательно, это выдумки, воображаемая форма. Если даже допустить, что она невидимо присутствует в предмете, то, поскольку изменение его происходит независимо от изменений данного предмета, это доказывает, что оно не принадлежит ему. В этих заблуждениях обыденного сознания, не могущего преодолеть «предметного фетишизма», сквозит вместе с тем смутная догадка о том, что «денежная форма вещей есть нечто постороннее для них самих (товаров. – Ред.) и что она только форма проявления скрытых за ней человеческих отношений» (2, XXIII, 100. Курсив наш. – В.К.). Такого рода системные качества, бесспорно, не тождественны, не совпадают с предметными качествами. В этом смысле слова их «предметность» условна.

Нечто аналогичное можно наблюдать и в мире физическом. Так, человек как материальное тело обладает рядом физических качеств в их специфически земном выражении (например, сила притяжения). Покидая же нашу планету и отправляясь на Луну, космонавт должен быть готов к тому, что там он потеряет эти привычные земные качества, поскольку они были свойственны ему не самому по себе, а лишь как частичке, компоненту системы Земли. Конечно, он приобретет на Луне другие системные качества, которые будут, в частности, определять скорость и форму его движений и которые, так же как на Земле, будут казаться ему его собственными качествами. Но это будут уже лунные системные качества.

Таким образом, верно то, что данные системные качества (имеются и другие типы систем и отношений «предмет – система») не обладают обычной, «жесткой» предметной формой, но так же верно и другое – что они объективная реальность и, более того, что (в анализируемых общественных процессах) именно они суть высшие качества вещей.

В плане анализа собственно системных качеств или качеств второго порядка весьма интересно различение Марксом материального и морального износа машин. Материальный износ, связанный с употреблением и неупотреблением техники, дает нам картину производственной амортизации или естественного старения, сопровождающихся физическим снашиванием и разрушением машин. Это естественно-производственный процесс, при котором изменяются предметные, материальные качества машин. Маркс выделяет еще другой, чисто общественный процесс – морального износа, который материально «не персонифицируется», не связывается вообще с изменением физического состояния машин и притом «совершается за спиной производителей». Вот тут уже системные качества проявляются в чистом виде. «Но кроме материального износа, – пишет Маркс, – машина подвергается, так сказать, и моральному износу. Она утрачивает меновую стоимость, по мере того как машины такой же конструкции начинают воспроизводиться дешевле или лучшие машины вступают с ней в конкуренцию. В обоих случаях, как бы еще нова и жизнеспособна ни была машина, ее стоимость определяется уже не тем рабочим временем, которое фактически овеществлено в ней, а тем, которое необходимо теперь для воспроизводства ее самой или для воспроизводства лучшей машины. Поэтому она более или менее утрачивает свою стоимость» (2, XXIII, 415). Таким образом, отдельная машина становится носителем высшего системного общественного качества не сама по себе, а как часть общего парка действующих машин, в сравнении с ними. Именно моральный износ (системное качество) подгоняет технический прогресс, требует совершенствования типов (видов) технических устройств, становится важнейшим фактором, регулирующим общественное производство. За отношениями вещей здесь опять-таки проглядывают общественные отношения людей, реальные отношения общественного производства. Они выражают сложные, интегративные качества общественных систем, несводимые к качествам отдельных их элементов.

Качественный анализ, примененный Марксом в «Капитале», характеризуется еще одним методологическим приемом. Существо его заключается в рассмотрении одного и того же явления в двух качественных аспектах: с точки зрения его качественной природы и с точки зрения его качественной специфики. Первый аспект раскрывает его общее функциональное или структурное качество, второй – его конкретно-историческую модификацию. В первом случае явление берется само по себе, во втором – как элемент или компонент системы, как системное явление. Раздельное рассмотрение этих качественных определенностей очень важно, оно позволяет избежать путаницы в определении природы явлений, их реального конкретно-исторического содержания. Маркс неоднократно указывал на то, что смешение общих и специфических качеств явлений было источником трудностей для классиков буржуазной политической экономии, оно приводило их к таким грубым ошибкам, как сведéние сложных качеств к простым, игнорирование или отрицание многокачественности, конкретно-исторических и системных качеств. Их неумение ясно определить эти качественные различия с неизбежностью приводили и к другим еще более крупным теоретическим ошибкам и трудностям (см. 2, XXIII, 124 и 623 – 624) [10].

Широко известна, например, критика Марксом Д. Рикардо, А. Смита, Д. Милля, Ж.Б. Сэя и других буржуазных экономистов за то, что они пренебрегали историческим рассмотрением явлений, не исследовали качественной специфики буржуазных экономических отношений, полагая их вечными и неизменными. Типичными примерами могут служить непонимание ими двойственного характера труда и механизма образования стоимости товаров; смешение двух различных родов частной собственности (основанной на собственном труде производителя и на эксплуатации чужого труда); отождествление обращения товаров и непосредственного обмена продуктов и т.д. и т.п.

Следуя методу восхождения от абстрактного к конкретному, Маркс в «Капитале» сначала анализирует некоторые «простые и абстрактные моменты» процессов и явлений, затем изучает их исторический генезис и только после этого выводит из отношений реальной жизни их конкретно-исторические формы. Так, он последовательно изучает товар и процесс обмена, деньги и денежное обращение, труд, капитал и т.д.

Изучение всеобщих (абстрактных) качеств или «качественной природы» явлений есть у Маркса обязательный элемент научного познания, но это только «момент», только предпосылка полного и истинного знания[11]. Главным же в анализе общественных явлений Маркс считал познание differentia specifica (характерных качественных особенностей) (см. 2, XXIII, 631 – 632), или, как он еще любил говорить, изучение «специфической логики специфического предмета» (2, I, 325). В этом смысле специфическое, конкретное выступает как самое содержательное и богатое определениями знание, наиболее адекватное реальным формам действительности.

Показательно в этом отношении исследование Марксом роли труда. Уже в первых главах «Капитала» он анализирует всеобщие моменты труда «как независимого от всяких общественных форм условия существования людей». Затем он показывает его двойственную природу – как труда конкретного, создающего потребительные стоимости, и труда абстрактного, создающего меновые стоимости. После выяснения общих форм и функций труда в человеческом обществе он переходит к рассмотрению конкретно-исторических форм труда в условиях капитализма. Подробно анализируя процесс труда в связи с процессом увеличения стоимости, Маркс приходит к выводу, что двойственный характер труда, обнаруживающийся здесь в виде различия между сторонами производства, проявляется в том, что «как единство процесса труда и процесса образования стоимости, производственный процесс есть процесс производства товаров; как единство процесса труда и процесса увеличения стоимости, он есть капиталистический процесс производства, капиталистическая форма товарного производства» (2, XXIII, 208).

Таким образом, Маркс дает сначала анализ общей качественной природы труда, а затем его конкретно-исторической качественной спецификации (капиталистической) применительно к различным сферам и процессам.

В главе XIV «Абсолютная и относительная прибавочная стоимость» Маркс указывает, что понятия производительности труда и производительного рабочего также нельзя трактовать только как всеобщие категории, что они несут на себе печать конкретно-исторических общественных производственных отношений. Так, в условиях капитализма понятие производительного труда, с одной стороны, расширяется в силу того, что кооперативный характер процесса труда соединяет в себе труд умственный и физический. С другой стороны, оно суживается, ибо ограничивается капиталистической целью производства – получением прибавочной стоимости. Поэтому, пишет Маркс, «понятие производительного рабочего включает в себя не только отношение между деятельностью и ее полезным эффектом, между рабочим и продуктом его труда, но также и специфически общественное, исторически возникшее производственное отношение, делающее рабочего непосредственным орудием увеличения капитала» (2, XXIII, 517).

Маркс указывает, что труд как простая и абстрактная категория есть «целесообразная деятельность для созидания потребительных стоимостей, присвоение данного природой для человеческих потребностей, всеобщее условие обмена веществ между человеком и природой, вечное естественное условие (курсив наш. – В.К.) человеческой жизни, и потому он не зависим от какой бы то ни было формы этой жизни, а, напротив, одинаково общ всем ее общественным формам» (2, XXIII, 195). Таково абстрактное, функциональное понятие труда. Оно есть вычленение всеобщих характерных черт труда и в то же время отвлечение от его конкретно-исторических особенностей и форм: первобытного, рабского, крепостного, наемного.

Вместе с тем Маркс показывает, что в качестве специфического труд имеет и иного рода всеобщность, а именно всеобщность наиболее развитой формы. Он раскрывает эволюцию труда от первых форм конкретного труда до труда вообще, когда конкретная форма труда становится практически безразличной и индивид с легкостью переходит от одного вида труда к другому. Труд, писал он, «не только в категории, но и в реальной действительности, стал средством для создания богатства вообще и утратил ту сращенность, которая раньше существовала между определенными индивидами и определенными видами труда. Такое состояние в наиболее развитом виде имеет место в самой современной из существующих форм буржуазного общества – в Соединенных Штатах. Таким образом, лишь здесь абстракция категории „труд“, „труд вообще“, труд sans phrase (без оговорок. – Ред.), этот исходный пункт современной политической экономии, становится практически истинной.

Итак, простейшая абстракция, которую современная политическая экономия ставит во главу угла и которая выражает древнейшее отношение, имеющее силу для всех форм общества, выступает тем не менее в этой абстрактности практически истинной только как категория наиболее современного общества» (2, XLVI, ч. I, 41).

Здесь отчетливо видно, что важнейший принцип марксистской методологии – конкретно-исторический подход предполагает анализ обоих аспектов качественной определенности (качественной природы и качественной специфики общественных явлений) и сопоставление их.

Яркий пример разграничения Марксом качественной природы и качественной специфики общественных явлений – различение им всеобщих, функциональных отношений, возникающих в общественном производстве в связи с развитием машинной техники вообще, и конкретно-исторических отношений, порождаемых капиталистическим применением машин. Если рассматривать машины исключительно как средство удешевления продукта (т.е. сами по себе, абстрагируясь от конкретных исторических условий), то граница их применения определяется тем, что труд, затраченный на их производство, должен быть меньше труда, который замещается их применением (см. 2, XXIII, 404). Однако для капиталиста эта граница очерчивается более узко, так как он оплачивает не применяемый труд, а стоимость применяемой рабочей силы. Поэтому для него применение машины целесообразно лишь в пределах разности между стоимостью машины и стоимостью замещаемой ею рабочей силы. Маркс приводит ряд примеров (которые мы могли бы продолжить на современном материале), когда капиталисты отказываются от применения машин или наиболее совершенных машин ввиду дешевизны избыточной рабочей силы, падения заработной платы рабочих ниже ее реальной стоимости. «Противоречий и антагонизмов, которые неотделимы от капиталистического применения машин, – отмечает Маркс, – не существует, потому что они происходят не от самих машин, а от их капиталистического применения (курсив наш. – В.К.)!.. Машина сама по себе сокращает рабочее время, между тем как ее капиталистическое применение удлиняет рабочий день… сама по себе она облегчает труд, капиталистическое же ее применение повышает его интенсивность… сама по себе она знаменует победу человека над силами природы, капиталистическое же ее применение порабощает человека силами природы… сама по себе она увеличивает богатство производителя, в капиталистическом же применении превращает его в паупера и т.д.» (2, XXIII, 451 – 452).

Совершенно очевидно то огромное методологическое значение, которое имеет подобное разграничение двух качественных аспектов каждого изучаемого явления. Вычленение конкретно-исторической (в данном случае капиталистической) специфики и отличение ее от всеобщих, функциональных социально-экономических форм – это один из важнейших моментов методологии системно-качественного анализа Маркса, определивших глубину его теоретического анализа и четкость его политических оценок.

2. Количественный анализ

Уже в первых строках первой главы «Капитала» Маркс говорит о том, что всякая вещь может быть рассмотрена с двух точек зрения: со стороны качества и со стороны количества (см. 2, XXIII, 43). В «Капитале» в силу его общетеоретического характера преобладает качественный анализ. Количественный анализ играет здесь, как правило, вспомогательную роль. Тем не менее Маркс отчетливо обозначает все те узловые моменты, которые требуют количественного анализа. Мы здесь укажем только некоторые общеметодологические положения, касающиеся применения количественного анализа в «Капитале» и имеющие значение для качественного анализа.

Важные связи открыл Маркс, анализируя количественную «природу» меновой стоимости. Он показал, что если товары как потребительные стоимости различаются качественно, то как меновые стоимости они могут иметь лишь количественные различия (см. 2, XXIII, 46). И это связано с тем, что сама «создающая стоимость субстанция» – абстрактный человеческий труд есть одинаковый человеческий труд, затрата одной и той же человеческой рабочей силы. Конечно, эта рабочая сила состоит из бесчисленных индивидуальных, разнокачественных рабочих сил, однако в обществе она функционирует только как общественная средняя рабочая сила, употребляющая на производство данного товара среднее общественно-необходимое время (см. 2, XXIII, 47). «Меновая стоимость, – пишет Маркс, – прежде всего представляется в виде количественного соотношения, в виде пропорции (курсив наш. – В.К.), в которой потребительные стоимости одного рода обмениваются на потребительные стоимости другого рода, – соотношения, постоянно изменяющегося в зависимости от времени и места. Меновая стоимость кажется поэтому чем-то случайным и чисто относительным, а внутренняя, присущая самому товару меновая стоимость (valeur intrinsèque) представляется каким-то contradictio in adjecto [противоречием в определении]» (2, XXIII, 44 – 45).

Количественное соотношение или пропорция – именно эта форма количественной определенности чаще всего исследовалась Марксом в «Капитале». И это понятно, ибо он анализировал целостную общественную систему, где всякая количественная определенность выступает не только абсолютно[12], но и функционально как пропорциональная часть целого, как элемент, взятый в соотношении с другими элементами. Как раз это последнее более всего и интересует Маркса. Вместе с тем в центре его внимания оказываются определенные, «качественные количества».

Во многих своих произведениях Маркс подчеркивал, что буржуазная политическая экономия не сумела раскрыть природу стоимости именно потому, что интересовалась главным образом ее количественной стороной[13], тогда как раскрыть ее количественную «природу» и характер возможно только на определенной качественной основе, но именно ее и не смогла обнаружить буржуазная политическая экономия. Установив, на чем основывается сама количественная сравнимость и соизмеримость товаров, Маркс подробно анализирует общественные условия (т.е. качественные моменты), которые определяют количественную структуру величины стоимости. «Хотя стоимость товара, – пишет он, – определяется количеством содержащегося в нем труда, но само это количество определяется общественным путем» (2, XXIII, 221. Курсив наш. – В.К.).

Так, он подробно раскрывает общественные (системные) условия, влияющие на изменение производительной силы труда и величину его общественно-необходимых затрат: средняя степень искусства рабочего, уровень развития науки и степень ее технологического применения, размеры и эффективность средств производства, природные условия (благоприятные и неблагоприятные) и т.п. Только при правильном учете всей этой цепи факторов, всех этих качественных моментов количественный анализ сможет точно выявить законы образования и движения стоимостей.

В параграфе о товарном фетишизме Маркс показывает, что для производителей товаров их собственное общественное отношение к результатам совокупного труда (содержание стоимостных отношений) представляется находящимся вне их общественным отношением вещей. Эта иллюзия возникает от того, что установить общественный характер своих частных работ они могут только через обмен продуктов своего труда (см. 2, XXIII, 82 – 83). «Необходимо вполне развитое товарное производство, – пишет Маркс, – для того, чтобы из самого опыта могло вырасти научное понимание, что отдельные частные работы, совершаемые независимо друг от друга, но всесторонне связанные между собой как звенья естественно выросшего общественного разделения труда, постоянно приводятся к своей общественно пропорциональной мере» (2, XXIII, 85. Курсив наш. – В.К.).

Конечно, количественный анализ столь сложных системных зависимостей возможен в весьма ограниченных размерах и только как органически связанный с детальнейшим качественным анализом.

Большое внимание Маркс уделял изучению сложных и комплексных количественных зависимостей. Так, анализируя процессы разделения труда, он показывает, как мануфактурное разделение труда путем «специализации орудий труда, образования частичных рабочих, их группировки и комбинирования в один совокупный механизм» и соответствующее развитие всего этого в рамках капиталистического машинного производства создают «качественное расчленение и количественную пропорциональность общественных процессов производства…» (2, XXIII, 377). При этом Маркс подчеркивает, что при капитализме стихийной случайностью отличается не только качественная структура общественно-производственного организма, но и его количественная структура (см. 2, XXIII, 118).

В нашей литературе уже сложилось представление о структуре как преимущественно качественной характеристике явлений, и в целом это верно. Вместе с тем для системного изучения действительности очень полезно шире ввести в научный оборот Марксово понятие «количественная структура». Оно позволяет создать более точное и комплексное представление о количестве (применительно к системным объектам), в частности о количестве, расчлененном на определенные качественно-количественные узлы (некий аналог гегелевской «узловой линии мер»), о количествах различного степеннóго содержания, о количественных границах качеств, о состояниях гипо- и гиперфункции отдельных частей сложных систем и системных процессов. Именно в таком плане и анализировал количественные определенности процессов функционирования капиталистического общества Маркс.

На примере кооперации он показывает, что объединение многих рабочих в одно место для производства одного и того же товара, под командой одного и того же собственника составляет исторически и логически исходный пункт капиталистического производства. При этом производственное различие между ремеслом и кооперацией носит вначале чисто количественный характер (см. 2, XXIII, 333). Затем постепенно возрастает интеграция труда, рождается новая производительная сила, «которая по самой своей сущности есть массовая сила» (2, XXIII, 337. Курсив наш. – В.К.).

Так, постепенные количественные изменения, накапливаясь, приводят к образованию нового, интегрированного качества, подтверждая правильность закона диалектики, сформулированного Гегелем. И именно эта коллективная, общественная производительная сила, которую развивает рабочий как общественный рабочий, и становится производительной силой капитала (см. 2, XXIII, 345). Раскрывая этот процесс, Маркс показывает, что капиталист, приобретая на рынке труда индивидуальные рабочие силы, не оплачивает выгод комбинированной рабочей силы всего коллектива, т.е. ее степеннóго выражения. Выгода и тут достается капиталисту либо классу капиталистов.

Интересно с точки зрения приемов количественного анализа исследование Марксом интенсификации труда. «Безмерное удлинение рабочего дня, которое производят машины, находящиеся в руках капитала, – пишет он, – приводит впоследствии, как мы видели, к реакции со стороны общества, жизненным корням которого угрожает опасность, и тем самым к установлению законодательно ограниченного нормального рабочего дня. На основе последнего приобретает решающую важность… интенсификация труда» (2, XXIII, 420). На большом историческом материале Маркс показывает, как методы извлечения абсолютной прибавочной стоимости, господствовавшие особенно в период первоначального накопления капитала, уступают место методам получения относительной прибавочной стоимости. За первую половину XIX в. средняя продолжительность рабочего дня сократилась более чем на одну треть. Сегодня мы могли бы к этому добавить, что за следующее столетие продолжительность рабочего дня сократилась еще на одну треть, а по сравнению с «неограниченным рабочим днем» (который, судя по фактам, приводимым Марксом, продолжался около 15 часов) сократился почти в 2 раза. Конечно, капиталисты никогда не отказывались и не отказываются от использования и того и другого пути усиления эксплуатации, но вполне объективные обстоятельства заставляют их ориентироваться на второй путь. Маркс подробно анализирует различные аспекты этой проблемы, показывает, как интенсификация и удлинение рабочего дня в тенденции становятся взаимоисключающими явлениями, исследует проблему «измерения степени уплотнения рабочего времени», раскрывает закон, по которому дееспособность рабочей силы обратно пропорциональна времени ее деятельности и т.д. (см. 2, XXIII, 420 – 421). Превращение экстенсивных величин в интенсивные – вот количественно-качественная характеристика, которую дал Маркс этому явлению в целом.

И во многих других местах «Капитала» Маркс отчетливо намечает необходимость количественного анализа: пропорции в сведéнии труда различных видов сложности к простому, определение степени эксплуатации рабочей силы, соотносительные изменения величин цены рабочей силы и прибавочной стоимости, различные соотношения роста массы и нормы прибавочной стоимости и т.д.

В целом применение Марксом методов количественного анализа отличается органическим сочетанием количественного и качественного аспектов исследования, а также особым интересом к количественно точному и определенному изучению сложных, системных пропорций, функций, зависимостей, мер.

3. Диалектико-материалистические принципы анализа меры

Анализ качества, количества и меры явлений представляет собой единый комплекс, в котором познание меры – завершающая ступень. Установление меры явлений и процессов есть, с одной стороны, синтез данных качественного и количественного анализа, а с другой – особое исследование некоторых специфических форм явлений, их границ и «предельных» состояний, возможностей развития в рамках данного качества, сочетания различных качеств, субординации предметных и системных качеств и т.п.

Труды классиков марксизма дают фундаментальную методологическую основу для развитой, многоплановой теории меры, для обоснования материалистических принципов мерного анализа[14].

Сложность мерного анализа определяется сложностью объекта и уровнем развития научного знания. При восхождении от явлений неорганической природы к явлениям живой природы и общества сложность возрастает, можно сказать, в геометрической прогрессии. Это объясняется не только большей сложностью внутренней организации явлений этих классов, но и наличием у них более развитых форм «системной жизни» (в частности, видовой и родовой) и системно-функциональных отношений, многообразием их взаимодействий с внешним миром, линий причинности и субординации.

Главное условие для точного установления меры явления – объективно определить природу изучаемого явления и четко дифференцировать его качественные моменты: свойства, состояния, стадии или фазы развития. Не менее важно столь же четкое понимание и вычленение того гносеологического аспекта, среза, который составляет существо анализа на данном этапе исследования.

Изучением мер занимается каждая конкретная наука применительно к объектам своей сферы исследований. Философия же занимается общеметодологическими проблемами отношений меры в связи с изучением общих закономерностей развития явлений, их объективной субординации, проблемами их познания.

Начнем с познавательной стороны вопроса. Выявляя закономерности познавательной деятельности, диалектический материализм прежде всего определяет путь научного познания от общего, нерасчлененного знания к дифференцированному и многоплановому знанию о предмете. Этот важнейший принцип теоретического познания – восхождение от абстрактного к конкретному сформулирован Марксом в работе «К критике политической экономии» и блестяще применен в «Капитале». Когда общее направление, путь познания определены, возникает задача раскрыть механизм этого движения, установить, какие реальные ступени проходит познание на пути восхождения к конкретному, каковы объективные материальные основы этого процесса, чем обусловливается смена критериев на различных этапах.

Таков путь углубляющегося теоретического познания мира вообще, таков путь познания от предметного уровня к системному, таковы же последовательность и ступени познания меры. Им соответствуют некоторые особые формы меры: мера отдельного предмета, взятого самого по себе (простая мера); мера предмета как элемента, части данной системы (системная, субстанциальная мера); мера предмета как совокупности всех его действительных отношений (реальная мера).

Изучение простой, или непосредственной, меры. На этой первой ступени познания предмет или явление берется как нечто самобытное и независимое, а его качество и мера – как особое и сугубо индивидуальное качество и мера. Все обнаруживаемое в этом предмете или явлении представляется исключительно его индивидуальными свойствами. Природа явления на этой ступени познания еще не раскрыта, само явление пока берется вне причинно-генетических связей, вне сложной динамики отношений с окружающей средой. Все это будет выявляться на последующих этапах познания, и тогда его независимость обернется зависимостью, во всей полноте обнаружится его типичность как представителя своего вида, рода, семейства и класса явлений. Пока же познание стремится рассмотреть явление изолированно, и его качество и мера получают пока самые простые характеристики. Если пользоваться аналогией из сферы изучаемой Марксом экономики капитализма, то знание простой меры можно уподобить знанию конкретных потребительных стоимостей при незнании природы их стоимости или знанию конкретных цен на товары при незнании закона стоимости.

Такое эмпирическое, непосредственное знание явления при незнании его существенной, субстанциальной определенности есть, конечно, законный и необходимый этап познания. Но вместе с тем очевидна неполнота такого знания и такого определения его меры, которое показывает только отдельное, непосредственное бытие, как бы вырванное из системы всеобщей взаимосвязи и взаимообусловленности. Отдельное бытие (предмет, явление) есть лишь одна сторона истины. Для истины нужны еще другие стороны действительности, которые тоже лишь кажутся самостоятельными и отдельными. Лишь в их совокупности и в их отношении реализуется истина (см. 3, XXIX, 178).

Иными словами, на этой первой ступени познания явление выступает перед нами как простой эмпирический факт. Чем больше накапливается эмпирических фактов, тем больше возникает потребность выйти за их границы, познать генезис, детерминанты, связи, опосредования. Так из самогó накопленного на этой ступени знания неизбежно вырастает потребность дополнить этот принцип познания другим, исходя из которого предмет раскроется с новых сторон – выступит как типичный представитель своего вида или рода, в определенной системе.

Системная (субстанциальная) мера. На втором этапе теоретического познания мера отдельного явления определяется через меру системы явлений и законы этой системы.

В простой мере мы принимали вещь за ту непосредственную «самость», за ту специфическую единицу, которая выражает себя во всех многочисленных качественных и мерных показателях, ей присущих. Однако подлинная индивидуальность и неповторимость данного явления будет понята только тогда, когда будет выявлено то общее, что оно имеет с другими, однородными явлениями, и направление, в каком развивается вся система, к которой оно принадлежит. Именно поэтому второй этап в раскрытии определенности меры состоит в том, чтобы понять ее как опосредствованную (обусловленную), следовательно, понять ее как «момент» системы и ее законов, понять ее субстанциальную основу.

Возможности познания остаются крайне ограниченными, если оно не поднимается выше уровня единичности, если за отдельными явлениями оно не стремится отыскать систему явлений; за отдельными людьми – общество и законы его развития; за отдельными особями животного и растительного мира – биологические виды и законы их эволюции; за отдельными физическими и химическими соединениями – коренные условия материальной системы Земли. Ибо не единичные явления, а именно системы явлений развертывают перед нами историю качественного развития природы и общества. Все сколько-нибудь существенные изменения и превращения коренного качества (например, образование видов в живой природе, смена общественно-экономических формаций в обществе и т.п.) могут быть поняты лишь в их видовом бытии, в историческом развитии систем явлений.

Материальным базисом родо-видовых явлений служат те особые групповые формы бытия различных биологических и социальных систем, которые не обрываются смертью отдельных индивидов, а существуют из века в век, как бытие, имеющее историю, эволюцию и законы. Отдельное явление есть лишь их «момент».

Это «преодоление конечности» предметов и явлений в их видовом, системном бытии, эти особые формы группового бытия наиболее фундаментально и научно были осмыслены именно Марксом. Рабочий класс и отдельный рабочий, нация и отдельный ее представитель, общество и личность – во всех этих случаях первое (система) определяет второе (индивид), будучи его высшим, «материнским качеством», при этом мера системы выступает мерой мер по отношению к мерам ее компонентов. «…По необходимости, – писал Маркс, – способ существования индивидуальной жизни бывает либо более особенным, либо более всеобщим проявлением родовой жизни…» (1, 590).

Индивидуальные качества отдельного предмета или явления могут значительно отличаться от общего качества системы, но развитие и природы, и общества в конечном счете определяется общими материальными условиями и бытием больших масс индивидов и явлений, а не отдельных их единиц.

Раскрытие особой формы бытия крупных систем, их специфических качеств, мер и законов – это великое завоевание науки XIX – XX вв., подготовленное всей предшествующей историей развития человеческой культуры. Научное познание шагнуло дальше феноменологизма и эмпиризма предшествующей ступени теоретического освоения мира. Понимание самого качества и меры явлений, их объективной детерминации существенно углубляется. Явление и его мера получают новую качественную и количественную характеристику через качество и меру системы. Благодаря этому непосредственная мера выступает теперь не сама по себе, а в сравнении и в соотношении с мерой системы, подобно тому как индивидуальные затраты труда на производство товара (непосредственная, простая мера) имеют свою более высокую меру в общественно необходимых затратах труда, т.е. в общественной, системной (субстанциальной) мере.

Однако субстанциальное отношение предмет – система, составляющее основное содержание научного анализа меры на этой второй ступени познания, не должно пониматься однопланово. Ибо в действительности ни один предмет не есть исключительное и прямое порождение какой-то одной системы; как правило, он продукт многих систем, притом разнопорядковых. Так, в качестве природного существа человек обладает некими физическими (системными) качествами планеты Земля, он и представитель определенной биологической системы; в качестве социального феномена он представитель класса, нации, государства, семьи и т.п. Очевидно, что его специфические качества (семейные, национальные, классовые, принадлежность к определенному государству, к определенной культуре, религии) и соответственно их меры не могут быть объяснены из него самого и должны быть поняты из качества и меры обусловливающей их системы. Каждая из этих систем формирует его индивидуальные качества, и он оказывается непременным элементом всех этих систем, их «многочленом».

Таким образом, в этом аспекте изучения действительности раскрываются качества и меры, отличные от простой меры, показывается действительная опосредованность явлений, вскрывается тот факт, что за индивидуальной многосвойственностью предмета стоит многосистемность объективного мира, которая формирует его многокачественность.

Завершающая ступень познания – реальная мера, где качество и мера явления определяются уже не только субстанциально – через качество и меру данной системы и ее законы, но конкретно-исторически, с учетом всей совокупности действующих условий и отношений. Здесь и законы системы, и сами явления выступают в своих реальных превращенных формах. Так, Маркс в третьем томе «Капитала» показывает, как закон стоимости реализуется в законе средней нормы прибыли и цены производства, норма прибавочной стоимости – в норме прибыли, а сама прибавочная стоимость – в формах прибыли, процента, ренты. «…Один и тот же экономический базис, – пишет Маркс, – один и тот же со стороны основных условий – благодаря бесконечно разнообразным эмпирическим обстоятельствам, естественным условиям, расовым отношениям, действующим извне историческим влияниям и т.д. – может обнаруживать в своем проявлении бесконечные вариации и градации, которые возможно понять лишь при помощи анализа этих эмпирически данных обстоятельств» (2, XXV, ч. II, 354).

Марксистская методология требует не ограничиваться установлением общей субстанциальной зависимости явлений, а раскрывать их специфику, своеобразие, их количественную, качественную и мерную определенность – через анализ всей совокупности действующих факторов. Ибо качественная определенность отдельного явления есть результат действия не только данной системы и ее законов, а всех условий, многие из которых, будучи элементами других систем, суть лишь конкретные эмпирические условия его развития. На этом этапе познания явления берутся во всем многообразии действительных отношений, во всей сложности всеобщего взаимодействия, совокупным результатом которых и являются реальные формы предметов, реальные модификации общих законов и т.п. На смену системной мере приходит реальная мера. Именно здесь познание явления и его меры максимально точно отражает объективно существующую действительность, что подтверждается, проверяется практикой.

Итак, определенности явления, взятого самого по себе, соответствует образ простой, или непосредственной меры. Определенности же явления как части, элемента данной системы соответствует образ системной, субстанциальной меры. И наконец, определенность явления как совокупности всех его действительных отношений дает образ реальной меры. Неповторимое своеобразие конкретного явления в его целостности здесь исследуется на новом уровне, более глубоко, поскольку оно рассматривается и как продукт действия соответствующих систем и несистемных обстоятельств, и как развитие его собственных потенций.

Таковы формы меры как теоретико-познавательной категории.

Важные различия и особенности имеют меры в процессах развития. Для раскрытия общих закономерностей развития природы и общества существенно различие между двумя основными типами качественных изменений: между развитием отдельных явлений (индивидуальный цикл развития) и историческим развитием систем явлений (развитие «видовых» качеств). Подобно тому как в биологии различают линии онтогенеза и филогенеза, так и в науке об обществе проводится различие между индивидуальным и системным развитием, и не только в плане личность и общество, индивид и класс, нация, но и в аспекте более крупного масштаба, когда за систему принимается общественно-экономическая формация, а за отдельное явление может быть принят и отдельный класс или отдельное государство. Всем этим различным индивидуальным и групповым формам бытия и линиям развития соответствуют свои специфические формы качественной и мерной определенности.

В индивидуальном бытии и развитии вещи имеются мера целостного явления и меры составляющих его качественных моментов: свойств, состояний, стадий и фаз развития. Кроме меры целостного явления, которая весьма специфична, имеются еще два типичных отношения – целое и его свойства, целое и его состояния, отражающие структурные отношения вещи как ставшего целого. Третье отношение – целое и его стадии, фазы, этапы развития явления – есть генетическое или историческое отношение, и его основу составляет развивающееся целое. Конечно, структурный и генетический аспекты должны все время дополнять друг друга. Но это уже особый вопрос. Здесь важно отметить, что специфическое содержание мер в индивидуальном цикле развития составляют стадии и фазы развития целостного явления. Явление, общее качество и общая мера которого сохраняются при переходе от одной стадии к другой, изменяет часть своих свойств. Стадии (фазы) как отдельные качественные моменты развития целостного явления имеют свои специфические закономерности и свои специфические (стадиальные) меры, которые в целом не выходят за рамки общего качества и общей меры данного явления.

Эти стадии и фазы и их меры у разных явлений различны, но всякая вещь в целом обязательно проходит следующие фазы развития: возникновение – становление – расцвет – уничтожение, распад. При этом развитие отдельной вещи является преимущественно развертыванием ее «видового качества». В этом плане изменения, которые отдельный индивид, предмет или явление могут внести в «историю вида», столь малы, что они обычно отбрасываются познанием.

Иначе дело обстоит с групповыми формами бытия, историческим развитием «видов» и «родов», другими словами, систем, в которые входят отдельные вещи. Пока мы рассматриваем отдельную вещь, история ее собственной жизни заслоняет нам историю в собственном смысле слова, ту самую естественную историю качеств, которую имеют большие системы («виды», «роды») и в которой отдельные вещи и индивиды составляют лишь «момент».

Когда же мы рассматриваем естественно-историческое развитие самого вида, на первый план выдвигаются те специфические условия, которые формируют его качество и меру и к числу которых относятся и взаимодействие систем данного вида с другими, и отношения субординации высших и низших систем. Именно тогда становится ясным, что любое явление не просто саморазвивается, а развивается в зависимости от условий системы, к которой оно принадлежит, и от взаимоотношения с другими явлениями. Как показал Маркс на примере денег, труда и обмена, различные степени развитости явлений находятся в зависимости от степени их соответствия потребностям и внутренним условиям систем, в которых они развивались. Точно так же и мера таких явлений должна рассматриваться не просто как продукт их саморазвития (как это было при рассмотрении жизненных фаз индивидуального цикла развития), а как элемент развития целостной системы. Как функциональные элементы системы явления могут иметь «ограниченную меру», «развитую меру», либо «всеобщую меру».

Так, кооператив как форма организации в сельском хозяйстве существует и при капитализме. Но там эта форма имеет «ограниченную меру», так как в условиях частнособственнической структуры общества она может выполнять главным образом потребительско-сбытовую функцию. Поэтому производственная кооперация крестьян встречается там только в зародышевой форме. В условиях социалистической системы хозяйства, при господстве общественной собственности на землю и основные средства производства, кооператив становится формой, адекватной самой природе этого строя и в силу этой новой функциональной роли получает «развитую меру». А затем на определенном этапе он становится преобладающей формой организации социалистического сельского хозяйства, т.е. приобретает «высшую, или всеобщую меру». Понятно, что при этом сама форма сельскохозяйственного кооператива совершенствуется, подвергается различным модификациям, видоизменяется.

Таким образом, мера групповых системных явлений зависит от их роли, места и функций в данной системе. В то же время надо иметь в виду, что возможны временные расхождения между системной (субстанциальной) мерой и реальной общественной мерой. Здесь как бы имеются две линии соответствия системе – общая и конкретно-историческая. Так, с самого начала было ясно, что коллективизация в наибольшей мере соответствует социалистической системе хозяйства. Однако сразу после революции Ленин несколько сдерживал чересчур ретивых коллективизаторов. Он призывал не администрировать, а внедрять эти формы постепенно, силой примера убеждая крестьян в преимуществах коллективной формы ведения хозяйства. «Ограниченная мера» развитости кооперативов в то время была не свидетельством их несоответствия системе, как таковой, а лишь показателем недостаточной зрелости объективных и субъективных условий для ее широкого развития.

Существенные особенности имеют отношения меры в явлениях общественной жизни. Практическая жизнь и деятельность людей сложна и многокачественна, в ней переплетаются моменты субъективного и объективного, личного и общественного, сознательного и стихийного и т.д. В основе человеческой деятельности всегда лежат потребности, которые осознаются и принимают форму цели. В социальной действительности люди выступают как наделенные сознанием и преследующие свои цели творцы этой действительности. Цель есть некоторое идеальное предварение практической деятельности. «Но и самый плохой архитектор, – писал Маркс, – от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове» (2, XXIII, 189). Идеальный образ сознания и выступает как предварительная идеальная мера, которая затем овеществляется и проверяется в производственной, общественной и любой другой сознательной деятельности. Однако этот идеальный образ или, как говорил Маркс, это «идеальное, субъективное производство», включает в себя не только цель как желание и стремление, но и знания явлений и законов развития объективного мира, без которых стремление к цели слепо.

Итак, идеи как сложный образ, отражающий потребности, выражающий цели и опирающийся на знания объективного мира, служат людям меркой практической деятельности. Понятно, что нет и не может быть универсальных мерок на все случаи жизни, годных в любых условиях развития и протекания социальных процессов. Во всякой обстановке люди должны исходить из конкретных исторических условий и в них отыскивать необходимую общественную меру. Наряду с индивидуальной неповторимостью и своеобразием явлений столь же реально существует их общность, единство, подчиненность общим законам природного и общественного развития. Знание этих законов и умение построить свою деятельность в соответствии с требованиями исторического развития – залог успеха всей общественно-исторической практики людей. Усвоение передовой научной теории, применение ее при выработке идеальных мер общественно-исторической практики людей – важное условие ускорения общественного прогресса.

В условиях социалистического общества, основанного на общественной собственности на средства производства, усилия миллионов людей направлены к определенным целям по единому плану, и от того, в какой степени в нем найдена объективная общественная мера, зависит реальная общественная эффективность этих усилий. Одно из решающих преимуществ социалистической системы хозяйства заключается в том, что она позволяет мобилизовать усилия целой нации и концентрировать их на наиболее перспективных направлениях, дает возможность избежать непроизводительной растраты общественных сил и средств, подобной той, которая возникает при капитализме вследствие безработицы, спадов производства и кризисов перепроизводства.

Но именно поэтому ошибки и просчеты в планах, неправильное определение пропорций, а также необоснованные волюнтаристские решения могут приводить к частичному обесценению результатов практической деятельности миллионов людей.

Законы социализма выражают лишь общую необходимость и тенденции развития социалистического способа производства. Сами условия социалистического строя требуют вести народное хозяйство по единому плану, предусматривающему необходимые пропорции в общественном производстве. Но каковы должны быть эти пропорции и меры, как добиться максимального роста производительности труда при обеспечении растущих потребностей членов социалистического общества – для этого знания общих законов социализма недостаточно; необходим еще и всесторонний анализ всех конкретных условий развития социальной действительности.

Итак, в практической деятельности людей надо различать: а) предварительную идеальную меру, б) непосредственную меру отдельного явления, в) общественную (системную) реальную меру.

Несколько слов и о некоторых других широко распространенных формах меры: мере сочетания и соотношения, мере как норме и мере как критерии.

Люди сами творят свою социальную действительность. И эта практическая созидательная деятельность большей частью носит синтетический характер. Именно поэтому одним из существенных определений меры в практической деятельности является мера сочетания. Выяснение вопроса о том, как правильно сочетать различные методы работы, различные элементы, материалы, свойства искусственно создаваемых вещей и т.п., чтобы получить искомое качество, – это одна из важных задач, которая всегда стоит перед людьми в практической деятельности.

Особое значение правильному определению такой меры придавал Ленин, который при рассмотрении таких вопросов, как нэп, соотношение революции и реформы, сочетание центрального и местного управления народным хозяйством, сочетание материальных и моральных стимулов к труду и т.д., анализировал подобные отношения меры.

В общественной практике при нахождении идеальной общественной меры очень важно правильно и точно выявить частные и общие нормы и критерии деятельности людей. В реальной жизни они выполняют функцию специфических и системных (общественных) мер, сообразно которым оценивается деятельность отдельных людей и социальных групп. Вопросы, связанные с пониманием общественных норм и критериев как социальных мер, многократно освещались Марксом и Лениным; в советской философской литературе они до сих пор разрабатывались больше в содержательном плане (например, этическом) и, к сожалению, меньше в аспекте общеметодологическом.

Итак, анализ мер и мерных отношений во всех сферах имеет огромное, часто решающее значение. В материалистической диалектике качественно-мерный анализ служит непосредственной предпосылкой достижения важнейших познавательных целей – установления тенденций и закономерностей в природе и обществе.

* * *

Уже данный нами предельно краткий и конспективный обзор Марксова качественно-количественно-мерного анализа показывает, сколь богаче возможности, предоставляемые диалектико-материалистическим мировоззрением, тех возможностей, которые имеет теоретическое познание в рамках диалектико-идеалистической системы.

Идеалистическое познание даже такого мыслителя, как Гегель, при всем богатстве разработанных им диалектических форм и оттенков все же остается одноплановым, замыкается в кругу предельно всеобщих, абстрактных определений. Материалистическое же познание, усвоившее диалектику, подвергает анализу все многообразие форм и отношений реального мира и потому многопланово и объективно.

Во имя утверждения приоритета идеального начала – абсолютного духа и абсолютной идеи – Гегель всячески принижал материальное начало, изображал его вторичным, несамостоятельным, неспособным к качественному саморазвитию. Он резко отрицал именно «видовое и родовое» развитие в материальном мире (см. 13, II, 28 – 30), а с ними фактически и историческое развитие, как таковое. Это отрицание видового бытия и видового развития материальных явлений закрыло для него целый пласт важнейших форм качественного и мерного анализа. Конечно, отдельные его черты и аспекты нашли отражение в его анализе категорий – меры, закона, понятия, отношений и т.п. Однако все это он приписывал опять же абсолютному идеальному началу.

В перечисленных выше способах Марксова качественного, количественного и мерного анализа отчетливо просматривается та «прибавка» естественно-исторических, системных и ряда других форм качественного и мерного анализа, которые возможны только на диалектико-материалистической основе. Там, где гегелевский анализ находил лишь одну группу отношений, зависимостей и законов явлений, там марксистский анализ находит великое многообразие качественно-специфичных явлений, систем, отношений и закономерностей. Богатство материалистического качественного и мерного анализа отражает качественное богатство самогó объективного мира. И чем больше накапливается знаний о мире, чем дальше познание идет вперед в теоретическом освоении реальной действительности, тем богаче становится и диалектический метод исследования.

Глава пятая.Проблема диалектического противоречия

Среди проблем диалектики как содержательной логики вряд ли удастся найти еще одну, столь же рельефно представляющую существенные ее особенности, столь же для нее характерную и важную, как проблема противоречия. К ней тяготеют, с ней переплетаются все прочие аспекты и темы диалектики. Не случайно и далеко не без оснований диалектическую логику в целом определяли именно как логику противоречия, причем так ее определяли не только марксистские мыслители (например, Г.В. Плеханов), но также и те, кто имел с марксистской традицией мало общего.

К какой бы области, или ответвлению, диалектической логики мы ни обратились, нам не миновать пути, так или иначе приводящего к проблеме противоречия. Прежде всего к ней приводит задача постигать предметный мир не таким способом, при котором изолированные фрагменты знания складываются в заведомо субъективную, произвольную мозаику, а таким, который бы позволял шаг за шагом проникать в конкретную целостность самих объектов. Воспроизвести сложно-расчлененную систему, где чужеродные моменты и несовместимые определения даны в их генетическом родстве и сопринадлежности едино-раздельному особенному, нельзя, не исследуя противоречия. Изобразить конкретный предмет, не привнося при этом нарушающих конкретность «огрублений» – значит проследить собственную логику предмета как логику его саморазвертывания, «самополагания», самодвижения. Такой способ постижения, удерживающий в ставшем – становление, в структуре – генезис, в логике – ее исторические «измерения», не может не состоять в близком родстве с проблемой противоречия. Тесными узами связано с ней стремление к монистическому решению фундаментальных философских вопросов, выражаемых категориями: субъект и субстанция, культура и природа, идеальное и реальное, должное и сущее, целепродуцирование и обусловленность, творчество и овеществление и т.д. Логика противоречия есть логика самого последовательного в своей критичности и в своем конкретном гуманизме революционного мировоззрения, ибо она вырабатывает такой способ мышления, который не останавливает «гераклитов поток» бытия, не заковывает его в косные овеществленные формы, не подменяет его замкнутым внутри себя Мировым Порядком. Только такой способ мышления позволяет распознавать за «социальным миром вещей» подлинно человеческую действительность, открывать за объективированными и застывшими структурами возможности человеческой самодеятельности. Речь, стало быть, идет о мышлении, максимально требовательном к себе, исполненном самокритики и ответственности. Задачи критического преодоления рассудочно-метафизических и позитивистски-сциентистских концепций, а равным образом и иррационализма тоже ставят со всей определенностью проблему противоречия.

В особенности это касается таких социальных тем, которые затрагивают скрытые под обретшим устойчивую структурность наличным бытием «напряжения», таящиеся в его фундаменте, – потенции будущего. Раскрывая эти потенции как коренящиеся в противоречиях исторической действительности, диалектика тем самым выступает как постигнутая в понятиях самокритика человеческой истории – объективного процесса, в котором все ограниченное, ставшее предстает перед судом неограниченного творческого становления. Поэтому примененная в «Капитале» диалектика всеми своими методологическими характеристиками тяготеет как к своему подлинному центру к проблеме противоречия. Здесь, по словам Маркса, живой источник всей диалектики. Именно благодаря тому что Маркс постоянно обращался к этому живому источнику при исследовании капиталистического способа производства, ему удалось столь глубоко проникнуть в его закономерности, постигнуть его как целостный организм, а также выявить историческую тенденцию, ведущую к замене его социалистическим способом производства.

1. Противоречие и антиномия

В диалектической традиции есть афористически-лаконичный образ, с античных времен символизирующий ее ведущий мотив, – «борьба противоположностей». Верная расшифровка этого аллегорического образа предполагает достаточно высокую культуру мышления и, главное, отношение к нему, ориентированное проблемным поиском, а не утилизаторскими мотивами. С этой точки зрения «борьба противоположностей» распознается как существенный «атрибут», присущий универсальному «Логосу» действительного мира. И этот мир предстает не как нечто завершенное и внутри себя замкнутое, а как мир, открытый творчеству в той же мере, в какой творчество открыто миру, – как мир проблем.

Насколько марксизму чуждо метафизическое представление о действительности как о чем-то в глубочайшей своей основе простом и неподвижном, как о закрытой, готовой системе «всеединства», где всякое противоборство эфемерно и ничтожно, настолько же ему чужд и метафизический миф об изначальном расколе мира на дуалистически противостоящие, ничего общего между собой не имеющие полюсы-крайности, которые как самостоятельные силы вступают в вечную, смертельную, «всеразрушительную» войну друг с другом. Противоречие в марксистской диалектике есть объективное определение логики действительного развития, понятого со всей трезвостью и критичностью. Именно таково противоречие в диалектике «Капитала».

То, что справедливо представляется наиболее простым и сразу же бросается в глаза в тексте «Капитала», – это констатация противоположностей в виде полюсов, в качестве крайних сторон отношения полярности, или двойственности. Однако было бы грубой ошибкой принять проявление противоположностей за суть дела и строить понятие о них по образу и подобию двойственности. Это была бы не диалектика противоречий, а концепция полярности – поляризм[15]. На деле Маркс не ограничивается тем, что фиксирует отношение полярности (двойственный характер труда, эквивалентный и относительный полюсы в меновом отношении, метаморфозы в обращении товаров, постоянный и переменный капитал и т.д.), а, напротив, главное видит в том, чтобы объяснить полюсы из их сущностного противоречивого единства, из внутреннего единства их как имманентных одной и той же сущности. Самостоятельность полюсов, по Марксу, есть отнюдь не изначальное противостояние их друг другу, а результат наделения их относительной самостоятельностью в процессе противополагания. Понять противоположность диалектически – это как раз и значит понять ее не как состояние, а как процесс противополагания.

Для того чтобы заметить полярные отношения в действительности, вовсе не нужна диалектика в ее подлинном смысле – для этого с успехом можно пользоваться обыкновенным рассудком. Владеющее диалектической культурой мышление отличается поэтому не тем, что констатирует двойственности, или полярности, а тем, что понимает их монистически. Однако полярность невозможно понять (т.е. понять монистически) с точки зрения ее самой по себе, взятой как двойственность начал-крайностей. Диалектика есть логика конкретного. Это не некая изначальная разъятость, разорванность и непреодолимая размежеванность конкретного целого и всех его характеристик между абстрактными в их односторонности полюсами-крайностями, которые якобы не имеют ничего общего друг с другом (по своей собственной природе), так что всякую их общность следовало бы расценивать лишь как некое «чуждое наслоение», исходящее из антиполюса (от другой крайности). Это, совсем напротив, ориентация на органическую, всегда и во всем особенную целостность, на полноту ее действительной, непрерывно становящейся конкретности. Внутри этого единства, внутри тождества и только внутри него постигается также и имманентная ему противоположность. Внутри него, в его собственной логике без каких бы то ни было привнесений получает объяснение также и полярность. Диалектика выводит полярность между вынесенными вовне друг друга противоположностями из противоречия внутри единства.

Исследуя противоречивость процесса производства абсолютной прибавочной стоимости, Маркс отмечает столкновение двух стремлений – удлинить рабочий день и ограничить его нормой, диктуемой воспроизводством рабочей силы, и характеризует это столкновение как антиномию. Здесь требование капиталиста и требование рабочего как закономерных агентов процесса не ведут свое происхождение от разных оснований, не привходят извне, а вырастают из одной и той же закономерности товарного обмена между капиталом и рабочей силой. Они суть одинаково необходимые и одновременно возникающие определения одного и того же единого процесса. «…Здесь получается антиномия, право противопоставляется праву, причем оба они в равной мере санкционируются законом товарообмена» (2, XXIII, 246). Только такое взаимоотрицание может по самой сути дела выразить здесь действительную логику процесса. И эта антиномия – чисто объективное и строго логическое определение, верное предметной действительности, исследуемой без каких бы то ни было привнесений и «подсказок» со стороны дурной субъективности.

Противоречие внутри единства фиксируется здесь лишь в своей первоначальной форме – как столкновение тезиса и антитезиса. При этом на первом плане – усмотрение равной степени закономерности, равной необходимости тезиса и антитезиса в их взаимном отрицании. Поскольку такова вообще первоначальная форма противоречия, постольку для ее обозначения весьма уместен термин антиномия (буквально: противоречие в законе, конфликт закона с самим собой), подчеркивающий, что тезис и антитезис имеют равную логическую силу и в одинаковой степени объективно истинны. Говоря о диалектическом противоречии (в его начальной форме) как об антиномии, мы тем самым показываем, что содержание диалектического противоречия далеко не исчерпывается этой его формой. Поскольку, однако, сам Маркс этот термин не употребляет сколько-нибудь широко, мы в данном изложении будем чаще прибегать к понятию противоречия даже в тех случаях, когда речь идет лишь о столкновении тезиса и антитезиса.

Маркс открывает противоречия капиталистической системы прежде всего как антиномии в сущности, соответственно в истинном понятии каждого из действительно присущих ей процессов он открывает объективно заостренные антиномии. При этом логическая острота их поддается строгому определению лишь внутри единого целого. В этой принадлежности единому целому – важная предпосылка верного и столь же объективного раскрытия в надлежащий момент также и превращенных форм проявления противоречий. Будучи понята и выведена из антиномии, полярность тоже приобретает значение одной из черт диалектического противоречия. Внутреннюю необходимость принадлежащих друг другу моментов целого и одновременно существование их в виде безразличных, самостоятельных моментов Маркс рассматривает как основные черты противоречия (см. 2, XLVI, ч. I, 392). Каким образом эти моменты становятся характеризующими противоречие, видно из следующего важного пояснения, данного Марксом: противоречие должно быть сформулировано более имманентно, чем только как безразличное, по видимости независимое проявление отдельных моментов процесса, или, вернее, тотальности процессов (см. 2, XLVI, ч. I, 392).

Еще не овладевшее диалектикой мышление как раз и не справляется с тем, чтобы достигнуть «более имманентного формулирования» противоположных определений в их изначальном тождестве, т.е. не умеет формулировать антиномию. Маркс упрекал в этом, например, своих предшественников – экономистов-классиков. «У Адама Смита это (присущее товару. – Ред.) противоречие еще выступает как некое полагание двух определений рядом друг с другом… Оба определения… выступают у Смита внешне рядом одно с другим. Сущность товара в целом еще не выступает у него захваченной и пронизанной противоречием» (2, XLVI, ч. I, 113). Каждое объективное, содержательное противоречие схватывается теоретически сначала как антиномия. Это первый признак преодоления рассудочно-эмпирической «отрозненности» и рядоположности благодаря проникновению мышления в сущностные определения предмета. Это признак соприкосновения с его собственной логикой исторического саморазвертывания («самополагания»). Именно такими и предстают «сращенные» друг с другом противоположности каждого из исследуемых в «Капитале» процессов. Поэтому Маркс говорит: «Капитал сам представляет собой противоречие…» (2, XLVI, ч. II, 36).

Монистически-целостное понимание капитализма оказывается не только совершенно неотделимым от вскрытия его противоречий, но и обязанным ему от начала и до конца. Только с уразумением противоречивости целого достигается умение удерживать само это целое во всей его сложности и конкретности как самостоятельное и самодвижущееся, развивающее из самого себя свои многообразные модификации и полюсы-крайности, как «субстанцию-субъект». Маркс выделяет эту мысль, считая ее логически очень существенной для диалектики: «Важно отметить, что… буржуазное богатство, там, где оно выступает как посредник, как опосредствование самих крайностей меновой стоимости и потребительной стоимости, в наивысшей степени всегда выражается в меновой стоимости. Это опосредствующее начало выступает всегда как завершенное экономическое отношение, потому что оно охватывает воедино обе противоположности… то движение или то отношение, которое первоначально выступает в качестве опосредствующего обе крайности, диалектически с необходимостью приводит к тому, что оно оказывается опосредствованием самого себя, субъектом, лишь моментами которого являются те крайности, самостоятельное предпосылание которых оно снимает с тем, чтобы путем самого их снятия утвердить само себя в качестве единственно самостоятельного» (2, XLVI, ч. I, 288).

Таким образом, Маркс отнюдь не выдвигает требование брать противоположности как полюсы-крайности с изначально различными сущностями, не имеющими ничего общего между собой (двойственность, или дуализм, сущности). Напротив, он прослеживает и развертывает перед нами действительный процесс порождения крайностей – процесс, в котором они предстают как лишь наделенные относительной самостоятельностью, а не как предпосланные в качестве независимых сущностей. Независимость их снимается и тем самым утверждается единая логика самодвижущегося целого – единого в своих противоположностях, полагаемых и снимаемых им. Полагая свои противоположности, это единое целое утверждает само себя в своем развертывании, в своем развитии и в исчерпывании своих возможностей – вплоть до самоотрицания.

Однако это движение целого, которому имманентны противоположности, не следует понимать в духе гегелевского «деспотизма всеобщности» – как подавление и предопределение особенного универсальной Логикой (логический преформизм). Целое вовсе не гасит собой все специфические «краски» конкретного многообразия, в нем, следовательно, не растворяются противоположности, как таковые. Единство целого – это не всеизглаживающее начало, водворяющее вместо никогда не завершающегося конкретного процесса абстрактно-серую однородность, напротив, это единство есть такое общее «освещение», погружаясь в которое как раз и оживают своей собственной контрастной свежестью все «краски» действительного многообразия, все противоположные тона и модификации единой картины (см. 2, XLVI, ч. I, 43). Именно в лоне единства, именно своей равной принадлежностью единому и укорененностью внутри него (в качестве необходимых, имманентных ему определений) противоположности находятся в диалектическом противоречии друг с другом. Следовательно, это их противоречие есть столкновение сущности целого с самой собой – антиномия. И это внутреннее столкновение, или самоотрицание внутри сущности целого, выражается в понятиях как «спор истины с самой собой»[16].

Первейшее определение капитализма – товарный мир, мир товарности. Поэтому его элементарное («элемент» как начало), предельно абстрактное, простейшее бытие есть товар вообще. Сущность товара – стоимость – предстает не как нечто другое по сравнению с вещной потребительной стоимостью товара, не как нечто просто отличенное от нее, а как нечто обремененное ею в самом своем понятии – как тождество противоположностей. Это можно наблюдать в меновом отношении. «…Одно и то же отношение должно быть отношением товаров как величин, по существу равных и лишь количественно различных… и вместе с тем оно должно быть отношением товаров как качественно различных вещей… Таким образом обнаруживается не только порочный круг проблем, поскольку разрешение одной из них уже предполагает разрешение другой, но и совокупность противоречивых требований, поскольку выполнение одного условия непосредственно связано с выполнением другого, ему противоположного» (2, XIII, 30 – 31).

И это не исключение. Именно так – в виде проблемного «порочного круга» – заявляет о себе всякий новый уровень логики самого предмета при попытке им овладеть, если только сама проблема формулируется строго объективно – на «языке» самого предмета. Начало, от которого отправляется анализ капитала, его всеобщая формула столь же чревата противоречием, как и начало анализа товара: капитал возникает в сфере обращения и в то же время не в сфере обращения. Противоречивость производства абсолютной прибавочной стоимости открывает следующую страницу в логической истории капитала: производство относительной прибавочной стоимости. Из противоречивости органического строения капитала вырастает процесс, превращающий норму прибавочной стоимости в норму прибыли. Даже в тех случаях, когда сам автор «Капитала» не эксплицировал противоречие, как таковое, в формулировке той или иной новой проблемы, в переходе к тому или иному проблемному уровню, содержательно-логический анализ может его выявить в самом чистом виде – в виде объективно необходимого «порочного круга», т.е. парадокса самой действительности.

Объективность Марксова метода изложения обязывает исследователя не просто ссылаться на некое соответствие теоретической картины внешним фактам, но изображать их так, чтобы само изложение выявляло, чтó именно постигло в них теоретическое мышление. Мышление призвано не просто «учитывать» определения предмета, а изображать его собственные самоопределения, его самораскрытие. Поэтому, с точки зрения автора «Капитала», в изложении не должно быть места следам «специфики» привнесенного в предмет субъективистского «отношения» к нему. Подлинная, не субъективистская, не дурная субъективность как раз и заключается в умении обеспечивать ничем не искажаемый монолог предмета. Ему одному только и предоставляется слово. Это значит, что характеристики предмета имеют оправдание только в том, что они исходят от него самого. Следовательно, словесно выраженные противоречия имеют право на определенное место в теории исключительно на том основании, что самому предмету присущи «те противоречия, которые сами собой являют себя простому, объективному, беспристрастному пониманию», т.е. на том основании, что предмет самому себе противоречит. Например, «продукт как потребительная стоимость находится в противоречии с самим собой как стоимостью» (2, XLVI, ч. I, 382), или «деньги вступают в противоречие с самими собою и со своим определением в результате того, что они сами являются особым товаром… и поэтому… подчиняются… особым условиям обмена, которые противоречат их всеобщей безусловной обмениваемости» (2, XLVI, ч. I, 93), или, наконец, вообще «капиталистическое производство само себе противоречит» (2, XXVI, ч. III, 51).

Объективность метода изложения обязывает строго эксплицитно формулировать противоречивость предмета. Нельзя просто заверять, что в предмете таятся некие противоречия, недоступные теоретическому изображению их, – это были бы лишь «трансцендентные» противоречия. «То, что парадокс действительности выражается также и в словесных парадоксах, которые противоречат обыденному человеческому рассудку… – это понятно само собой» (2, XXVI, ч. III, 139). Эти словесно зафиксированные парадоксы самого предмета включаются в состав теории, поскольку для них находится место в системе других теоретических характеристик предмета и поскольку, занимая это место, они выполняют свою специфическую положительную, конструктивную функцию в развертывании теории. Истинность противоречий доказывается тем, что теория в равной мере воспроизводит в качестве своих оснований и тезисы, и антитезисы, каким бы «невероятным» это ни казалось с точки зрения норм рассудочности.

Как и всякое истинное определение, противоречие в своей содержательной, чисто объективной формулировке отыскивается далеко не без труда и часто служит лишь итогом достаточно длинного и сложного пути, полного удачных и неудачных попыток овладеть проблемой. Истинное противоречие получается в результате критического преодоления ложных представлений о нем – преодоления ложных антиномий. Последние, однако, ценны тем, что направляют драматическое действие в истории научного познания. Так было и в истории политической экономии. Маркс ценил своих научных предшественников в особенности за то, что они оставили наследие проблем-противоречий, более или менее адекватно выражающих логику предмета. Как это ни парадоксально, Маркс в известном смысле должен был ставить менее последовательного Адама Смита выше Давида Рикардо. Объясняется это следующим. «Если теоретическая сила А. Смита заключается в том, что он чувствует и подчеркивает это (присущее превращенной форме действие закона стоимости. – Ред.) противоречие, то его теоретическая слабость – в том, что это противоречие сбивает его с толку даже при рассмотрении общего закона в его применении к простому обмену товаров; что он не понимает, как возникает это противоречие… Рикардо имеет то преимущество перед А. Смитом, что его не вводят в заблуждение эти кажущиеся – а по своему результату и действительные – противоречия. Но он уступает А. Смиту в том отношении, что даже не подозревает здесь наличия проблемы…» (2, XXVI, ч. I, 62 – 63). «Противоречия А. Смита важны в том смысле, что они заключают в себе проблемы, которых он, правда, не разрешает, но которые он ставит уже тем, что сам себе противоречит» (2, XXVI, ч. I, 132).

Даже кажущиеся противоречия (ложные антиномии) Маркс умел ценить с точки зрения их роли в процессе поиска скрытых за ними действительных противоречий. И с этой точки зрения ложные противоречия оказывались «по своему результату» подлежащими снятию моментами истинных противоречий. Для установления последних требовалась еще критическая, исправляющая работа. Маркс обнаруживал, например, у Рикардо «отдельные формы проявления… противоречия», одновременно упрекая рикардианцев, в частности Бейли, в том, что тот «действительного общего противоречия… не замечает» (2, XXVI, ч. III, 167). «…У Рикардо противоречие фигурирует лишь в частной форме» и поэтому не получает ясного выражения. «Если бы он выразил его в общей форме, то он получил бы также и общее решение вопроса» (2, XXVI, ч. III, 67).

Конечно, отнюдь не за всякой формальной антиномией обязательно должна стоять содержательная, не за всяким ложным противоречием – истинное. И Маркс безжалостно устранял всяческую лишенную предметных оснований путаницу и произвольные, субъективно привнесенные противоречия. Он установил, например, относительно лжепонятия «стоимость труда», что «такое само себя уничтожающее противоречие не может быть вообще даже высказано или формулировано в качестве закона» (2, XXIII, 546). Конструирование беспредметных антитез и подмена действительных проблем какой-нибудь «системой противоречий», где одна неразрешенная антиномия «нагромождается» на другую, равно как и попытки выдать расхождение всех теоретических определений друг с другом за высшее и последнее достижение мыслящего духа, предельно чужды Марксовой диалектике. Претензии аморфной мысли на «диалектичность» были высмеяны автором «Капитала», воздавшим по заслугам всем любителям имитировать логику противоречий. О Прудоне Маркс писал, что, беря экономические категории не в их имманентной объективной связи, а в их субъективистском противопоставлении друг другу в качестве взаимных «противоядий», он создал в итоге лишь «историю своих собственных противоречий» (2, IV, 137).

Однако устранение посторонних предмету исследования случайных противоречий отнюдь не должно превращаться в «очищение» от любых противоречий, в формальную норму, якобы имеющую силу для всех возможных случаев – норму «непротиворечивости» во что бы то ни стало. Формальному очищению от противоречий даже и содержательных, т.е. объективно необходимых и проблемных, поддается на деле лишь так называемое готовое знание, в пределах которого исключены какие бы то ни было творческие процессы и которое жестко связано с фиксированным языком терминов. Рамки «готового знания» оставляют место лишь для технического совершенствования процедур рассуждения или для эпигонского растолковывания – «обработки и разработки» – уже имеющихся сюжетов, уже сделанных теоретических открытий. Становление этих понятий, в котором они раскрывают свою подлинную природу и обнажают свою предметную содержательность в процессе последовательного развертывания логики предмета, – это становление невыразимо на тавтологичном языке «готового знания»: здесь допускается только формальное движение в плоскости, на которую заранее «спроецировано» содержательное знание и которая вообще совершенно лишена «измерений» творческого процесса. Собственно поэтому противоречия и неуместны на этой формальной плоскости. Какими бы специально научными достижениями ни были те математические исчисления[17], в которых рассматривается и технически совершенствуется такая плоская проекция знания, выдавать их за исчерпывающую единственную характеристику знания было бы грубой рассудочной иллюзией. Эта иллюзия соответствует идеологии технократического утилитаризма, которая допускает какое угодно развитие овеществленной рационализации и какую угодно служебность знания, но одновременно знаменует собой духовное обнищание мысли и утрату ею всей эстетической, нравственной и содержательно-логической, творческой культуры.

Враждебная отчужденность по отношению к диалектике резче всего дает себя знать как раз в «непризнании» никакого иного знания, кроме плоско-рассудочного и, следовательно, в откровенной антиномофобии: противоречия расцениваются как нечто только разрушительное. Поэтому любые противоречия представляются рассудочному педанту каким-то проклятым кошмаром.

Маркс, отнюдь не рассматривавший всякое противоречие как синоним силы, разрушающей знание, находил в содержательных противоречиях мощное средство против благонамеренно-охранительного и невинно-схоластического рассудка, против эпигонского пережевывания текстов и подмены предметных проблем педантским реформированием слов. Противоречие – это пробный камень для действительно познающего мышления, это вернейший критерий, позволяющий отличить такое мышление от пустого рассуждательства, превращающего терминологическую формальную технику из подсобного средства предметно-содержательного анализа в средство избавления анализа от «неудобного» предметного содержания. Именно потому, что раскрытие противоречий требует творческой мысли, на которую педант не способен, он всячески пытается отгородиться и спрятаться от них; он хочет «отделаться от трудностей, заключающихся в противоречивых определениях самих вещей, и объявляет эти трудности продуктами рефлексии или спором о словесных определениях» (2, XXVI, ч. III, 133).

Манера содержательную последовательность подменять формальной, очищенной от проблем-противоречий, имеет свою давнюю традицию. Маркс показал, какую роль играет эта манера в истории политической экономии, – эта манера хотя и не была причиной, но послужила характерным симптомом разложения классической научной концепции. Так, Джемс Милль первым сосредоточил свои усилия на систематизации теории Рикардо. «То, к чему он (Милль. – Ред.) стремится, – это формально логическая последовательность. С него „поэтому“ и начинается разложение рикардианской школы. У учителя [у Рикардо] новое и значительное – среди „навоза“ противоречий – насильственно выводится из противоречивых явлений. Сами противоречия, лежащие в основе его теории, свидетельствуют о богатстве того жизненного фундамента, из которого, выкручиваясь, вырастает теория. Иначе обстоит дело у ученика [у Милля]. Тем сырьем, над которым он работает, является уже не сама действительность, а та новая теоретическая форма, в которую ее, путем сублимации, превратил учитель». Поэтому Милль реагирует на парадоксы попыткой от них «отделаться путем чисто словесного „объяснения“…» Он хочет доказать, что «действительные противоречия представляют собой лишь кажущиеся противоречия». Он видит свою задачу в том, чтобы «устранить формальными доводами те теоретические противоречия, которые отчасти были указаны другими, отчасти бросались в глаза ему самому» (2, XXVI, ч. III, 81 – 82).

Правда, и Рикардо не умел видеть положительной роли противоречий. «…Рикардо отрицает противоречия, или, вернее, он сам выражает противоречие в другой форме» (2, XXVI, ч. III, 51) – замаскированно, неявно. Но только для вульгарной политической экономии характерным принципом становится избавление от противоречий «с помощью словесной фикции, путем изменения vera rerum vocabula (верных наименований вещей. – Ред.)… Реальные противоречия, не получившие реального разрешения, здесь пытаются разрешить с помощью фраз» (2, XXVI, ч. III, 85). И все же во времена Маркса еще не сложилась такая крайняя позиция, сторонники которой редуцировали бы реальные проблемы-антиномии к словесным недоразумениям, т.е. провозглашали бы технически-терминологические задачи единственными «имеющими смысл» задачами, а языковую «оболочку» знания – единственным предметом. Тогда намечалась лишь тенденция, ведущая к такой крайности. Вместе с тем, поскольку эта тенденция еще не привела к полной замкнутости в сфере терминологических забот, она более явно обнаруживала отнюдь не терминологические интересы. Это интересы апологетики, навязываемые познающему мышлению идеологически заданными предпосылками. Терминологическое переименование оказывается лишь способом решения «благочестивой» апологетической задачи. «Апологетика состоит… особенно в том, что вопреки противоположности фиксируется единство» (2, XXVI, ч. II, 556). «…Говорят о единстве там, где существуют противоположность и противоречие…» Это «стремление устранить противоречия… есть вместе с тем подтверждение того, что в действительности имеются налицо те противоречия, которые, согласно благочестивому желанию, не должны существовать» (2, XXVI, ч. II, 577).

Так, например, Джемс Милль «разделывается с противоположностью тем, что фиксирует лишь единство…». «Где экономическое отношение, – а значит и категории, его выражающие, – заключает в себе противоположности, является противоречием и именно единством противоречий, он подчеркивает момент единства противоположностей и отрицает противоположности». На место конкретного действительного тождества противоположностей, включающего в себя противоречия, Джемс Милль ставит абстрактное, «непосредственное тождество этих противоположностей» (2, XXVI, ч. III, 86). Он оставляет одно только «непротиворечивое», однородное «единство без противоположности» (2, XXVI, ч. III, 99). Такова логика Милля, при помощи которой он «устраняет» противоречия.

Характерный прием, с помощью которого «устраняется» противоречие конкретной и всецело особенной действительности, – это воспарение над этой действительностью и обращение к «огрубляющей» рассудочной схематике, к абстрактно-простым статичным картинам. Этот прием применял, например, Ж.Б. Сэй (см. 2, XXIII, 124). Самые различные и противоположные отношения Сэй подводил под понятие «услуга». Между тем «„услуга“ – это труд, взятый лишь как потребительная стоимость… совершенно так же, как в слове „продукт“ сущностьтовара и заложенное в нем противоречие оказываются скрытыми» (2, XXVI, ч. II, 557). Вот такого рода «продуктами» и отгораживается педантично-тавтологичный рассудок от проблемных антиномий, «очищая» от них свое изложение. Действительная же противоречивость всякого предмета такими терминологическими реформами, разумеется, уничтожена быть не может (см. 2, XLVI, ч. I, 62). Поэтому с точки зрения конкретного понимания предмета такие терминологические операции означают лишь то, что «отбрасывают то одну, то другую сторону, чтобы то с одной, то с другой стороны сконструировать некое тождество» (2, XLVI, ч. I, 197) – нечто плоско-однородное. Плоская беспроблемность, однако, не мешает в иных случаях «умению» подделываться под диалектические обороты речи. Такое «умение» было, например, присуще вульгарнейшему из вульгарных экономистов Ф. Бастиа, который в свое время превосходил многих «по своей пошлости, аффектированной диалектике, наивному чванству, тупой самодовольной склонности к общим местам…» (2, XLVI, ч. I, 196.)

Тем не менее пальму первенства в этом вытравлении проблем из науки Маркс отдавал позднейшим педантам-эклектикам. «Самой последней формой является профессорская форма, которая берется за дело „исторически“ и с мудрой умеренностью отыскивает везде „наилучшее“… Это – выхолащивание всех систем, у которых повсюду обламывают их острые углы и которые мирно уживаются друг с другом в общей тетради для выписок». Эту «эрудитскую» имитацию «всестороннего» знания Маркс назвал «могилой… науки» (2, XXVI, ч. III, 528). Своеобразный «классик» этой беспроблемной и тем самым умерщвленной науки профессор Рошер отличался поистине мастерским игнорированием тех вопросов, ответы на которые он коллекционировал, и тех «острых углов», т.е. антиномий, которые получались при соединении различных концепций. Ожидать от такой «самодовольной, чванливой, в достаточной степени ловкой эклектической бестии» (2, XXX, 518), чтобы он вник в противоречия самой действительности, – значит предъявлять к нему требование, несовместимое с природой этого педанта.

Чтобы воспринять и освоить теоретическое да и вообще всякое культурное наследие как живой процесс, воспринять, не умерщвляя его, не превращая в груду покинутых творчеством безразличных результатов, надо суметь увидеть в нем не сумму догм, а открытую систему проблем. Всеобщий содержательно-логический принцип, выражающий проблемность знания, как и культуры вообще, – это не что иное, как принцип диалектического противоречия. Именно этот принцип придает знанию не характер готового и безразличного результата, а характер процесса, внутри которого любой результат обретает «вектор» устремленности к новым горизонтам и зовет к дальнейшему творчеству.

Каковы же те проблемно-содержательные антиномии, те неразрешенные противоречия, которые унаследовал Маркс от предшествовавшей классической политической экономии и которые он решил в «Капитале»? Сам Маркс указывал на то, что это были прежде всего и главным образом антиномии в теории Рикардо, обсуждавшиеся в полемике между рикардианской школой и ее противниками, и антиномии, замеченные швейцарским представителем экономического романтизма Жаном Сисмонди и подхваченные у него и у Рикардо социалистическими критиками буржуазной политической экономии – рикардианскими социалистами (П. Рейвнстон, Дж. Брей, Т. Годскин и др.). В «Теориях прибавочной стоимости» мы читаем: «…то же самое реальное развитие, которым буржуазной политической экономии было придано… теоретически беспощадное выражение, развивает содержащиеся в самóй действительности реальные противоречия… эти противоречия получили теоретически меткое, хотя и неосознанное выражение в теории Рикардо и других политико-экономов…» (2, XXVI, ч. III, 268). В полемике между рикардианской школой и вульгарными экономистами эти противоречия получили то или иное преломление и были резюмированы Марксом (в 1859 г.) в виде следующих четырех пунктов (в очерке «К истории анализа товара»): 1) Труд есть мера стоимости. Но применение этого положения к такому товару, каким является сам «труд», приводит к порочному кругу. За этой всецело ложной и нелепой антиномией, связанной с лжепонятием «стоимость труда», все же стояла проблема специфических особенностей товара «рабочая сила» и иррациональной превращенности, присущей форме заработной платы. 2) Поскольку продукт производства создается трудом, этот продукт должен принадлежать его создателю – рабочему; заработная же плата не равна продукту труда рабочего. За этим еще не адекватно выраженным противоречием Маркс открыл истинные противоречия всеобщей формулы капитала. 3) «…Закон меновой стоимости осуществляется только в своей собственной противоположности» (2, XIII, 48) – через отклонения, вызываемые спросом и предложением. За этим противоречием автор «Капитала» увидел в результате ее более адекватного переформулирования противоречие в конкурентных отношениях между капиталами с различным органическим строением, противоречие процесса превращения прибавочной стоимости в прибыль, а нормы прибавочной стоимости – в норму прибыли. 4) Стоимость товаров определяется трудом, но стоимостью обладают и такие товары, которые вовсе не содержат в себе труда, – силы природы. За этой эмпирической констатацией Маркс распознал противоречие иррационально превращенных форм, таких, как «цена земли».

Важное и глубокое противоречие, совершенно неявно представленное у Рикардо, подметили Сисмонди и рикардианские социалисты: «…в такой же мере, в какой труд понимается как единственный источник меновой стоимости и как активный источник потребительной стоимости, в такой же самой мере „капитал“… рассматривается как регулятор производства, источник богатства и цель производства… „Труд, или капитал“ – в этой формулировке Рикардо разительно выступают как само противоречие, так и та наивность, с какой оно высказывается в качестве чего-то тождественного» (2, XXVI, ч. III, 267 – 268). Только критическое отношение к теории Рикардо и, главное, к предмету, исследуемому в этой теории, т.е. к капитализму, помогло разглядеть вопиющий, казалось бы, парадокс. Занявший такую критическую позицию «Сисмонди своей догадкой… делает эпоху в политической экономии» (2, XXVI, ч. III, 268). Почему же Маркс, всегда столь строгий в своих оценках, считает Сисмонди заслуживающим такой высокой похвалы? Очевидно, дело в эпохальной важности самого противоречия: «В этом противоречии политическая экономия лишь высказала сущность капиталистического производства или, если угодно, сущность наемного труда, отчужденного от самого себя труда, которому созданное им богатство противостоит как чужое богатство, его собственная производительная сила – как производительная сила его продукта, его обогащение – как самообеднение, его общественная сила – как сила общества, властвующая над ним» (2, XXVI, ч. III, 268).

Таким образом, Маркс, высоко оценивая достижения предшествовавшей политической экономии, подобные эпохальной догадке Сисмонди, одновременно показывает, как проникновение в противоречия капитализма вело к пониманию его сущности, при характеристике которой невозможно не считаться с неотделимостью имманентных ей противоречий от процессов овеществления и деперсонификации агентов капиталистического производства. Не видя специфической природы этих процессов и не анализируя ее, нельзя раскрыть и специфичности противоречий капитализма вообще. В самом деле, уже в товаре, как таковом, таится противоречие «овеществления лиц и персонификации вещей», которое переходит в противоречие труда частного и непосредственно-общественного, далее – труда конкретного и абстрактно-всеобщего и, наконец, проявляется как противоречие потребительной стоимости и стоимости товара. Эта идея пронизывает все изложение, весь путь исследования в «Капитале» вплоть до подытоживающих формулировок в конце третьего тома, характеризующих особенности капиталистического способа производства в его целостности.

В том логическом проблемном движении, которое не позволяет изображаемой Марксом теоретической картине распасться на самодовлеющие фрагменты и придает им живую организованность и слияние в открытую систему, именно противоречия играют роль движущих начал. Однако в составе этой системы они могут выступать в таком качестве только тогда, когда они не просто фиксированы как антиномии, но и поняты как разрешающиеся.

2. Разрешение противоречия

Марксова логика противоречий от начала и до конца отличается прежде всего своей общей принципиальной ориентацией, а именно тем, что она есть логика истины-процесса. И только благодаря этому она поистине есть логика диалектическая.

Еще в начале становления своего философского мировоззрения Маркс убедился в том, что «не только результат исследования, но и ведущий к нему путь должен быть истинным. Исследование истины само должно быть истинно, истинное исследование – это развернутая истина…» (2, I, 7). Диалектика как культура мышления требует, чтобы истина бралась не в виде простого статичного итога, а всецело как процесс саморазвертывания, во всем богатстве живого движения. Истина не набор застывших формообразований, объединяемых или разъединяемых произволом дурной субъективности, она процесс, который сам порождает все свои формообразования, поскольку познающий субъект оказывается способен деятельно воссоздать предмет таким, каков он есть сам по себе. Как бы важен ни был также и предварительный путь, который только подводит к истине, важнее всего понять самое ее как идеальное воспроизведение объекта активностью субъекта. Все категориальные определения должны являть себя в мышлении не как универсальные констатации («мир таков»), повторяя которые можно только еще и еще раз подтверждать их, а как определения чистого процесса – чистого в том смысле, что он не просто приводит в движение некие сами по себе сущие статичные элементы знания, а имеет внутри себя эти элементы, которые только в нем и существуют как знание. В мышлении все категориальные определения действительности предстают как бы «помноженными» на «размерность» этого чистого процесса, и именно благодаря этому осуществляется деятельное постижение истины.

Понять, что такое диалектическое противоречие, никак нельзя, не видя в нем также и объективную универсальную логическую форму, и необходимое внутреннее условие истины-процесса. С этой точки зрения вообще нелепо и бессмысленно спрашивать, что более истинно – постановка проблемы или результат ее решения, т.е. проблемная антиномия или ее разрешение. Тем более нелепо постановку проблемы, якобы не поддающуюся включению в знание, противопоставлять включаемому в него результату, т.е. разрывать антиномию и ее разрешение. До тех пор пока не усмотрена необходимая истинность самой постановки проблемы в виде антиномии, в качестве решения которой дается и постигается истинный результат, т.е. истинность и того и другого, нет никакой почвы для обсуждения того, что такое диалектическое противоречие. Проводя непереходимую границу между постановкой проблемы и результатом ее решения и провозглашая результат единственным и исключительным местом обитания истины, мы умерщвляли бы истину-процесс: по сю сторону этой границы диалектическое противоречие не удается ухватить потому, что оно там еще не выступает, как таковое, а по ту сторону этой границы его нельзя уловить, потому что оно уже отодвинуто прочь. Его невозможно обнаружить ни по ту ни по другую сторону такой границы. Оно как бы исчезает в самой этой границе, если ее проводить таким образом.

Конечно, весьма нередко в истории познания происходит так, что для проблемы находят одновременно и ее истинную постановку, и ее решение, но, поскольку фиксируется лишь изолированное («нужное» для дела) решение, постановка проблемы так и остается известной лишь в ее неадекватной, первоначальной, критически не переосмысленной форме – как принадлежащая не истине, а лишь предшествующему ей заблуждению, лишь блужданию субъекта на подступах к истине и до нее. Диалектическое же изложение есть наличное бытие диалектического исследования. Разумеется, последнее должно быть очищено от ложных форм и всех посторонних предмету «подходов» и «приближений» к нему. Оно призвано изображать путь по собственной логике предмета. Здесь, и только здесь, находит себе место верно понятое диалектическое противоречие. Оно включает в себя не только столкновение тезиса и антитезиса, но и процесс его развертывания, его разрешения и воспроизведения. С одной стороны, противоречие требует своего разрешения, с другой – разрешение предполагает то, чтó получает свое разрешение, – противоречие. Все вместе – это развивающееся противоречие. Маркс так и характеризовал свой предмет: «Сам капитал представляет собой совершающее процесс противоречие» (2, XLVI, ч. II, 214).

Уместна следующая аналогия. Хотя предметом исследования в «Капитале» с самого начала служит именно то, чтó названо в заглавии, однако понятие капитала невозможно дать сразу – это понятие появляется, будучи последовательно выработано, лишь вместе с прибавочной стоимостью и т.п. Хотя деньги Маркс анализирует уже и в первой главе «Капитала», и во второй, но только третья глава называется «Деньги»; более того, только последний параграф этой всецело посвященной деньгам главы имеет заголовок «Деньги». Ибо только в нем, в последнем параграфе, мы приходим уже к понятию денег (включающему в себя и функцию меры стоимости, и функцию средства обращения). Точно так же понятие противоречия мы получаем впервые только тогда, когда усматриваем в нем не только антиномическую, первоначальную форму, но и процесс его разрешения и воспроизведения.

Столкновение тезиса и антитезиса (антиномия) есть не что иное, как категориальная, содержательно-логическая форма постановки всякой проблемы вообще – ее постановки и формулирования на «языке» самого предмета. Это «проблемность» самого предмета, логически выраженная через проблемность человеческой предметной деятельности. Это проблемность, освобожденная от искажающих ее случайных обстоятельств, очищенная от влияния дурной субъективности и взятая строго объективно. В составе диалектического противоречия его собственная первоначальная форма есть не состояние полного взаимного отрицания тезиса и антитезиса, а процесс их порождения из той основы, из той особенной субстанции, которая вступает в противоречие с самой собой и которая совершает противополагание. То же самое особенное целое, которое развивает в себе тезис и в равной мере антитезис, развивается дальше тем, что обогащает себя еще и их синтезом. Этот синтез есть новое особенное воплощение всеобщности, новое, ранее невозможное определение возросшей конкретности системы. В синтезе реализуются как тождественно-противоположные и тезис, и антитезис.

«Сосуществование двух взаимно-противоречащих сторон, их борьба и их слияние в новую категорию составляют сущность диалектического движения» (2, IV, 136). Но это «слияние» и есть разрешение противоречия в новом, особенном определении предмета, которое включается в целостную систему[18]. Поэтому сила теоретического понимания состоит вовсе не в «гибком» сочетании крайностей и не в абстрактном размежевании и рассортировании характеристик целостного предмета по дуалистически противопоставленным полярным «крайностям» и не в нагромождении антиномии на антиномию. Она состоит в умении проникнуть в предмет как в историческое образование, следовательно, воспроизвести его логику не в противовес истории, а как всецело историческую, как логику истории: первая удерживает в себе все «измерения» второй, всю ее незавершенность, открытость, направленность в будущее, которым она чревата именно благодаря своей проблемной противоречивости. Понять конкретное целое как диалектически противоречивое – это значит проследить последовательную самоконкретизацию предмета, в ходе которой разрешаются и воспроизводятся все его противоречия. Если противоречие не понято как разрешающееся и воспроизводящееся, то оно и не может «вести вперед» творческую мысль, стремящуюся погрузиться в конкретность предмета. Восходящий ко все большей конкретности синтез – таков пафос диалектики.

Именно за неумение осуществлять такой синтез упрекал Прудона Маркс в «Нищете философии». Прудон отличался отнюдь не тем, что чурался противоречий как столкновений противоположных определений, – напротив, он бесстрашно нагромоздил два тома «Системы экономических противоречий». Гораздо хуже дело обстояло у него именно с разрешением антиномически выраженных проблем: он «никогда не мог подняться выше двух первых ступеней: простого тезиса и антитезиса…» (2, IV, 132). Тем самым обнаруживалась неспособность Прудона верно понять и те тезисы и антитезисы, смысл которых раскрывается лишь вместе с достижением их синтеза, его неспособность владеть логикой особенного предмета и тем самым сделать излишним ее идеологическое конструирование. Аналогичного упрека со стороны Маркса заслужил в свое время и Б. Бауэр (хотя последний, очевидно, знал гегелевскую диалектику лучше Прудона): «Бауэр занимается лишь вскрыванием противоречий и, довольствуясь этим занятием, он ретируется с пренебрежительным „гм“» (2, XXVII, 383).

Марксово требование доводить исследование до разрешения противоречий отчетливо выражено им в критике концепций Рикардо, Сисмонди, рикардианских социалистов и др. «Рикардо, вскрывая противоречие Смита, не заметил этой более глубокой основы, не дал правильной оценки вскрытому им противоречию, а потому и не разрешил его» (2, XXVI, ч. I, 44). Несколько выше в известном смысле стоял Сисмонди, смутно догадывавшийся о том, что «буржуазные формы являются лишь преходящими и полными противоречий формами, в которых богатство получает всегда лишь противоречивое существование, повсюду выступая вместе с тем как своя собственная противоположность». Сисмонди «метко критикует противоречия буржуазного производства, но он их не понимает, а потому не понимает и процесса их разрешения» (2, XXVI, ч. III, 52).

Именно диалектического разрешения противоречий не получилось у социалистических противников буржуазной политической экономии (Годскина, Рейвнстона и др.). А поэтому и их радикализм оказывался лишь мнимым радикализмом, революционность – мнимой или только негативной революционностью. Исходя из трудовой теории стоимости и настаивая на том, что «труд есть все», тогда как капитал есть лишь «околпачивание рабочего», они требовали осуществления права рабочего на полный продукт своего труда. «Предполагая теоретическую верность этой формулы, они обвиняли практику в том, что она противоречит теории, и призывали буржуазное общество осуществить на практике мнимый вывод из его теоретического принципа» (2, XIII, 48). Таким образом, видя отнюдь не мнимый, а действительный характер противоречий капитализма, они не поняли единства и тождества его противоречащих друг другу определений. Отсюда их попытка в теории изолировать тезисы от их антитезисов и представить их как самостоятельные, достойные реализации требования, а на практике отбросить прочь, ликвидировать антитезисы (они «хотят только вычеркнуть капитал» – 2, XXVI, ч. III, 269), учредив некую непротиворечивую действительность. Это типичный пример стремления выйти из противоречивой ситуации путем негативного вмешательства и отбрасывания одной из взаимопроникающих и генетически нерасторжимых противоположностей, в то время как другая противоположность принимается за самостоятельную основу целого и даже за все целое, освобожденное от противоречий.

В противовес всем подобным стремлениям диалектика Маркса с самого начала ориентирует на строго объективное исследование процесса разрешения противоречий как имманентных целому, т.е. действительного движения, в котором противоречия непрерывно разрешаются и воспроизводятся. Таков путь, ведущий воистину вперед, а не назад, – путь всегда противоречивого созидательного прогресса и творческой революционности, а не путь мнимой, извращенной революционности, разрушающей свои собственные предпосылки и переходящей в реакцию.

Разрешающееся и воспроизводящееся противоречие должно быть всякий раз исследовано вне какой бы то ни было исключительности, чрезвычайности – как принадлежащее логике всеобщего движения ко все новому и новому особенному, логике движения, синтезирующего особенное. Только тогда мы обретаем верный критерий, чтобы судить также и о кульминационных событиях истории без тени мессианистской предвзятости, сугубо объективно и критично. Этому учит нас Марксов «Капитал».

Существование противоречия неотделимо от его разрешения; оно может осуществляться, только непрестанно порождая синтезы и разрешаясь в них. Тем самым оно создает себе форму движения. По Марксу, «таков и вообще тот метод, при помощи которого разрешаются действительные противоречия… Противоречие одновременно и осуществляется и разрешается» (2, XXIII, 113 – 114)[19]. То, в чем противоречие нашло себе разрешение, – новое особенное – наделяется самостоятельностью и противополагается породившему его целому как полюс полюсу. Так, товарный мир выталкивает из своей среды особенный товар – деньги. Здесь мы совершенно отчетливо видим развертывание противоречия, в ходе которого из антиномии возникает и полярность: противоположности, наделенные самостоятельностью, вступают в отношения друг с другом. Но столь же ясно здесь и то, что вынесенные вовне полюсы сами также не могут не быть внутренне противоречивыми. Каждый из них несет воспроизведенное противоречие как свое собственное. Маркс писал о противоречии товара: «Это противоречие может быть разрешено только тем путем, что оно само овеществляется»[20] (2, XLVI, ч. I, 112). «Лишь путем этого раздвоения товара на товар и золото и, далее, путем двойного противопоставления, в котором каждый крайний член идеально представляет собой то, что противоположный ему член есть реально, и реально представляет собой то, что противоположный член есть идеально, т.е. только путем представления товаров как двусторонне полярных противоположностей, разрешаются противоречия, заключенные в процессе их обмена» (2, XIII, 73 – 74). Поэтому Маркс вправе сформулировать это как логико-методологическое требование: процесс развития должен быть и развертыванием, и разрешением этих противоречий, которые, однако, не могут представляться в нем в простой форме (см. 2, XIII, 31). Противоречия даны как принципиально разрешимые именно потому, что они обнаруживают себя в своем генезисе и в своей асимметричности как принадлежащие тому конкретному единству, которое вступает в противоречие с самим собой и которое обогащается, т.е. становится конкретнее.

Равным образом в исследовании противоречий как развивающихся они отнюдь не исчезают в своем разрешении, не отметаются, не отодвигаются прочь за пределы объективной логики системы. Разрешение противоречия в особенном выступает лишь как более поздняя стадия на том пути, на котором противоречие было сформулировано как антиномия. При этом поздняя стадия должна рассматриваться в свете ранней – как характеристика того же самого предмета. Одновременно противоречие и воссоздается в новой, специфической форме. «… Противоречия… постоянно снимаются, но так же постоянно создаются вновь… Все противоречия… оживают в новой форме» (2, XLVI, ч. I, 382).

Так, простейшее и абстрактнейшее противоречие, заключенное в сущности товара, присутствует повсюду в явлениях товарного мира, и его нельзя «локализовать», ограничить, лишить всеобщности. Вместе с тем каждый особенный феномен капитализма пронизан и более конкретными противоречиями, в которых простейшее противоречие товара воспроизведено по-новому, в преобразованном виде. Так, «в природе денег заложено, что они разрешают противоречия… лишь тем путем, что придают им всеобщий характер… Теперь… товар должен обменяться на всеобщее средство обмена, по отношению к которому его особенность находится в еще большем противоречии» (2, XLVI, ч. I, 145). Стало быть, противоречие многократно воспроизводится в осложненной форме, отличной от первоначальной и требующей поэтому каждый раз решения новой проблемы. И каждый раз обнаруживается «новый источник противоречий…» (2, XLVI, ч. I, 93). Поэтому, когда Маркс пишет о капитализме в целом, что «капиталистическое производство движется в противоречиях, которые постоянно преодолеваются, но столь же постоянно полагаются» (2, XLVI, ч. I, 387), следует иметь в виду, что они всегда полагаются вновь в более конкретной, особенной форме, внутри новых определений целого.

Все движение, прослеживающее противоречия капитализма, их разрешение и воспроизведение, выглядит в целом так: «…по мере того, как мы все дальше и дальше проникаем в эту экономику, мы должны, с одной стороны, раскрывать все новые и новые определения этого (имманентного товару. – Ред.) противоречия, а с другой стороны, показывать, как в более конкретных формах его повторяются и содержатся его более абстрактные формы» (2, XXVI, ч. II, 567). При этом ничем не восполнимую роль играют именно те определения противоречий, которые каждый раз открываются как нечто принципиально новое и по самой своей природе не поддаются простому формальному (тавтологическому) выведению из первоначальной абстрактной формы. Эти «все новые и новые определения» требуют для своего открытия настоящего познавательного творчества. В своей еще не разрешенной форме они как раз делают необходимым включение творческого мышления, без которого дальше двигаться невозможно. Результат разрешения каждого противоречия есть в то же время фиксированный результат нового познавательного вторжения в логику предмета – нового открытия на пути к постижению конкретности целого. Таково то движение, которое полностью подчиняет себя сложно-расчлененной, едино-раздельной системе многообразных определений предмета и шаг за шагом осваивает их.

Конечно, это воспроизведение конкретности предмета посредством творческого процесса имеет определенные границы, заданные спецификой предмета, т.е. мерой тех возможностей, которые ему присущи. Но именно потому, что мышление в своих творческих устремлениях ограничено задачей идеально воспроизвести свой предмет и не отказывается от этой задачи ради произвольных, «творческих» экскурсов за его пределы, именно потому, что оно приковано к логике предмета до тех пор, пока не проследит его саморазвитие до последней черты, выявив все его собственные потенции, оно может строго определить исторические рамки, в которых предмет сам себя исчерпывает и изживает. Так, Маркс определяет исторические рамки существования капитализма, за которыми намечается возможность и необходимость нового социального строя – социализма.

Дисциплинируя себя и принимая на себя обязанность понять и додумать до конца объективную логику саморазвития предмета и его созревания, теоретическое познание вместе с тем верно ориентирует практические преобразования, обнажая всю реакционность и разрушительность попыток произвольным «скачком» перепрыгнуть через непройденные ступени действительного развития. Оно предостерегает против авантюристического «творчества», не желающего считаться с историей во всей ее конкретности.

Такое познавательное движение обладает одновременно и характером выведения, будучи связано со своими основоположениями, т.е. со своим исходным пунктом, и характером творческим, синтетическим. В нем образуют живое единство аналитическая обязательность следовать логике избранного направления в изучении предмета и непредопределимые элементы, которые открываются только в самом ходе творческого движения. Без пронизывающих это движение противоречий был бы неизбежен распад целого на формально упорядоченные фрагменты знания («готового знания»), с одной стороны, и на сферу творческого поиска, которая не получила бы никакого объективного определения, – с другой. Противоречия обеспечивают единство целого при всей его сложной расчлененности и многоплановости, – единство, достигаемое в теории именно потому, что оно адекватно объективному единству познанной действительности, т.е. потому, что оно сделало логику предмета своей логикой, логикой мышления.

Отсюда понятно, насколько неадекватно истолкование логики Марксова «Капитала», приписывающее все противоречия, которые на деле открываются лишь творческим процессом, первоначальной абстракции («клеточке»), так что дальнейшее теоретическое движение изображается просто как выявление противоречий, предзаложенных в исходном пункте[21]. Правда, это истолкование все же фиксирует одну сторону дела – актуализацию потенциальных противоречий. Так, «уже в простом понятии капитала содержатся в скрытом виде те противоречия, которые позже выступают наружу» (2, XLVI, ч. I, 392). Однако оно игнорирует другую сторону – самую существенную, ту, что как раз отличает диалектическое творческое мышление. Оно игнорирует тот историзм Марксовой логики противоречий, который принципиально противостоит гегелевскому «логическому преформизму», т.е. субстанциалистской концепции, не оставляющей в истории места для действительного творчества. Маркс дал нам образец логики, которая не предполагает всех противоречий предзаложенными или наперед решенными, а открывает перед нами возможность выходить к подлинно новым горизонтам посредством исследования новых противоречий, посредством решения вечно новых проблем.

Насколько расходится с диалектикой всякая попытка истолковать логику предмета как «преформистскую», т.е. как логику замкнутых внеисторических структур, можно видеть на примере философского структурализма (речь не идет о специально научных, частных исследованиях). Ложность попытки некоторых представителей философского структурализма перевести диалектическое противоречие на язык своей концепции («структурализовать» его) коренится именно в непонимании диалектики как монистической содержательной логики, а не в каких-то частных «увлечениях» и «преувеличениях». Толкование противоречия как объекта наряду с другими объектами или аспекта наряду с другими, «непротиворечивыми» аспектами ведет к грубейшей онтологической подмене смысла этой категории, к не-логической точке зрения на противоречие. Подобная тенденция нашла себе выражение, в частности, у Мориса Годелье (автор книги «Rationalité et irrationalité en économie». Paris, 1966), который изображает диалектическое противоречие как внешнее взаимодействие двух структур. Каждая структура, согласно Годелье, внутри себя лишена каких бы то ни было противоречий уже просто потому, что в ее пределах господствует не диалектическая, историко-генетическая логика, а совершенно безразличный к истории, абсолютно замкнутый «порядок функционирования», или порядок саморепродуцирования. Движение, выводящее эту устойчивую систему из равновесия, привходит всецело извне – от «противоречий», или, вернее сказать, от несогласованностей между разными структурами, или системами (по меньшей мере между двумя). Морис Годелье прямо заявляет, что противоречие существует лишь «между двумя структурами, поскольку они непримиримы и не имеют действительного единства» (54, 853). Соответственно этому (в духе поляризма) истолкованию у Годелье разрешение противоречия подменяется просто изменением одной из несогласованных сторон взаимодействия, одного из полюсов, т.е. подгонкой одного из полюсов под требования другого (например, производственных отношений под требования производительных сил). Не приходится поэтому удивляться, что Марксова диалектика понятий видится ему в «Капитале» скорее как какие-то посторонние, лишь метафорические обороты речи (см. 54, 856 – 857). В тождестве противоположностей он усматривает пережиток гегельянства. На деле же противоречие, какие бы внешние формы проявления – в полярности – оно ни приобретало, есть в конечном счете всегда противоречие именно в тождестве – внутреннее, имманентное сущности того, чтó развивается.

Резюмируя изложенное, мы видим, что существо диалектического противоречия раскрывается лишь при одном непременном условии – когда понята вся специфичность его функции в процессе познания, а именно его функции в качестве содержательной логической формы истины-процесса. Дело не в том, чтобы дополнить некую онтологическую природу противоречия указанием также и на гносеологический «привесок», без которого можно было бы и обойтись. Дело в том, что путь исследования противоречия как категории и есть тот путь, на котором выясняется (а не просто излагается и комментируется) его объективный характер в отличие от объективности эмпирических положений специальных наук. Без рассмотрения противоречия как логической категориальной формы творческого познавательного процесса и тем самым процесса предметной деятельности нельзя понять, что такое противоречие вообще, подобно тому как нельзя понять диалектику в целом, не рассматривая ее как логику – содержательную, исторически-генетическую логику всей действительности, в особенности действительности человеческой.

В «Капитале» мы как раз и находим образец применения диалектики противоречий как логики.

Глава шестая.Закон отрицания отрицания

1. Отрицание отрицания у Гегеля и у Маркса

Впервые, как известно, закон отрицания отрицания был сформулирован Гегелем. В «Экономическо-философских рукописях» молодого Маркса, «Анти-Дюринге» Энгельса, «Философских тетрадях» Ленина гегелевская диалектика отрицательности получила очень высокую оценку. Ленин указывает, что в диалектике существенно понимание отрицания как момента связи, развития, с удержанием положительного (см. 3, XXIX, 207). Он обращает внимание на мысль Гегеля о том, что в «отрицательном вообще заключается основание становления, беспокойства самодвижения» (3, XXIX, 104).

Однако наряду с ценными мыслями о диалектике отрицания Гегель выдвигает идеалистическое положение о том, что сама отрицательность есть способ саморазвития только «разумного познания», «поворотный пункт в движении понятия». Ниже мы увидим, что Марксово понимание диалектики отрицания прямо противоположно гегелевскому.

Первое отрицание, по Гегелю, не завершает развития познания. Оно должно быть дополнено вторым – отрицанием отрицания. Они различны по своим функциям. Если первое отрицание означает возникновение противоречия, снятие первоначальной «всеобщности» и «непосредственности», то второе отрицание есть снятие самого противоречия, его разрешение (13, VI, 310). Второе отрицание есть «бесконечное единство» противоположностей (11, I, 313), положительный результат противоречия (см. 11, I, 163). И это, подчеркивает Гегель, очень важно, поскольку в этом, втором отрицании элемент скептицизма окончательно снимается.

Закон отрицания отрицания, как отметил Энгельс, был применен Гегелем при построении им всей своей системы философии. Категории в ней излагаются в форме противопоставления одной противоположности другой и снятия этой противоположности в третьей категории, представляющей собой единство той и другой. Так, становление есть единство ничто и чистого бытия, мера – единство качества и количества, понятие – единство бытия и сущности, действительность – единство «сущности как рефлексии в себя самой» (т.е. без ее внешнего проявления) и существования и т.д.

Сама идея использования закона отрицания отрицания при построении научной системы была не только не предосудительной, но в высшей степени плодотворной. В своей рецензии на книгу Маркса «К критике политической экономии» Энгельс показал, что метод Маркса в том и заключается, чтобы из факта противоречия вывести новое отношение, искать которое следует, конечно, в самой действительности.

Недостаток гегелевского понимания закона отрицания отрицания выражается не только в том, что Гегель применял его лишь к области познания, к движению понятия и т.д., но и в самом способе применения этого закона. Этот порок, проистекающий из идеализма, коротко можно назвать спекулятивным моментом гегелевской диалектики. «Спекулятивный, или положительно-разумный момент постигает единство определений в их противоположности, утверждение, содержащееся в их разрешении и их переходе» (13, I, 139). Но все дело в том, что результат мышления не спекулятивен, т.е. не положителен сам по себе, а схематичен и абстрактен, и его содержание еще должно быть найдено и привнесено из внешней мышлению действительности. Гегелевская «спекуляция» означает не что иное, как порождение мышлением, понятием положительного результата из своего собственного, имманентного движения. Отсюда тот самый момент искусственного, схематичного навязывания отрицания отрицания предметам, от которого Маркс, Энгельс и Ленин постоянно отмежевывались, отвечая на критику многих незадачливых ниспровергателей диалектики (Дюринга, Михайловского и др.).

Действительно, если положительный результат противоречия, выраженного в понятии, можно получить из самого же понятия, то требовать от действительности соответствия этому чисто мыслительному результату вполне правомерно. Но мышление не может найти конкретную положительную форму, в которую разрешается какая-либо противоположность, исходя из понятий, фиксирующих эту противоположность. Если оно это и делает, то не в положительном плане, как думал Гегель, а в отрицательном. Говоря о гибели капитализма, об экспроприации экспроприаторов (см. 2, XXIII, гл. XXIV), Маркс не выводит этот объективно необходимый результат развития из закона отрицания отрицания, как такового; результат этот (отрицание отрицания) он не показывает во всей его конкретности, ибо в то время такого результата не существовало. Зато самый капитализм, существовавший реально, вне мышления, был конкретно отображен мышлением на основе применения законов диалектики, в том числе и закона отрицания отрицания. Капитализм как конкретный объект диалектического мышления был «взят» Марксом из действительности и логически объяснен как с генетической точки зрения, так и с точки зрения тенденций дальнейшего развития. Объект – предпосылка познания, а не его результат.

Метафизичность (обусловленная идеалистическим формализмом) гегелевского способа применения закона отрицания отрицания особенно ярко проявилась в абсолютизации третьей ступени развития абсолютной идеи в целом, точнее, конца всей его философской системы, завершающейся «абсолютным знанием»: «Это третье само, в свою очередь, может быть лишь началом дальнейшего развития. Может казаться, что это поступательное движение продолжается до бесконечности; на самом деле, однако, оно имеет абсолютный конечный пункт… Но требуются многие повороты, раньше чем дух, достигнув осознания себя, освободится» (13, IX, 39).

В противовес Гегелю Маркс вообще не признает никаких абсолютных ступеней в развитии. Абсолютно лишь диалектическое отрицание каждой достигнутой ступени, каждой «осуществленной формы», ибо «в своем рациональном виде диалектика… в позитивное понимание существующего… включает в то же время понимание его отрицания…» (2, XXIII, 22).

Как же пользуется законом отрицания отрицания Маркс? Еще в 1847 г., критикуя чисто «морализирующее», этически ограниченное понимание категории отрицания Гейнценом, Маркс писал: «Всякое развитие, независимо от его содержания, можно представить как ряд различных ступеней развития, связанных друг с другом таким образом, что одна является отрицанием другой… Ни в одной области не может происходить развитие, не отрицающее своих прежних форм существования. На языке же морали отрицать значит отрекаться» (2, IV, 296 – 297)[22].

Продолжая, таким образом, материалистическую традицию Спинозы в понимании отрицания как объективного отношения материальных вещей[23], а не субъективно-идеалистического или морально-этического отношения к объекту, Маркс рассматривает отрицание как момент связи, развития, как элемент восходящего движения предмета. Материализм здесь определяет иное по сравнению с гегелевским понимание процесса развития – как развития не чистых понятий, а материальных вещей и явлений. Отсюда принципиально противоположное гегелевскому применение закона отрицания отрицания.

В гегелевской системе сохранение субстанциального содержания в развитии вещей достигается через их последовательное отрицание более высокой формой благодаря тому, что это содержание уже дано в готовом виде в изначально существующей Идее или, если речь идет об определенной области, в ее клеточке – понятии. По Марксу, отрицание подразумевает связь между последующей и предшествующей формами движения предмета, в которой субстанциальное содержание его не только сохраняется, но и возрастает, изменяется.

Применительно к движению капитала в целом здесь можно сказать, что оно представляет собой последовательную смену форм, цепь превращений, метаморфоз, каждая из которых отрицает предыдущую: Д – Т … П … Т′ – Д′. Две из этих фаз движения капитала относятся к сфере обращения, одна – к сфере производства. В каждой из этих фаз капитальная стоимость находится в особой форме, которой соответствует специфическая функция. В этом движении «авансированная стоимость не только сохраняется, но и возрастает, увеличивается» (2, XXIV, 60). И именно в том факте, что в результате подобного последовательного отрицания каждой формой предыдущей формы сохраняется и даже возрастает некое субстанциальное содержание (в данном случае капитальная стоимость), – в этом факте и обнаруживается известная несамостоятельность той или иной отдельной формы рассматриваемого движения: «… денежный капитал, товарный капитал, производительный капитал обозначают здесь отнюдь не самостоятельные виды капитала, функции которых составляют содержание тоже самостоятельных и отделенных друг от друга отраслей предпринимательства. Они обозначают здесь лишь особые функциональные формы промышленного капитала, который последовательно принимает все эти три формы одну за другой» (2, XXIV, 60). Но с другой стороны, отмечает Маркс, кругооборот капитала связан с его задержкой на определенные сроки в отдельных фазах движения. «Лишь выполнив функцию, соответствующую той форме, в которой он находится в данное время, он приобретает форму, в которой может вступить в новую фазу превращения» (2, XXIV, 60). Таким образом, процесс возрастания субстанциального содержания возможен не иначе как через отрицание одной определенной, исчерпавшей себя формы другой. Этим объясняется также и то обстоятельство, что рассматриваемое движение капитала является восходящим. Однако, как увидим ниже, при рассмотрении достигнутого результата развития дело обстоит сложнее.

Положительный результат отрицания отрицания получается у Маркса не посредством чистого движения самого понятия, а, как указывалось, обусловлен самим процессом развития материальной действительности. Если же этот результат второго отрицания реально не существует, то Маркс вовсе не расписывает во всех подробностях то, чего еще нет, как это делали, например, утопические социалисты в отношении коммунистического общества. Он указывает лишь на самые общие принципы коммунизма, не касаясь конкретных форм их осуществления. В первом томе «Капитала» Маркс говорит об исторической тенденции капитализма и в этой связи упоминает закон отрицания отрицания[24]. «Капиталистический способ присвоения, – пишет Маркс, – вытекающий из капиталистического способа производства, а следовательно, и капиталистическая частная собственность, есть первое отрицание индивидуальной частной собственности, основанной на собственном труде. Но капиталистическое производство порождает с необходимостью естественного процесса свое собственное отрицание. Это – отрицание отрицания. Оно восстанавливает не частную собственность, а индивидуальную собственность на основе достижений капиталистической эры: на основе кооперации и общего владения землей и произведенными самим трудом средствами производства» (2, XXIII, 773).

Здесь видна следующая схема применения рассматриваемого закона. Поскольку отрицание отрицания есть конкретный результат противоречивого развития предмета или явления, то он представляет собой синтез двух ступеней предыдущего развития. Чтó из предыдущих ступеней развития синтезируется – это можно предвидеть, ибо первая стадия (тезис) уже пройдена, а вторая (антитезис) достигла своего развитого состояния. Как осуществляется этот конкретный синтез, заранее предугадать нельзя. Это можно увидеть уже только в самой реальности. Конкретная связь между абстрактной формой тезиса и абстрактным содержанием[25] антитезиса и есть то, что делает результат развития существенно отличным от тезиса. Это проистекает из того, что отрицание отрицания не механически соединяет то и другое, а подчиняет развившиеся элементы антитезиса внутренней форме, структуре тезиса[26].

Здесь важно то, что конкретная форма разрешения противоречия между тезисом и антитезисом должна быть найдена в самóй реальной действительности. Конкретное единство, тождество противоположностей (тезиса и антитезиса), таким образом, не предписывается действительности, а обнаруживается в ней.

2. Отрицание отрицания как разрешающая форма движения противоречия и его конкретный результат

Применяя закон отрицания отрицания, Маркс учитывает не только то, что он помогает понять конкретный результат того или иного развития. Маркс рассматривает отрицание отрицания как разрешающую форму движения, развития противоречия. И здесь особенно проявляется связь двух законов диалектики: закона единства и борьбы противоположностей и закона отрицания отрицания. Последний включает в себя диалектический закон противоречия как абстрактный момент (взаимодействие тезиса и антитезиса как противоположностей), но имеет еще одну сторону, не раскрытую полностью в законе единства и борьбы противоположностей: разрешающую форму и конкретный результат этой борьбы, взаимодействия.

Противоречие определяется взаимно исключающими и вместе с тем взаимно предполагающими друг друга сторонами противоречивого целого. Движение противоречия есть его осуществление и разрешение, т.е. конкретная форма реализации противоречия. Поэтому, говоря, например, о взаимодействии производства и обращения, которые были рассмотрены отдельно друг от друга в первом и втором томах «Капитала», а затем вместе в третьем отделе второго тома, но только в самом общем, принципиальном виде, Маркс писал: «Что касается того, о чем идет речь в этой третьей книге (третий том „Капитала“. – Ред.), то оно не может сводиться к общим рассуждениям относительно этого единства. Напротив, здесь необходимо найти и показать те конкретные формы, которые возникают из процесса движения капитала, рассматриваемого как целое. В своем действительном движении капиталы противостоят друг другу в таких конкретных формах, по отношению к которым вид [Gestalt] капитала в непосредственном процессе производства, так же как и его вид в процессе обращения, выступает лишь в качестве особых моментов» (2, XXV, ч. I, 29). Если процесс производства прибавочной стоимости – тезис, а процесс ее реализации – антитезис, то образование средней прибыли – синтез того и другого, отрицание отрицания, конкретная форма движения капитала.

Движение противоречия осуществляется по закону отрицания отрицания, и в познании это должно иметься в виду. Если одна сторона противоречия (положительная, направленная на сохранение данного отношения) – тезис, а другая (отрицательная, направленная на устранение данного отношения) – антитезис, то форма реального движения, реализации противоречия – их конкретный синтез, отрицание отрицания. Эта форма не есть ни одна из сторон противоречия, а есть конкретное единство их[27], отличающееся от каждой из них в отдельности, есть нечто третье. «Мы видели, что процесс обмена товаров, – пишет Маркс, – заключает в себе противоречащие и исключающие друг друга отношения. Развитие товара не снимает этих противоречий, но создает форму для их движения. Таков и вообще тот метод, при помощи которого разрешаются действительные противоречия. Так, например, в том, что одно тело непрерывно падает на другое и непрерывно же удаляется от последнего, заключается противоречие. Эллипсис есть одна из форм движения, в которой это противоречие одновременно и осуществляется и разрешается» (2, XXIII, 113 – 114).

Маркс рассматривает метаморфозу товаров как общую форму движения и разрешения противоречия между потребительной стоимостью и стоимостью (см. 2, XXIII, 120). Анализ этой формы, «опосредствующей общественный обмен веществ», позволил проследить и раскрыть тот конкретный результат, в который разрешилось это противоречие. Этот результат – деньги. Денежное обращение есть не только разрешающая форма движения противоречия между стоимостью и потребительной стоимостью на определенной ступени его развития (денежная форма стоимости – наиболее развитая форма стоимости), но и конкретный результат развития предшествующей формы стоимости. Таким образом, каждый конкретный результат предшествующего развития противоречия есть вместе с тем и разрешающая форма осуществления и движения противоречия в настоящем.

Отсюда легко разобраться в структуре, а еще точнее, в системе категорий «Капитала» Маркса, в которой каждая «конкретная категория предстает как одна из метаморфоз, через которую проходят стоимость и потребительная стоимость в процессе их взаимного превращения друг в друга» (19, 70). Так, будучи последним продуктом товарного обращения, деньги представляют собой первую форму проявления капитала. Это значит, что противоречие между потребительной стоимостью и стоимостью, осуществляющееся в процессе уже товарно-денежного обращения, разрешается в новой категории – категории прибавочной стоимости, и действие закона стоимости в новой форме находит свое выражение в обмене между трудом и капиталом, между живым трудом и накопленным. Здесь уже вместо потребительной стоимости, как таковой, выступает рабочая сила (особая форма потребительной стоимости), а вместо денег – капитал (деньги в функции капитала). Возникновение и постоянное возрастание (словом, движение) прибавочной стоимости есть разрешающая форма противоречия между живым трудом и сначала авансированным капиталом и, следовательно, конкретный результат предшествующего развития – развития денежной формы стоимости. Прибыль есть разрешающая форма движения противоречия между производством (прибавочной стоимости) и обращением (ее реализацией) и конкретный результат развития противоречия между живым трудом и авансированным капиталом.

На протяжении всего своего грандиозного произведения Маркс, переходя от одной экономической категории к другой, более сложной, ни разу не выводит ее на основе абстрактного применения закона отрицания отрицания, хотя каждая экономическая категория и переход к ней от предшествующей могут быть объяснены в «Капитале» с точки зрения этого закона. В «Капитале» Маркс, как уже было отмечено, упоминает этот закон лишь в одном месте в связи с обоснованием неизбежности гибели капитализма, которая рассматривается как пример действия этого закона. Но это вовсе не значит, что Маркс использует его только здесь. Он применяет этот закон при возведении логического каркаса всего здания своего гениального труда.

При рассмотрении того или иного сложного эмпирически данного явления (соответственно и категории) Маркс исследует, продуктом какого предшествующего развития и разрешением какого противоречия оно является. Анализ предшествующего развития дополняется подробным рассмотрением результата этого развития, данного в виде определенного явления. Последнее подвергается «раздвоению», и противоречивые стороны его исследуются как взаимоотношения положительного и отрицательного[28]. Затем явление раскрывается с точки зрения разрешающей формы движения, осуществления рассмотренного противоречия. Это – отрицание отрицания как живое единство противоположностей.

Важно отметить, что применение закона отрицания отрицания предполагает применение всего диалектического метода в целом, ибо закон отрицания отрицания в «снятом» виде, скрыто включает в себя и остальные законы диалектики. Ни закон перехода количественных изменений в качественные и обратно, ни закон единства и борьбы противоположностей не дают общей, синтетической картины развития, скажем, капиталистического способа производства в целом – от его истоков до конца или отдельной его стороны, выраженной в той или иной категории. Применение закона отрицания отрицания позволяет охватить и понять процесс развития в его полноте и конкретной целостности. В таком понимании закон отрицания отрицания в какой-то мере совпадает с диалектическим методом в целом.

3. Закон отрицания отрицания и архитектоника «Капитала»

Как известно, Маркс выводил экономические категории друг из друга, включая более абстрактные категории или законы[29] в более конкретные и объясняя более конкретные на основе более абстрактных. Более абстрактный закон присутствует в конкретном как момент последнего, стало быть, присутствует в нем в снятом, т.е. существенно измененном виде. Так, Маркс говорит о «специфическом развитии, которое претерпевает закон стоимости с возникновением капитала…» (2, XXVI, ч. I, 63), рассматривая, таким образом, закон стоимости как момент закона прибавочной стоимости. Такой подход основан на глубоком понимании диалектической категории отрицания, сущность которой заключается в том, что всякая сложная форма есть отрицание простой, т.е. превращение последней из самостоятельной формы развития в момент развития более сложной формы.

Благодаря применению этого диалектического принципа еще Гегель в общем смог представить свой диалектический метод как конкретное целое, как систему, в которой все философские категории оказались взаимосвязанными (правда, зачастую очень неудачно, искусственно). Для нас здесь не имеет принципиального значения тот факт, что Гегелю часто не удавалось в каждом конкретном случае научно вывести одну категорию диалектики из другой, показать более конкретную категорию или закон как дальнейшее развитие менее конкретной категории. Нам представляется весьма ценной сама гегелевская идея – дать целостную, конкретную систему философских знаний как круг[30]. Применяя закон отрицания отрицания во всей своей системе, Гегель изобразил поступательное развитие понятий, мышления как круговое движение, при котором происходит возвращение к первоначальному, исходному понятию, но уже как более конкретному, более определенному, более содержательному. Это содержание есть «нечто выведенное и доказанное», вследствие чего «сам метод расширяется в систему» (13, VI, 313).

Если, по Гегелю, во временнóм, т.е. историческом, развитии диалектический метод на какой-то стадии может быть и не завершен, то как система, как определенная логическая структура он есть одновременно «идущее назад обоснование» всеобщего и абстрактного начала и «идущее вперед дальнейшее его определение». Круг получается в результате движения (познания) от абстрактного к конкретному.

Именно в соответствии с законом отрицания отрицания и осуществляется «идущее назад обоснование» начала и «идущее вперед дальнейшее его определение», в результате чего начало движения оказывается как бы восстановленным и сохраненным в высшем, конкретном единстве противоположностей. Всякое научное понятие, по Гегелю, конкретно, оно «есть в себе и для себя бесконечное» (13, VI, 288), – а формой истинной бесконечности, как известно, Гегель считал круг, – «есть единство противоположных моментов» (11, I, 263), отрицание отрицания.

Диалектический метод в понимании Маркса есть способ построения системы научного познания, которую можно изобразить в виде цепи, состоящей из множества отдельных звеньев – наук, причем каждое из них в свою очередь состоит из других, более мелких звеньев и т.д. Конспектируя «Логику» Гегеля, Ленин обратил внимание на рациональное понимание им соотношения целого и части в научном познании (см. 13, I, 33), коротко заметив: «Наука есть круг кругов» (3, XXIX, 214).

Не требуется особого труда, чтобы разглядеть в архитектонике «Капитала» применение Марксом закона отрицания отрицания: I – производство, II – обращение, III – производство и обращение в их диалектическом единстве, или капитал и прибыль (см. 2, XXVI, ч. I, VI). В каждом «шаге», звене Марксова исследования мы обнаруживаем то же круговое или спиралевидное движение по закону отрицания отрицания. Так, категория денег выводится из противоположности стоимости и потребительной стоимости. Деньги суть чистая стоимость, воплощенная, однако, в определенном товаре – золоте и т.д., потребительная стоимость которого вступает в специфическое единство со стоимостью и представляет весь товарный мир. Анализ денег есть одно только звено Марксова исследования капиталистического производства, звено в виде круга, перерастающего в новый круг – в анализ возникновения прибавочной стоимости. Деньги, будучи вначале капиталом в потенции, суть мертвый, накопленный труд. Они отрицаются не той или иной формой накопленного труда, а только живым трудом, воплощенным в рабочей силе. Это первое отрицание денег как накопленного, мертвого труда вообще оживляет этот труд, приводя к его самовозрастанию. Прибавочная стоимость, ее возникновение есть второе отрицание, отрицание отрицания. Так завершается второй «шаг», звено Марксова анализа капиталистического производства и т.д. Один круг вплетается с другой, пока мы не получаем целостную научную систему – «круг кругов»[31]. Диалектический метод не может быть применен так, чтобы для анализа одной категории использовался один закон диалектики, а для анализа другой категории – иной. В научном исследовании нельзя применять закон отрицания отрицания, не учитывая закона перехода количественных изменений в качественные и закона диалектического противоречия.

Закон перехода количественных изменений в качественные и обратно – исходный в системе основных законов диалектики. В «снятом виде», скрыто, он содержится в законе единства и борьбы противоположностей, ибо отношение противоположностей есть «качественное отношение» (Маркс). Без понимания «качественных отношений», стало быть, невозможно понимание отношения противоположностей. Но отношение противоположностей есть не просто «качественное отношение», а качественное отношение, как удачно заметил Гегель, определенных количеств, или, точнее говоря, отношение противоположностей в определенных количествах. Маркс показывает связь количественных соотношений противоположностей с их «качественным отношением» на примере превращения денег в капитал. Требуется определенный количественный минимум денег, чтобы они могли функционировать в качестве капитала, чтобы можно было использовать наемный труд, т.е. чтобы противоположность между живым трудом и капиталом сохранялась как данное качественное отношение. Если капиталист не сможет на имеющиеся деньги нанять такое количество рабочей силы, чтобы не только самому освободиться от труда, но и получить излишек, который можно было бы затратить на расширение производства, то он перестает быть капиталистом.

Анализируя соотношение между I и II подразделениями производства в условиях простого и расширенного воспроизводства, Маркс говорит о качественных пропорциях в структуре предмета анализа, о пропорциях, позволяющих судить именно о данной структуре взаимодействия противоположностей (I и II подразделений).

Вместе с тем понятие качественных отношений весьма абстрактно по сравнению с понятием отношения противоположностей. В понятии противоположности уже заключено качественное отношение, но понятие качественного отношения еще не включает в себя взаимоотношение противоположностей. Поэтому если качественно-количественные отношения вещей могут быть поняты до рассмотрения отношения противоположностей, то изучение этих категорий в обратном порядке нелогично, ибо понимание внутреннего противоречия вещей предполагает знание качественно-количественных отношений; сама объективная диалектика вещей такова, что качественно-количественная взаимосвязь выступает как момент взаимодействия противоположностей, как момент диалектического противоречия, содержащего помимо этого момента и другие отношения, которые делают диалектику противоречия более сложной по сравнению с диалектикой качественно-количественных отношений.

Диалектическое противоречие включает в себя не только качественно-количественные отношения, но и такое отношение, как единство и борьба противоположностей, представляющая собой источник всякого движения, изменения, в том числе и количественных изменений, приводящих к качественным превращениям. Гегель говорил, что отрицательное есть «положенное противоречие» (11, II, 57), т.е. понятие отрицания связано с понятием противоречия и раскрывает диалектику положительного и отрицательного в развитии, которую понятие противоречия само по себе еще не содержит в необходимой полноте. Однако раскрытие противоречия, т.е. общей формы единства и борьбы противоположностей, есть уже начало раскрытия диалектики отрицания, подобно тому как раскрытие закона перехода количественных изменений в качественные есть начало раскрытия закона единства и борьбы противоположностей. Показывая зависимость качественных превращений от изменений количественных, этот закон диалектики подводит к пониманию изменения внутренней структуры каждого предмета. Можно сказать, что закон единства и борьбы противоположностей – сущность второго порядка по сравнению с первым основным законом диалектики.

Закон единства и борьбы противоположностей, раскрывая качественное отношение как отношение противоположностей, как отрицательное, есть ключ к пониманию всеобщего источника развития, изменений вещей, он ядро всей диалектики (Ленин). Отрицательное как движущий и порождающий принцип (Маркс) – это результат, к пониманию которого подводит закон единства и борьбы противоположностей. И поскольку единство противоположностей относительно, а борьба их абсолютна, то этот закон позволяет понять абсолютность отрицательного. Однако закон единства и борьбы противоположностей не может раскрыть той конкретной формы, которую получает борьба противоположностей в своем движении. Он раскрывает лишь взаимоотношение между относительным единством и борьбой противоположностей. Так, производство и потребление, взятые в самом общем виде, совпадают, тождественны (это было хорошо показано Марксом еще в работе «К критике политической экономии»), поскольку производство есть производительное потребление, а потребление есть воспроизводство рабочей силы, средств производства и т.д. и они, стало быть, должны постоянно приходить в равновесие. Однако, ссылаясь на Г. Шторха, Маркс показывает относительность этого тождества противоположностей, заключающуюся уже в том, что потребление количественно не совпадает с производством. Конкретным единством этих противоположностей – производства и потребления – выступает непрерывный их переход друг в друга, развитие производительных сил, потребляющихся в производстве и воспроизводящихся в потреблении, круговое движение, в процессе которого они возрастают и которое, стало быть, есть отрицание отрицания.

Если понятие первого отрицания и понятие закона единства и борьбы противоположностей в основном покрывают друг друга, то понятие закона отрицания отрицания более сложно и включает в себя взаимоотношение двух отрицаний (или противоречий). Такими противоречиями являются: 1) отношение между тезисом и антитезисом (антитезис исключает тезис и в то же время сохраняет его положительное содержание) и 2) отношение между антитезисом и синтезом. Но здесь существует еще и третье противоречивое отношение – отношение между синтезом и тезисом: они также совпадают между собой (возврат к первоначальному состоянию) и в то же время отличаются друг от друга (совпадение происходит на новой основе).

Таким образом, закон отрицания отрицания заключает в себе соотношение, взаимосвязь нескольких диалектических противоречий, и в этом смысле по своей структуре он сложнее диалектического противоречия, как такового. Закон отрицания отрицания есть дальнейшее развитие понятия, а точнее, закона диалектического противоречия, так как раскрывает ту конкретную форму движения, в которую разрешается всякое диалектическое противоречие.

Чтобы обнаружить в отрицании отрицания переход количественных изменений в качественные, следует учесть, что синтез есть восстановление внутренней формы тезиса (обусловливающей качественную определенность предмета) на основе количественного роста элементов предмета в рамках антитезиса. Именно поэтому синтез не есть простое восстановление старого качества. Причем в отрицании отрицания закон перехода количества в качество действует в особой, более высокой, так сказать, форме – в связи с законом единства и борьбы противоположностей.

Таким образом, закон отрицания отрицания есть самый конкретный из основных законов диалектики, включающий в себя как моменты (или элементы) и другие основные законы диалектики. Поэтому всякое научное мышление должно доводить рассмотрение своего предмета до отрицания отрицания, т.е. раскрывать хотя бы в самой общей форме тот конкретный способ движения, в который разрешаются противоречия предмета. Не случайно Маркс в «Капитале», говоря об исторической тенденции капиталистического производства, упоминает именно закон отрицания отрицания, применение которого действительно завершает всякий самостоятельный цикл исследования.

Такое исследование характеризуется не только конкретностью применения диалектического метода[32], но и раскрывает предмет во всей его конкретной полноте. Недостаточно, например, установить связь между формой обмена: «X унций золота = Y кг. пшеницы» и формой: «1 сюртук = 3 метрам холста». Нужно при этом учитывать, что вторая форма абстрактна по сравнению с первой и не выражает конкретной сущности денежного обращения, возможности распадения обмена на два самостоятельных акта купли и продажи и т.д. Классическая политическая экономия не проводила различия между прибылью и прибавочной стоимостью, понимая тождество, единство между ними абстрактно. Отсюда масса злоключений, непоследовательностей. Понимание конкретной противоречивой связи между этими понятиями в их учениях отсутствовало. Это обстоятельство привело в конце концов к разложению школы Д. Рикардо, на что указывает Маркс в «Теориях прибавочной стоимости». Сведéние прибыли к прибавочной стоимости должно было быть дополнено выведением ее из прибавочной стоимости, в ходе которого рассмотрению подвергается сложная цепь промежуточных звеньев, опосредствующих противоречие между ними.

Совершенно очевидно, что полнота исследования зависит от познания структуры предмета, а не от количества рассмотренных в нем подробностей и деталей (хотя определенный минимум фактов, случаев, вариантов, существующих точек зрения, теорий и т.д. должен быть проанализирован, причем величина его зависит от характера исследуемого предмета).

Речь идет, конечно, не о внешнем строении предмета исследования, а о его внутренней структуре (т.е. элементах и связях между ними). Изображение последней строится по закону отрицания отрицания, правильное применение которого достигается охватом основных, определяющих противоположностей, рассмотрением диалектики их взаимодействия и той более сложной формы, в которую это взаимодействие перерастает.

Конкретной полнотой и завершенностью характеризуется анализ каждой категории в «Капитале», который можно сравнить с диалектическим кругом, связанным с анализом предыдущей категории и перерастающим в анализ последующей категории[33]. В каждом «звене» анализа применяется диалектический метод в целом. В то же время «Капитал» сам представляет собой большой диалектический «круг», включающий в себя «малые круги» как фрагменты, моменты круговой цепи исследования. Этот «большой круг» в свою очередь перерастает в новый круг. В работе Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма» был дан глубокий анализ той конкретной формы движения капитала, которая непосредственно подвергается отрицанию в пролетарской революции.

Рассмотренное соотношение «малых» и «больших» диалектических кругов имеет место не только в логическом, но и в историческом плане. Гегель вполне правильно поставил вопрос об истории философии как о конкретной целостной системе науки, что дало ему повод рассматривать ее в виде диалектического круга. И поскольку каждая категория логики Гегеля должна быть конкретной, диалектичной, то и философские системы прошлого, в которых категории его логики исторически проявлялись, он изображал в виде «малых кругов в большом». Каждая из исторически существовавших философских систем завершала, согласно Гегелю, лишь «малый круг» диалектического развития абсолютной идеи, свою же Логику он считал изображением всего «большого круга» ее развития, в котором сняты не только философские системы прошлого, но и отдельные науки, стало быть все положительное научное познание человечества.

По Марксу, не специальные науки суть моменты, фрагменты философской науки, как считал Гегель, а, наоборот, философский метод есть момент, общая сторона движения положительного научного познания. Следовательно, диалектическое соотношение «малые круги в большом» (внешнее выражение действия закона отрицания отрицания) проявляется во взаимоотношении системы и элементов и внутри самой философии, и внутри положительных наук. Подобно тому как каждое научное понятие есть новое знание, выведенное из противоречия предыдущих понятий, точно так же и в самой философии каждая новая категория есть такой же переход от абстрактного знания противоположностей к знанию их конкретного единства. Так, категория меры есть единство категорий качества и количества, категория отрицания – единство тождества и различия и т.д. и т.п. (В основе гегелевского стремления включить специальные науки в диалектический метод лежит его порочное представление о методах отдельных наук: по Гегелю, метод каждой отдельной науки не диалектика, а какой-нибудь один элемент ее; только философия обладает всем методом, в котором элементы диалектики даны в органическом единстве.) Это – во-первых. Во-вторых, «большой круг» вовсе не абсолютно замкнут, как думал Гегель. Правда, если в частнонаучном познании одна наука как бы перерастает в другую, то в философии, казалось бы, такой подход в логическом плане совершить невозможно, ибо философия не перерастает в какое-то иное познание, а лишь поднимается на новый уровень, и на первый взгляд в этой области движения познания круг оказывается замкнутым, поскольку мы все время оказываемся в пределах самой философии. Это позволило Гегелю создать иллюзию об абсолютности философского познания, изобразить свою систему философии в виде абсолютно замкнутого круга, в котором оказывается запертым все человеческое познание, взятое как в историческом, так и в логическом аспекте. В действительности «большой круг» философии замкнут лишь по форме, поскольку в своем логическом развитии философия не приводит к рассмотрению какой-то более сложной формы движения материи. Эта специфика философского познания, однако, вовсе не приводит к тому, что «большой круг» познания в этой сфере замыкается и всякое дальнейшее движение познания есть не развитие его, а повторение одного и того же. История философии, которая у Гегеля начала обретать научный характер, может служить лучшим опровержением его же попытки представить свою философскую систему в качестве окончательной, не одним из кругов истории философии, а абсолютным кругом истории человеческого познания вообще.

В-третьих, абсолютно замкнутый круг есть по существу «порочный круг» независимо от того, в какой сфере осуществляется познание – в сфере философии или отдельных наук. Такой «замкнутый круг» в познании есть выражение не абсолютности, а ограниченности и бессилия познания теоретически разрешить основные противоречия, на которые оно наталкивается в своем движении. Этим и объясняется, почему Гегель, которому нельзя отказать в трезвом подходе к рассмотрению прошлого, утратил его, когда дело шло о том, чтобы диалектически объяснить настоящее. «Порочный круг» гегелевского метода явился лишь ярким выражением исторических границ буржуазной философии в целом, которая была бессильна выйти за пределы того «большого круга» развития буржуазного общества, разорвать который призван был носитель нового способа производства – рабочий класс.

В истории политической экономии та же картина. Буржуазная политическая экономия, бессильная разрешить противоречие между внутренними законами развития капиталистического производства и внешними формами их проявления (например, между стоимостью и ценой, между прибавочной стоимостью и прибылью и т.д.), описала в своем историческом движении «порочный круг», начав в лице меркантилистов с рассмотрения поверхности капиталистического производства – сферы обращения, переходя затем в лице своих классиков к анализу внутренних связей процесса производства и снова отказавшись в лице представителей вульгарной политической экономии от рассмотрения внутренних связей и отношений капиталистического производства.

Между тем «большой круг» в любом исследовании не может быть замкнут уже в силу того противоречия, которое существует не только между тезисом и антитезисом, но и между тезисом и синтезом, т.е. между «началом» и «концом» движения предмета и соответственно его теоретического отражения. В IX главе первого тома «Капитала» Маркс специально указывал на то, что законы прибавочной стоимости, изложенные им в первом томе, противоречат фактам действительности, и это противоречие возникает в процессе обращения капитала, следовательно, опосредствуется им. Третий том «Капитала» конкретно раскрывает механизм превращения прибавочной стоимости в прибыль, теоретически разрешает противоречие между «теорией прибавочной стоимости» и «фактом общей равной нормы прибыли», причем теоретическим средством разрешения указанного противоречия послужил для Маркса созданный им метод анализа посредствующих звеньев.

Таким образом, всякий «большой круг» исследования не замкнут, а соотношение «малые круги в большом» действительно и для истории познания, и для системы логического отображения предмета на том или ином этапе развития познания. В этом получает свое яркое выражение абсолютность диалектики отрицания отрицания, характеризующей бесконечность развития вообще.

В «Капитале» на фактическом материале изображено действительно круговое движение капиталистического способа производства, начиная от формулы Д – Т – Д′, выражающей его общую сущность, и кончая его отдельными сторонами – простое воспроизводство, накопление, расширенное воспроизводство, рента феодальная, ее отрицание промышленной прибылью и рента капитализированная, периодические кризисы и т.д. и т.п., – словом, показано, что каждое явление по своей структуре есть отрицание отрицания. В Марксовом исследовании соотношение «малые круги в большом» является органическим и «цепь малых кругов отрицания отрицания подготавливает большой круг отрицания отрицания и завершается им» (38, 271).

Глава седьмая.Диалектика абстрактного и конкретного

1. Понятия конкретного и абстрактного у Маркса и критика идеалистического и эмпирического их понимания

Категории абстрактного и конкретного нуждаются в особо тщательном рассмотрении уже по той причине, что с ними связано понимание того «правильного в научном отношении» (2, XLVI, ч. I, 37) метода, с помощью которого разработана вся экономическая теория Маркса, вся система ее понятий. Уже в методологическом «Введении» 1857 г. Маркс определил «метод восхождения от абстрактного к конкретному» как тот правильный – ибо единственно возможный – способ мышления, которым осуществляется теоретическое (научное) отражение действительности в голове человека (см. 2, XLVI, ч. I, 38).

Само собой ясно, что верно понять существо этого метода научно-теоретического воспроизведения действительности можно только при условии, если сами категории абстрактного и конкретного понимаются именно так, как понимал их Маркс, исходя из тех определений, которые эти категории получили в немецкой классической философии. Их ни в коем случае нельзя понимать в том значении, которое они обрели в «естественном языке» (а на самом-то деле перешли в него из весьма искусственного языка средневековой схоластики и недиалектической философии XVII – XVIII столетий).

Прежде всего следует установить, что категории абстрактного и конкретного – это типичные логические категории, категории диалектики как логики. Это значит – универсальные категории, в которых выражены всеобщие формы развития и природы, и общества, и мышления. Это понятия, в которых запечатлена не специфика мышления по сравнению с действительностью и не специфика действительности по отношению к мышлению, а, как раз наоборот, момент единства (тождества) в движении этих противоположностей.

Поэтому конкретное в словаре Маркса (и в словаре диалектической логики вообще) и определяется как «единство в многообразии» вообще. Здесь конкретное не означает чувственно воспринимаемую вещь, наглядно представляемое событие, зрительный образ и т.д. и т.п. Конкретное означает здесь вообще «сращенное» – в согласии с этимологией этого латинского слова – и потому может употребляться в качестве определения и отдельной вещи, и целой системы вещей, равно как в качестве определения и понятия (истины и пр.), и системы понятий.

То же самое относится и к абстрактному. Здесь это не синоним «умственного отвлечения» только, чувственно непредставимого «объекта мысли», «эмпирически неверифицируемого концепта» и прочих невообразимых (да и немыслимых, впрочем, тоже) «объектов» – этих искусственных понятий схоластики и логических учений, наследовавших ее терминологию.

Абстрактное – и опять-таки в согласии с простой этимологией – определяется как отвлеченное, как извлеченное, как обособленное, «вынутое», «изъятое» вообще. Безразлично откуда, как и кем, безразлично в какой форме зафиксированное – в виде ли слова, в виде ли наглядного чертежа-схемы или даже в виде единичной вещи вне головы, вне сознания. Нагляднейший чертеж может ведь быть абстрактнейшим изображением некоторой сложной системы вещей-явлений – некоторого конкретного. Абстрактное понимается как один из ясно очерчивающихся моментов конкретного – как частичное, односторонне неполное (потому всегда по необходимости ущербное) проявление конкретного, отделившееся или отделенное от него, относительно самостоятельное образование, мнимонезависимый его момент.

С этим пониманием абстрактного – с материалистически интерпретированным гегелевским его пониманием – и связаны все те случаи употребления этого термина у Маркса, которые кажутся неожиданными и парадоксальными для читателя, заимствовавшего свои представления о логических категориях из ходячих оборотов речи: «абстрактный труд»; «абстрактный индивид»; «абстрактная форма буржуазного способа производства»; «абстрактная форма богатства» (про деньги); «абстрактное, одностороннее отношение»; «чистота (абстрактная определенность), с которой выступают в древнем мире торговые народы»; «нельзя сказать, что абстрактная форма кризиса есть причина кризиса» и т.д. и т.п. Во всех этих – и многих других – выражениях абстрактное выступает как определение объекта рассмотрения, как предметное определение «бытия», а не просто как специфическая форма его отражения в сознании, в мышлении.

Поэтому проблема отношения абстрактного к конкретному ни в коем случае не ставится и не решается у Маркса как проблема отношения «мысленного» к «чувственно воспринимаемому» или «теоретического» к «эмпирическому». Здесь она отчетливо выступает как проблема внутреннего расчленения и объекта исследования, и его образа в мышлении (в виде логически разработанной системы строго очерченных понятий и их определений). Иными словами, и абстрактное, и конкретное здесь непосредственно понимаются как формы движения мысли, воспроизводящей некоторое объективно расчлененное целое.

Такой взгляд на отношение конкретного к абстрактному (и соответствующее словоупотребление) у Маркса не случаен – он органически связан с пониманием им вопроса об отношении мышления к действительности вообще, с диалектико-материалистическим взглядом на «отношение мысли к объективности», на отношение понятия к образу созерцания и представления и т.д. и т.п. Тем более это не результат «кокетничанья» с гегелевской фразеологией. Это – вполне сознательное использование преимуществ гегелевского языка как классического языка диалектики, т.е. логики, нацеленной и нацеливающей на раскрытие противоречий в самой «сути дела».

Это требует пояснения. Дело в том, что отождествление конкретного с единичной вещью, данной в созерцании или хотя бы в воображении, – это не просто терминологически-конвенциональная особенность известного направления в логике. Терминология вообще вещь производная, а специально в логике (в науке о мышлении) она производна от философских предпосылок. В данном случае, как показывает анализ, толкование конкретного как единичного (как «индивида данного класса, вида или рода») прямо вытекает из вполне определенной концепции мышления, и именно из его номиналистически-эмпирического понимания. Задача теоретического мышления, как известно, сводится этой концепцией к отыскиванию того общего, одинакового, которым обладают все без изъятия индивиды определенного класса, определенного множества. Общее, как таковое, согласно этой концепции, существует в самих вещах лишь в виде сходства, наблюдаемого между всеми индивидами, лишь как частичное свойство каждого индивида. По-иному общее здесь не понимается. Это в конце концов лишь значение (или смысл) того или иного термина, имени, знака; само по себе – абстрактно, т.е. отдельно от индивидов, это значение существует лишь в голове, лишь в сознании, лишь внутри существа, одаренного сознанием и речью, и ни в коем случае не вне его. Исходным пунктом для эмпиризма в любой его разновидности (и материалистической, и идеалистической) был, есть и остается индивид, как таковой. А объединение таких индивидов в классы, виды, роды, множества и подмножества есть уже продукт деятельности мышления. С этим связано (и исторически, и по существу дела) представление, согласно коему абстрактное существует только в сфере сознания, только как значение общего термина, а на самом деле существуют только индивиды с их сходствами и различиями; каждый такой индивид и есть единственно конкретное.

На этой гносеологической основе возникает и соответствующее понимание логики – как системы правил, обеспечивающих построение внутренне непротиворечивой иерархии понятий, в вершине коей ставится самое общее (соответственно самое бедное определениями и потому самое «богатое» по числу обнимаемых им индивидов), а в фундаменте – безбрежное море индивидов. Получается пирамида, вершина которой – абстрактное, как таковое, а основание – конкретное, как таковое. Но конкретное в этом понимании неизбежно выглядит как нечто совершенно неопределенное – по количеству, по качеству, по любым другим логическим рубрикам, как множество неповторимых фактов. Это логически невыразимое конкретное можно только чувственно переживать в данный миг и в данной точке, и именно в тот самый миг и в той самой точке, в которых оказался столь же неповторимый «конкретный» субъект «переживания», – человеческий индивид.

Эта тенденция, имеющая своим истоком средневековый номинализм, тянется через системы Локка, Беркли, Кондильяка, Д.С. Милля, а ныне, представленная в разных ее оттенках неопозитивизмом («методологический солипсизм» Р. Карнапа), неизбежно приходит в конце концов к отождествлению конкретного с индивидуальным «переживанием», а абстрактного – с чистой «формой мышления», т.е. со значением общего термина, «знака» языка, которое, естественно, оказывается чисто конвенциональным, т.е. устанавливаемым по произволу и по узаконивающему этот произвол соглашению.

Беда этой концепции заключается в том, что она вынуждена в конце концов допускать существование некоторых «абстрактных объектов» («идеальных объектов»), т.е. эмпирически «неверифицируемых» значений общих терминов «языка современной науки». Про эти «абстрактные объекты» неопозитивистам ничего вразумительного, несмотря на все старания, сказать не удается – в качестве выражения общего в эмпирических фактах их оправдать нельзя. «Абстрактный объект» посему принимается ими как чисто логический «конструкт», и в разряд таких «конструктов» неизбежно попадают важнейшие понятия современного естествознания вплоть до электрона, атома и нейтрино. Никакого «конкретного объекта», соответствующего этим понятиям (терминам), с такой точки зрения допустить нельзя – в чувственном опыте (в переживании) отдельного индивида такие объекты не встречаются. Индивид может их только «мыслить», т.е. вынужден их принимать как чисто вербальный феномен.

Но так как именно из таких «абстрактных» объектов современная наука и строит свои представления о действительности, то в итоге оказывается, что «конкретное» (т.е. отдельное чувственное переживание) есть лишь субъективная форма проявления неких абстрактов – некоторых абстрактных объектов. Оказывается, иными словами, что общее есть нечто более прочное и устойчивое, нежели любое единичное, и последовательный номиналистический эмпиризм благополучно возвращается к представлениям «реализма» – к представлению о некоем общем (Абстрактном), которое имеет статус Объекта, существующего в некоем безличном Мышлении как логически необходимая форма мышления вообще…

У Маркса никакой нужды в таком несуразном понятии, как «абстрактный объект», никогда не возникало в силу четкости его материалистического взгляда на научно-теоретическое воспроизведение (отражение) действительности, которая всегда, во-первых, конкретна (т.е. представляет собой некоторое «единство в многообразии», внутренне расчлененное на объективно выделяющиеся в ней различные – четко обособленные друг от друга – абстрактные моменты), а во-вторых, абстрактна в том смысле, что эти выделенные моменты не сливаются в ней в некое неразличенное аморфное «многообразие вообще». Объект (предмет) науки – научного мышления – всегда представляет собой, по Марксу, диалектическое единство абстрактного и конкретного – единство тождества и различия всех его моментов – сторон, форм существования, форм его саморазличения.

Эмпирически-номиналистическая логика со своим толкованием абстрактного и конкретного неизбежно спотыкается о диалектику любого действительно научного понятия. Понятие стоимости именно потому и оказалось камнем преткновения для всей классической буржуазной политической экономии, что эта последняя в отношении способов мышления, способов образования понятий сознательно ориентировалась на гносеологию Локка, на его понимание отношения между абстрактным и конкретным в частности. В понятии стоимости теоретическая мысль прямо наталкивалась на ситуацию, которая, будучи выражена через логические категории локковской гносеологии, начинает выглядеть как откровенно мистическая, т.е. начинает явно свидетельствовать в пользу «реализма», в пользу гегелевского – а не локковского – представления о соотношении всеобщего с особенным и единичным (чувственно воспринимаемым). Абстрактно-всеобщее становится формирующим принципом, активным началом, которое лишь «воплощается» в отдельных чувственно воспринимаемых телах, чтобы совершить процесс своего самовозрастания, своего саморазличения.

Совершенно верно, если под конкретным понимать единичное чувственно воспринимаемое тело, то научно понимаемая действительность начинает свидетельствовать в пользу идеалистического взгляда на роль и функцию абстрактно-всеобщего в деле организации и управления движением «конкретных» тел, чувственно воспринимаемых единичных событий. Стоимость вообще – этот «абстрактный» объект – управляет движением вещей и людей, определяет их судьбу со всеми ее метаморфозами… Единичный товар и единичный человек имеет здесь ровно столько значения, сколько ему придает процесс самовозрастания и саморазличения стоимости, этого Абстракта.

Маркс был единственным теоретиком, которому удалось путем анализа этой «мистической» ситуации не только защитить честь материализма, что бессилен был сделать поверхностно-эмпирический материализм, но и показать, что эта ситуация на самом-то деле свидетельствует в пользу материализма, но только такого материализма, который видит «рациональное зерно» гегелевского взгляда на соотношение абстрактного и конкретного.

Мистическое покрывало спадает со стоимости только в том случае, если под конкретным начинают понимать не отдельные чувственно воспринимаемые случаи «стоимостей» – отдельные товарные тела, а исторически развившуюся и потому органически расчлененную внутри себя систему товарно-денежных отношений между людьми через вещи, некоторую совокупность общественных отношений производства – данное, исторически определенное «единство в многообразии» или «многообразие в единстве». Иными словами, мистика исчезает только при условии, если исходным пунктом исследования действительности делаются не разрозненные чувственно воспринимаемые «индивиды», а некоторое целое, некоторая система явлений. Тогда, и только тогда материализму удается отстоять свои права и свои понятия, т.е. справиться и с «реализмом», и со специфической «гегельянщиной» – показать, что стоимость со всеми ее загадочно мистическими свойствами есть на самом деле всего лишь абстрактная форма существования конкретного объекта, его одностороннее проявление и выражение, а не наоборот.

Здесь действует иная логика, исходным пунктом которой выступает конкретное, понимаемое как некоторое многообразно расчлененное внутри себя целое, данное созерцанию и представлению (воображению) и более или менее четко обрисованное в своих контурах предварительно разработанными понятиями, а не аморфное и неопределенное в своих границах «множество» единичных явлений, вещей, людей, объектов, «атомарных фактов» и тому подобных эмпирических эрзацев конкретного, из коих затем стараются извлечь актом абстрагирования некоторые общие, одинаковые «признаки». Не множество и не многообразие, а единство многообразия, т.е. единое во всех своих частных и особенных проявлениях целое оказывается, с точки зрения Маркса, объектом деятельности мышления. И это целое должно «витать перед нашим представлением как предпосылка» (2, XLVI, ч. I, 38) всех специально теоретических операций.

По этой причине все отдельные («абстрактные») определения, вырабатываемые путем анализа, с самого начала и до конца понимаются именно как односторонние определения конкретного объекта, выражающие соответственно абстрактные формы существования этого объекта.

И если мистифицирующему выражению «абстрактный объект» («абстрактный предмет») все-таки придать какой-то смысл, то только смысл однобоко-ущербной, мнимосамостоятельной формы существования конкретного объекта, какой-нибудь фазы его развития, смысл фрагмента конкретного объекта.

Только в свете этой логики и исчезает туман вокруг стоимости, этого «абстрактного объекта», понятого как специфическая, свойственная лишь данной системе, данному конкретному объекту, форма проявления, форма обнаружения всесторонней взаимозависимости всех ее элементов (вещей и людей), которые узкоэмпирическому взору кажутся самостоятельными и независимыми друг от друга.

Маркс отмечал, что именно эта всесторонняя и совершенно конкретная зависимость между мнимонезависимыми элементами (а мышление эмпирика некритически принимает эту мнимую независимость за реальную) и выступает в сознании эмпирика как мистически непонятная и неожиданная для него власть абстрактно-всеобщего над единичным (для него «конкретным»).

Уже в «Немецкой идеологии» было показано, что все без исключения «абстракты» существуют в качестве самостоятельных объектов только в представлении, только в воображении. В реальности же абстрактно-всеобщее существует только как сторона, как момент, как форма проявления «взаимной зависимости индивидов» (2, III, 31). И только бреши в понимании реальных форм этой зависимости приводят к представлению, будто рядом с эмпирическим миром, состоящим из единичных чувственно воспринимаемых индивидов, существует еще и особый умопостигаемый мир. Маркс показал, что допущение такого умопостигаемого мира – мира особых «абстрактных объектов» – это неизбежное наказание за неполноту, за ущербность и односторонность (за «абстрактность») эмпирического понимания действительности.

Эмпирик типа Локка или Витгенштейна, кладущий в основание своего взгляда ложное представление о независимых друг от друга единичных вещах или «атомарных фактах», фиксирует затем столь же эмпирически очевидный факт их зависимости друг от друга уже не в виде эмпирически прослеживаемых отношений между ними в лоне того или другого целого, а в виде Абстрактов. Иными словами, в виде Абстракта, «воплощающегося» в единичных своих проявлениях, сознание эмпирика фиксирует то самое целое, играющее определяющую роль по отношению к своим частям, от которого он вначале сознательно абстрагировался как от «мнимого объекта», выдуманного-де устаревшей «философской метафизикой». На деле же ситуация всесторонней взаимозависимости отдельных – лишь мнимонезависимых друг от друга – элементов целого есть та реальная ситуация, которую давно выразила в своих категориях рационалистическая философия, традиция Спинозы – Лейбница – Фихте – Гегеля – традиция, противостоящая узкоэмпирическому (из «индивида» и из «индивидного концепта» исходящему) взгляду на мышление.

Признание определяющей роли целого по отношению к его частям – точка зрения, исходящая из целого и приходящая затем к пониманию частей этого целого, – и была всегда почвой, на которой вырастала диалектика. А противоположный взгляд, исходящий из представления о том, что сначала существуют самостоятельные, совершенно независимые один от другого индивиды, которые затем лишь объединяются в те или иные (более или менее случайные по отношению к их «внутренней природе») комплексы, нимало от этого объединения не изменяясь и оставаясь теми же самыми, что и до него, – этот взгляд всегда был и остается почвой, на которой никакая диалектика привиться не может. Это почва, на которой она сразу же засыхает.

Но зато хорошо прививается взгляд, согласно которому рядом с морем «индивидов» существует еще и особый мир «моделей», «абстрактных объектов», формирующих различные «комплексы» индивидов и «индивидных концептов», – «сфера мистического», как откровенно определил ее Л. Витгенштейн. Эмпирик и фиксирует в конце концов факт зависимости частей от целого именно в мистической форме, ибо определения целого принципиально не могут быть получены (и за это ручается даже формальная логика) путем фиксации тех «общих признаков», которыми обладает каждая порознь рассмотренная часть этого целого, каждый его составной элемент, подобно тому как представление о форме дома не составишь из тех признаков, которыми обладает каждый отдельный кирпич…

2. Абстрактное как абстрактно-всеобщее определение конкретного целого

Маркс показал, что в стоимости (абстракте) проявляется на деле общественный, т.е. конкретно-исторический, характер труда.

Иллюзия, будто отдельные – «конкретные» – явления суть различные способы воплощения некоторого абстракта, некоторого абстрактно-всеобщего, возникает при вполне определенных условиях, т.е. не везде и не всегда. Когда мы имеем дело с фактом взаимной зависимости частей внутри легко обозримого целого – будь то часовой механизм или небольшой коллектив работающих людей, поделивших между собой обязанности в некотором общем конкретном деле, – для такой иллюзии попросту нет почвы. Здесь ясно видно, что отдельные детали зависят друг от друга, и, шаг за шагом проследив всю сумму зависимостей между разными («конкретными») частями, мы поймем и целое. Для какого-либо особого абстрактного объекта здесь места не остается, не возникает нужды в его придумывании. Если речь идет о производстве в рамках общинного строя, т.е. о работе людей, составляющих непосредственно наблюдаемый коллектив, то ясно, что отдельные элементы этого целого зависят только друг от друга, что между ними поделена одна и та же работа – одно и то же конкретно-определенное дело. Здесь ясно, что «труд отдельного лица выступает непосредственно как функция члена общественного организма» (2, XIII, 20). Другими словами, конкретно-общее дело осуществляется конкретно-единичными людьми, и никакой мистики Абстрактно-Всеобщего здесь нет.

Картина совершенно иная, когда в некоторое целое увязаны конкретные люди или вещи, непосредственно друг от друга не зависящие, якобы вполне самостоятельные и обособленные, живущие «сами по себе», «атомизированно», как это имеет место в товарном производстве. Объективно-реальное, т.е. конкретно-всеобщее, целостное образование (органическое целое), представляется тут лишь результатом взаимодействия изначально независимых друг от друга частичек, атомов. Реальная взаимозависимость предстает в соответственно мнимой форме – в форме некоторого Абстракта, извне диктующего этим частичкам способ их объединения в целое. Это получается потому, и только потому, что в каждой из этих частичек не была усмотрена та определенность, которая и делала их с самого начала частичками именно этого, данного, конкретного целого. Как раз от этой конкретной определенности и была совершена абстракция, от нее и отвлекались в исходной стадии анализа.

Иными словами, в рассмотрении каждой отдельной детали сознательно были опущены те самые ее особенности, в силу которых она и исполняет с самого начала свою – строго определенную – роль, функцию. Это значит, что каждая деталь и была определена абстрактно, и именно акт абстракции и устранил из нее то самое главное, то самое существенное, что и делает ее деталью данного конкретного целого, ту ее конкретную определенность, которой она обязана конкретному целому. И как раз эта опущенная вначале определенность и вылезает потом в виде извне привходящего – мистического – Абстракта.

Со стоимостью именно так и получается. «Труд, который представлен в меновой стоимости, предполагается как труд обособленного отдельного лица» (2, XIII, 20), т.е. предполагается таким, каким он на самом деле не был и быть не может. Ибо он с самого начала был и все время оставался общественным трудом, неравно разделенным между разными лицами. Эти разные лица только мнят себя изначально обособленными, на деле же тот вид работы, которой каждый из них занимается, был навязан им стихийно сложившимся – и потому непонятным для них – целым, конкретно-всеобщим расчленением общего дела на ряд частичных и частных операций.

И если исходной точкой рассмотрения была сделана фикция, т.е. представление об изначальной независимости деталей друг от друга, то реальная зависимость, с самого начала овеществленная в них, но сознательно игнорировавшаяся, постигается тоже как фикция, как особый абстракт. В конкретном составе деталей она не была зафиксирована. Поэтому ее привносят задним числом извне.

Отсюда и получается, что всесторонняя зависимость индивидов друг от друга осуществляется через свою собственную противоположность – через самостоятельность частных, разобщенных и никак заранее не «притертых» друг к другу актов труда. Это и выражается таким образом, что «частный труд становится формой своей противоположности, т.е. трудом в непосредственно общественной форме» (2, XXIII, 68). Или, другими словами, «конкретный труд становится здесь формой проявления своей противоположности, абстрактно человеческого труда» (2, XXIII, 68). Здесь выражено вполне реальное положение вещей, а именно реальная всесторонняя зависимость всех индивидов друг от друга, т, е. общественный характер труда каждого из них. Конкретно-всеобщее взаимодействие «деталей» и предстает в виде абстрактно-всеобщего – в мистическом облике абстрактного объекта – стоимости.

Все выворачивается, таким образом, наизнанку, переворачивается с головы на ноги или, вернее, с ног на голову, получает превратный вид. А на самом деле то, чтó называется по старинке конкретным трудом, давным-давно перестало быть «конкретным». Попадая в сложившуюся историческую систему отношений, характерных для огромной машины капиталистического способа производства, конкретный индивид начинает функционировать в ней именно в той роли, которую она ему определила, – в роли «винтика», в роли стандартно-абстрактной детали. Его деятельность становится в буквальном и точном смысле абстрактной – ущербно-однобокой и схематичной.

Именно потому, что его деятельность, как и деятельность каждого его соседа, сделалась тут реально-абстрактной деятельностью, она и оказалась накрепко привязанной к другой столь же абстрактной деятельности. Захваченный в сети вещной зависимости, этот абстрактный индивид неизбежно попадает также и в сети иллюзий относительно своего собственного бытия. «Эти вещные отношения зависимости в противоположность личным, – говорит Маркс, – и выступают так (вещное отношение зависимости – это не что иное, как общественные отношения, самостоятельно противостоящие по видимости независимым индивидам, т.е. их производственные отношения друг с другом, ставшие самостоятельными по отношению к ним самим), что над индивидами теперь господствуют абстракции, тогда как раньше они зависели друг от друга» (2, XLVI, ч. I, 107 – 108).

Индивиды, опутанные по рукам и ногам сетями этих вещных зависимостей, т.е. силами той самой подлинной конкретности своих взаимных отношений, которую они не видят, не понимают, не сознают, продолжают мнить себя «конкретными» индивидами, хотя вовлекший их в свое течение процесс давно уже превратил каждого из них в крайне абстрактного индивида, в исполнителя частных и частичных операций – в ткача, портного, токаря или изготовителя «абстрактных полотен». Все остальные «конкретные» качества индивида, кроме чисто профессиональных, с точки зрения процесса в целом становятся чем-то совершенно несущественным и безразличным, ненужным и потому атрофируются в том, кто их ранее имел, и не формируются в том, кто их еще не обрел (с этим и связан тот самый знаменитый феномен отчуждения, который приводит к обезличиванию индивида, к утрате личностного отношения индивида и к другим индивидам, и к миру вообще, к превращению индивида в безличную, полностью стандартизованную фигуру, в схему, в абстрактный образ).

И если такому – мнимоконкретному, а на самом дело сведенному к абстрактно-одностороннему и схематичному образу – индивиду кажется, что над ним и над его судьбой обрели власть некие безличные Абстракты, Абстрактные Объекты, которые и управляют им как рабом, как марионеткой, то на самом деле, как показал лишь Маркс, его привязывает к другим индивидам именно его собственная абстрактность – схематизм его собственной жизнедеятельности, требующий себе дополнения в столь же абстрактном схематизме деятельности другого индивида. Как болт не имеет смысла без гайки, без отвертки, без гаечного ключа и отверстия, в которое его ввинчивают, так и токарь без пекаря, пекарь без литейщика, литейщик без токаря и т.д. и т.п.

Конкретно-всеобщая зависимость, увязывающая этих индивидов в единое целое, и осуществляется как необходимость восполнения одного абстрактного индивида другим, столь же (но по-иному) абстрактным индивидом, и только полная совокупность абстрактных индивидов составляет единственно реальную здесь конкретность человеческого существования. Индивид здесь и в самом деле раб абстракции, но не мистического, вне его витающего Абстракта, а своей собственной абстрактности, т.е. частичности, ущербности, одноаспектности, стандартно-безликой схематичности своей собственной жизнедеятельности, своей работы.

В детальном анализе этой объективной диалектики превращения «конкретного труда» (и индивида, его осуществляющего) в «абстрактный труд» (и индивида, соответствующего этой форме труда) и была развеяна мистика Стоимости, этого Абстракта, якобы воплощающегося в чувственно-конкретном теле вещи и человека.

Для человека, незнакомого с диалектической логикой, абстрактное – это синоним мыслимого, синоним понятия; отсюда очень логично получается взгляд, будто над миром – по крайней мере над социальным миром – господствуют Понятие, Идея, Мысль. Поэтому эмпирик, фыркающий на «гегельянщину» в логике, и оказывается в итоге рабом самых фундаментальных заблуждений идеализма сразу же, как только сталкивается с фактом зависимости частей и частностей в составе некоторого органического целого – с фактом определяющей роли этого целого по отношению к своим частям. «Абстракты», «абстрактные объекты», «энтелехии» и прочая мистическая чепуха – совершенно неизбежный для логики эмпиризма финал. Ибо абстрактно-всеобщие определения целого не могут быть получены в качестве абстрактных определений каждого отдельно взятого элемента этого целого, в качестве абстракций, в которых представлены общие всем без исключения элементам (т.е. каждому из них) свойство, признак. Они находятся совсем не в этом ряду, выступают скорее через различия (и противоположности) единичных фактов, а не через общее в них.

Поэтому попытка «оправдать» любое абстрактно-всеобщее определение некоторой конкретной системы единичных фактов (явлений, вещей, людей – индивидов вообще) в качестве абстрактно-общего всем индивидам (т.е. каждому из них) определения и заходит каждый раз в тупик. В таком качестве эти определения попросту не «верифицируются» и даже, наоборот, убедительно опровергаются. Но поскольку без них – без таких абстрактно-всеобщих определений – становится невозможной вообще какая бы то ни была теоретическая схема понимания конкретных фактов, поскольку их вынужден принимать и самый упрямый эмпирик, он принимает их скрепя сердце под титулом «фикций, хотя и необходимых» (так «оправдывал» кантианец Конрад Шмидт понятие стоимости, так «оправдывают» иные понятия – электрон, квант и пр. – нынешние запоздалые адепты логики эмпиризма, неопозитивисты).

Маркс и Энгельс в полемике с такого сорта теоретиками всегда были вынуждены популярно разъяснять, что стоимость – это не «абстрактный объект», существующий отдельно от «эмпирически-очевидных фактов», а абстрактная определенность конкретного объекта (т.е. всей совокупности производственных отношений между людьми, опосредствованных вещами). Стоимость – абстрактно-всеобщее определение конкретного целого – являет себя в каждом отдельном «примере» стоимости по существу диалектическим способом – через различия, доходящие до противоположности и прямого противоречия между отдельными «случаями»; она представлена в разных единичных товарах далеко не равным образом – не одинаковым «признаком» или «совокупностью одинаковых признаков». Совсем не так; в одном товаре представлен один абстрактный момент, а в другом товаре – другой, прямо ему противоположный. Один товар находится в «относительной форме», а другой – в «эквивалентной». И анализ противоречий формы стоимости, эмпирически выступающих в виде противоположных друг другу (логически исключающих друг друга) образов – сначала в виде раздвоения товарного мира на товары и деньги, а потом на капитал и рабочую силу и т.д. и т.п. – как раз и составляет весь смысл марксовского исследования.

Если бы Маркс пытался решить задачу анализа формы стоимости вообще путем отыскания тех одинаковых (тождественных) «признаков», которыми одинаково обладают и товар «холст», и товар «сюртук», и товар «рабочая сила», и товар «фабрика», и товар «золото», и товар «земля», то ровно ничего, кроме номинальных определений термина «стоимость», он бы, естественно, дать не смог. Он дал бы только анализ значения ходячего слова, и ничего более, обрисовал бы границы применимости термина, т.е. всего-навсего «эксплицировал» бы ходячее представление о стоимости. Но ведь речь шла не об «экспликации имплицитного содержания термина», а об анализе понятия стоимости.

Поэтому и путь абстрагирования совсем иной. Не бесплодное и бесконечное сравнивание золота с холстом и их обоих с рабочей силой, с землей и т.д., имеющее целью отыскание абстрактно-общего между ними, а анализ противоположных форм проявления стоимости в последовательных фазах развития отношений между разными товарами, «товарными стоимостями», начиная с простой (единичной) ситуации «холст – сюртук» и кончая развитыми формами, в которых один товар представлен другим и в другом, прямо ему противоположном.

Уже в первой фазе эволюции форм стоимости Маркс обнаруживает диалектику абстрактного и конкретного, т.е. ситуацию, при которой «конкретный», т.е. совершенно частный и частичный вид труда, является представителем «абстрактного труда», труда вообще. Оказывается, что «абстрактный труд» представлен одним – частным и частичным – видом труда, например портняжеством, реализованным в его изделии – сюртуке. Абстрактность выступает здесь как синоним частности, т.е. особенности и даже единичности.

И дело принципиально не меняется, когда эту роль начинает исполнять золото, а стало быть труд золотоискателя. И в этом случае совершенно «конкретный» вид труда со всеми его телесно-обусловленными особенностями начинает выступать как труд вообще, как абстрактный труд, не утрачивая при этом ни одного признака своей телесности, своей особенности. Золото и оказывается в итоге полномочным представителем абстракта, «абстрактного объекта», начинает представлять его именно через свою особенную конкретно-природную телесность, а представленный им абстракт (абстрактно-всеобщее) сливается (отождествляется) с одним чувственно воспринимаемым, «конкретным» образом. Золото и делается зеркалом, отражающим каждому другому товару его стоимость. А суть заключается в том, что оно тоже всего-навсего частный случай овеществленного труда, созидающего частичный (абстрактный) продукт. Поэтому «золото есть материальное бытие абстрактного богатства» (2, XIII, 107) – богатство вообще, абстрактное богатство, как таковое, в чистом виде.

И – что самое главное – такое сведéние любого «конкретного» вида труда и его продукта к «абстрактному труду» совершилось вовсе не в теоретизирующей голове, а в реальности экономического процесса: «Это сведение представляется абстракцией, однако, это такая абстракция, которая в общественном процессе производства происходит ежедневно» и потому «есть не бóльшая, но в то же время и не менее реальная абстракция, чем превращение всех органических тел в воздух» (2, XIII, 17).

Приравнивание любого «конкретного» продукта к золоту – этому «абстрактному образу», этой «материализованной абстракции» – и выдает тайну, скрытую от ума эмпирика, а именно воочию демонстрирует ту истину, что каждый «конкретный» вид труда в действительности давно превращен в абстрактный труд и что суть его заключается вовсе не в том, что он создает холст, сюртук или книги, а в том, что он производит стоимость, этот абстракт. В этом плане каждый отдельный труд и производит абстрактное, и, как таковой, он сам абстрактен. В самом точном, прямом и строгом смысле этого логического понятия. Конкретное же (конкретный продукт) создается только многообразно расчлененным совокупным трудом людей, только совокупностью бесчисленного множества отдельных – абстрактных – работ, объединенных вокруг общего дела стихийными силами рыночных отношений.

Загадка стоимости, мистически неразрешимая для эмпирика с его логикой, решается, таким образом, просто и без всякой мистики. Каждый отдельный вид труда вовсе не есть, согласно марксовскому пониманию, «чувственно конкретное воплощение Абстракта», этого вне его витающего призрака. Дело в том, что он сам, несмотря на всю свою чувственно-телесную «конкретность», несамостоятелен, стандартно-схематичен, обезличенно-прост, т.е. сведен к несложному повторяющемуся механически заученному движению, и потому не требует ни ума, ни развитой индивидуальности, а требует только рабского послушания требованию абстрактного стандарта, штампа, схемы. И эта его собственная абстрактность отражается в золотом зеркале. В золоте любой труд и находит зримый образ своей собственной сути именно потому, что золото – это точно такой же частичный, фрагментарный продукт, не имеющий сам по себе абсолютно никакого значения и обретающий значение «всеобщего образа богатства» только через свое отношение к бесчисленным телам товарного мира. Золото – типичный продукт труда, осваивающего природу крайне односторонне, труда, извлекающего из ее недр один-единственный химический элемент и «абстрагирующего» его от всего остального, чтобы иметь его «в чистом виде».

Золото в своей роли всеобщего эквивалента – лучший пример «абстрактного предмета»: это отдельный, крайне бедный, крайне ущербный, крайне убогий по сравнению с остальным богатством предметного мира, узкоопределенный и «очищенный» от всего остального реальный предмет. А вовсе не особый – умопостигаемый в противоположность чувственно воспринимаемому – идеально-бестелесный, невидимый и неосязаемый «логический конструкт», «модельный объект» и тому подобная нелепость, выдуманная эмпириками, зашедшими в тупик со своим пониманием абстрактного и конкретного, всеобщего и особенного, частичного и целостного.

Конкретный предмет – это многообразно расчлененный внутри себя, богатый определениями, исторически оформившийся целостный объект, подобный не отдельному изолированному атому, а скорее живому организму, социально-экономической формации и аналогичным образованиям. Это не единичная чувственно переживаемая вещь, событие, факт или человек, тем более не «переживание» их единичным же индивидом. Вот почему Маркс так часто и употребляет понятие органического целого, организма (или тотальности) в качестве синонима конкретного.

3. Марксов способ восхождения от абстрактного к конкретному

Если исходить из такого понимания абстрактного и конкретного, то, само собой понятно, способ восхождения от абстрактного к конкретному – и никак не обратный ему способ – оказывается не только правильным в научном отношении, но и вообще «единственно возможным» (2, XLVI, ч. I, 38) способом мышления в науке. И это уже потому, что марксизм вообще стоит не на точке зрения сведéния сложного к простому, а на точке зрения выведения сложного из простых составляющих его моментов. Поэтому только форма восхождения от абстрактного к конкретному соответствует диалектическому пониманию действительности – объективной, многообразно расчлененной внутри себя конкретности, и притом в ее историческом развитии.

Иным способом и невозможно воспроизвести в движении понятий, логически реконструировать исторически понимаемое целое, т.е. конкретный предмет анализа. Этот способ есть единственно адекватный аналог процессу исторически закономерного формирования любой конкретности – процессу ее саморазвития, процессу ее саморазличения, совершающемуся через развертывание имманентных противоречий, вначале, естественно, неразвернутых, скрытых и потому для эмпирического взора незаметных, неразличимых.

В способе восхождения от абстрактного к конкретному и находят свое диалектическое единство (доведенное до тождества) такие «противоположности», как анализ и синтез, индукция и дедукция – те самые методы, которые логика эмпиризма зафиксировала в их абстрактной противоположности друг к другу и потому превратила в безжизненные и беспомощные схемы.

Дело вовсе не обстоит так, будто в научном мышлении сначала осуществляется анализ (и индукция), а уже потом начинается стадия синтеза и дедукции – стадия построения «дедуктивной теории» на базе «индуктивных обобщений». Это чистейшая фантазия, отражающая, впрочем, исторически-эмпирическую видимость, возникающую на поверхности познавательного процесса. Это лишь психологически оправдываемая схема.

Несколько более глубокий анализ того же самого процесса, доведенный до его логической схемы, показывает, что всегда и везде любое самое простенькое индуктивное обобщение предполагает более или менее внятное соображение, на основе которого из безбрежного моря эмпирически данных фактов выделяется тот или иной ограниченный их круг (класс, определенное множество), от которого затем и делается абстрактный сколок, извлекается некоторое общее определение.

Не выделив сколько-нибудь четко определенный и отграниченный круг единичных фактов, никакого обобщения сделать вообще нельзя. Однако круг этот очерчивается на основе некоторого абстрактно-общего соображения, только не «эксплицированного» или, по-русски говоря, явно в точных терминах не выраженного, но обязательно присутствующего «имплицитно», т.е. скрыто, как «подразумеваемое», как «интуитивно очевидное» и т.д.

Поэтому движение, которое эмпирику кажется движением от эмпирических фактов к их абстрактному обобщению, на самом деле есть движение от прямо и четко не выраженного абстрактно-общего представления о фактах к терминологически обработанному (и по-прежнему столь же абстрактному) представлению. С абстрактного он начинает, абстрактным же и кончает. Начинает с «научно не эксплицированного» и приходит к «эксплицированному» выражению исходного, т.е. интуитивно принятого, ненаучного и донаучного представления, остающегося после этой операции столь же абстрактным, как и раньше…

История любой науки это обстоятельство может продемонстрировать настолько явственно, что задним числом его замечает любой, и самый ограниченный и упрямый, эмпирик, сторонник индуктивного метода. Поэтому эмпирик и сталкивается post factum с тем неприятным для него обстоятельством, что любому отдельному индуктивному обобщению в сознании всегда предшествует некая «априорная установка» – некое абстрактно-расплывчатое представление, некоторый критерий отбора единичных фактов, из которых затем извлекаются путем абстракции «общие признаки», фиксируемые «общим понятием» (а на деле лишь термином, выражающим исходное интуитивное представление).

Само собой ясно, что к этому исходному абстрактно-общему представлению, поскольку оно в ясных терминах не выражено, эмпирик со своей логикой вынужден относиться вполне некритически. Ведь логика эмпиризма вообще приспособлена (в качестве науки о знаках, о «знаковых каркасах» и тому подобных вещах) к анализу действительности лишь постольку, поскольку эта действительность уже нашла свое выражение в языке. К действительности, какова она есть сама по себе, т.е. до и вне ее языкового выражения, эта логика вообще не знает, как приступиться. Это-де относится уже к ведомству «интуиции», «интенции», «прагматического интереса», «моральной установки» и тому подобных иррациональных способов приобщения к движению вещей.

В итоге «рациональное» оказывается на поверку лишь словесно-знаковым оформлением исходной иррационально-мистической – невесть откуда взявшейся – сферы сознания. Поэтому движение, которое вначале представлялось эмпирику воспарением от чувственно данного к абстрактному (к «умопостигаемому»), оказывается бесконечным хождением от абстрактного к абстрактному же, круговерчением в сфере абстракций. Чувственные же данные оказываются при этом лишь совершенно внешним поводом для чисто формальных операций «экспликации», «верификации», «моделирования» и т.д. и т.п., проделываемых над Абстрактным.

Совершенно неопределенное внутри себя, аморфное и безграничное (и количественно, и качественно) море «конкретных данных» играет здесь поэтому роль лишь пассивной глины, из коей формальная схема «языка науки» выкраивает те или иные абстрактные конструкты и конструкции. А далее из таких абстрактов («эмпирически верифицированных терминов») начинают – чисто дедуктивно – возводить иерархически организованные и непротиворечивые (это уж непременно!) системы терминов, пирамиды «понятий», громоздить абстракции на абстракции.

Так что схема: сначала индукция, а потом уже дедукция, характерная для гносеологии эмпиризма, – рушится уже в ходе эволюции самого эмпиризма.

Нельзя, разумеется, отрицать, что процесс выработки абстрактно-общих представлений путем выделения того общего, что имеют между собой единичные вещи и факты, исторически предшествует научному мышлению и в этом смысле является предпосылкой для способа восхождения от абстрактного к конкретному. Но эта предпосылка созревает задолго до науки вообще. Конечно же, язык возникает раньше, чем наука. Наука при своем рождении уже застает огромное количество разработанных общих и общепонятных терминов, каждый из которых обозначает более или менее четко оформившееся абстрактное представление.

Наука, как таковая, сразу начинает с критического переосмысления всех этих абстрактных представлений, с их методической систематизации, классификации и т.д., т.е. ее заботой с самого начала становится выработка понятий. Понятие (что хорошо понимала всегда рационалистическая философия, как материалистическая, так и идеалистическая) есть нечто большее, нежели просто абстрактно-общее, зафиксированное термином, нежели значение общего термина.

Поэтому уже Гегель четко сформулировал важнейшее положение диалектической логики, согласно которому абстрактная всеобщность (абстрактная одинаковость, тождество) – это форма лишь общего представления, но никак еще не форма понятия. Формой понятия Гегель назвал конкретную всеобщность, некоторое логически выраженное единство многих абстрактных определений. Материалистически интерпретируя этот взгляд, Маркс и установил, что только восхождение от абстрактного к конкретному есть специфичный для научно-теоретического мышления способ переработки материалов созерцания и представления в понятия.

Способ восхождения от абстрактного к конкретному позволяет перейти от некритически-эмпирического описания явлений, данных в созерцании, к их критически-теоретическому пониманию – к понятию. Логически этот переход как раз и выражается как переход от абстрактной всеобщности представления к конкретной всеобщности (т.е. к единству определений) понятия. Например, вовсе не Марксу и даже не Рикардо или Смиту принадлежит приоритет фиксации того обстоятельства, что любой товар на рынке можно рассматривать двояко: с одной стороны, как потребительную стоимость, а с другой – как стоимость меновую. Каждый крестьянин, не читая Рикардо и Смита, знал, что хлеб можно съесть, а можно и обменять, продать. Но в каком отношении друг к другу находятся эти два одинаково абстрактных образа товара? Донаучное сознание в общей форме этим совершенно не интересуется. В противоположность этому уже первые шаги научного анализа товара в возникающей политической экономии направлены на уяснение той связи, которая существует между различными – и одинаково абстрактными – сторонами, аспектами, значениями понятий «товар», «стоимость» вообще.

Простое – формальное – «единство», выражаемое суждением: товар есть, с одной стороны, меновая стоимость, а с другой – потребительная стоимость, – еще ни на миллиметр не выводит нас за пределы ходячих абстрактных представлений. Формула «с одной стороны – с другой стороны» вообще не есть еще формула мышления в понятиях. Здесь всего-навсего поставлены в формальную – грамматическую – связь два по-прежнему абстрактных, т.е. никак по существу не увязанных между собой, общих представления.

Теоретическое же понимание (понятие) стоимости вообще заключается в том, что потребительная стоимость вещи, фигурирующей на рынке в качестве товара, есть не что иное, как форма выражения ее меновой стоимости, или, точнее, просто стоимости. Вот это и есть переход «от абстрактного (т.е. от двух одинаково абстрактных представлений) к конкретному» (т.е. к логически выраженному единству абстрактных представлений – к понятию).

Способ восхождения от абстрактного к конкретному – это и есть способ научно-теоретической переработки данных созерцания и представления в понятия, способ движения мысли от одного фактически фиксируемого явления (в его строго абстрактном, определенном выражении) к другому фактически данному явлению (опять же в его строго абстрактном, определенном выражении).

Это ни в коем случае не чисто формальная процедура, совершаемая над готовыми «абстракциями», не «классификация», не «систематизация» и не «дедуктивное выведение» их. Это осмысление эмпирически данных фактов, явлений, совершающееся последовательно и методически. Ибо понять, т.е. отразить в понятии ту или иную сферу явлений, – значит поставить эти явления в надлежащую связь, проследить объективно необходимые взаимоотношения, взаимозависимости между ними.

Это-то и совершается в восхождении от абстрактного к конкретному – последовательное прослеживание связи частностей («абстрактных моментов») друг с другом, объективно выделяющихся в составе целого. Это и есть движение от частного к общему – от частного, понимаемого как частичное, неполное, фрагментарное отражение целого, к общему, понимаемому как общая (взаимная) связь, сцепление этих частностей в составе конкретно-определенного целого, как совокупность объективно необходимых и объективно синтезированных различных частей.

Необходимой предпосылкой такого движения мысли является непременное осознание – вначале очень общее и нерасчлененное – того целого, в рамках которого аналитически выделяются его абстрактные моменты. Этим логика Маркса – в качестве диалектической логики – принципиально отличается от логики дурного эмпиризма.

Это абстрактно обрисованное целое (а не неопределенное море единичных фактов) «должно постоянно витать в представлении как предпосылка» всех последовательно совершаемых актов анализа (актов выделения и фиксирования в строго определенных понятиях) частей данного целого. В итоге целое, обрисованное вначале лишь контурно, схематично, в общем виде, представляется в сознании как внутренне расчлененное целое, т.е. как конкретно понятое целое, как верно отраженная конкретность.

Анализ при этом совпадает с синтезом, вернее, совершается через него, через свою собственную противоположность, в каждом отдельном акте мышления (осмысливания). Анализ и синтез не протекают изолированно друг от друга, как это всегда получается при односторонне формальном понимании процесса теоретического мышления («сначала анализ – а потом синтез», «сначала индукция, а потом уже дедуктивное построение»). Ибо части целого (его абстрактные моменты) выделяются путем анализа именно в той объективно обоснованной последовательности, которая выражает их генетически прослеживаемую связь, их сцепление между собой, т.е. их синтетическое единство, и каждый акт анализа непосредственно представляет собой шаг по пути синтеза – по пути выявления связи между частями целого. Анализ и синтез (как и индукция с дедукцией) не два разных, распадающихся во времени акта, а один и тот же акт мышления в своих внутренне неразрывных аспектах.

В науке дело ведь не обстоит так (хотя такое очень часто и случается), будто мы сначала бездумно аналитически разлагаем целое, а потом стараемся опять собрать исходное целое из этих разрозненных частей; такой способ «анализа» и последующего «синтеза» больше подобает ребенку, ломающему игрушку без надежды снова «сделать как было», чем теоретику.

Теоретический анализ с самого начала производится с осторожностью – чтобы не разорвать связи между отдельными элементами исследуемого целого, а, как раз наоборот, выявить их, проследить. Неосторожный же анализ (утративший образ целого как свою исходную предпосылку и цель) всегда рискует разрознить предмет на такие составные части, которые для этого целого совершенно неспецифичны и из которых поэтому снова собрать целое невозможно, так же как невозможно, разрезав тело на куски, снова склеить их в живое тело.

Каждая порознь взятая абстракция, выделяемая путем анализа, должна сама по себе («в себе и для себя» – в своих определениях) быть по существу конкретной. Конкретность целого в ней не должна гаснуть и устраняться. Наоборот, именно эта конкретность в ней и должна находить свое простое, свое всеобщее выражение.

Таковы именно все абстракции «Капитала», начиная с простейшего – с абстрактнейшего – определения всей совокупности общественных отношений, называемой капитализмом, вплоть до самых конкретных форм этих отношений, выступающих на поверхности явлений и потому только и фиксируемых сознанием эмпирика.

Эмпирик в отличие от автора «Капитала» и эти конкретные формы отношений вроде прибыли, процента, дифференциальной ренты и тому подобных категорий фиксирует столь же абстрактно, т.е. не постигая и не отражая в определениях их внутреннего членения, их состава, а тем самым и неверно.

Та последовательность, в которой мышление, восходящее от абстрактного (определения целого) к конкретному (связно-расчлененному определению, к системе абстрактных определений), производит свои действия, диктуется вовсе не соображениями удобства, простоты или легкости, а единственно объективным способом расчленения исследуемого целого. На «Капитале» это прослеживается очень прозрачно. Стоимость – прибавочная стоимость – прибыль – процент – заработная плата – рента и далее различные формы ренты – это схема последовательного распадения, «разветвления» вначале объективно нерасчлененной формы – той формы взаимоотношений между людьми через вещи, в которой все последующие формы находятся как бы в растворе и еще не выкристаллизовались из первоначально однородной «субстанции».

Нельзя понять – выразить в понятии – существо прибыли, если предварительно не понято существо прибавочной стоимости, а эту последнюю – если отсутствует строго развитое понятие стоимости. «…Легко понять норму прибыли, если известны законы прибавочной стоимости. В обратном порядке невозможно понять ni l’un, ni l’autre [ни того, ни другого]» (2, XXIII, 227). Речь идет именно о понимании, об отражении в понятии, ибо просто описать, т.е. выразить в абстрактных терминах и определениях, разумеется, можно и в обратном, и в каком угодно другом порядке.

Понять, т.е. отразить, воспроизвести внутреннее членение предмета в движении понятий, нельзя иным путем, кроме последовательного восхождения от абстрактного к конкретному, от анализа простых, небогатых определениями форм развития исследуемого целого к анализу сложных, производных, генетически вторичных образований.

Этот порядок восхождения, повторяем, диктуется вовсе не особенностями устройства мыслящей головы или сознания, а единственно тем реальным порядком последовательности, в котором развиваются одна за другой соответствующие формы конкретного целого. Дело вовсе не в том, что сознанию легче сначала отразить и зафиксировать простое, а потом уже сложное. Ничего подобного здесь нет. Даже наоборот, как раз то, чтó анализ выявляет как чрезвычайно сложное, эмпирическому сознанию, барахтающемуся на поверхности непонятного для него процесса, и кажется самым простым, самоочевидным: например, то обстоятельство, что капитал дарует процент, земля обеспечивает ренту, а труд вознаграждается зарплатой. И наоборот, теоретическое изображение простого – абстрактно-всеобщих определений стоимости – эмпирику с его сознанием представляется умопомрачительно сложным построением, головоломной спекуляцией в стиле Гегеля. Субъективно как раз стоимость – самая абстрактная категория политической экономии – представляет наибольшие трудности, и именно потому, что объективно это самая простая, самая абстрактная и всеобщая форма взаимоотношений всего капиталистического целого.

Вот почему форма восхождения от абстрактного к конкретному – это не субъективно-психологическая форма и прием, с помощью которого легче понять предмет, а та единственно возможная логическая форма, которая только и позволяет отразить (воспроизвести, репродуцировать) в движении понятий объективный процесс саморазвития исследуемого объекта, тот самый процесс саморазличения, в ходе которого возникает, становится, оформляется и разнообразится внутри себя любое органическое целое, любая исторически становящаяся система внутренне взаимодействующих явлений, любая конкретность.

По этой причине способ восхождения от абстрактного к конкретному (при условии изложенного выше толкования этих понятий) не только можно, но и непременно нужно рассматривать как универсальный метод мышления в науке вообще, т.е. как всеобщую форму (способ) развития понятий, а вовсе не только и не столько как специфический прием, специально приспособленный к нуждам разработки теории прибавочной стоимости. «Капитал» дал лишь образец – до сих пор непревзойденный – сознательного следования этому методу, он лишь продемонстрировал его эвристическую силу, его способность справиться с диалектическими трудностями, возникающими в ходе научно-теоретического познания, с противоречием всеобщего (т.е. закона) и особенных форм проявления этого самого закона – с противоречием, которое доставляет много хлопот теоретикам, не знающим иной логики, кроме формальной.

Только этот способ мышления, отправляющийся от абстрактно-всеобщего определения исследуемого объекта и последовательно, шаг за шагом прослеживающий все основные всеобщие зависимости, характеризующие в своей совокупности это целое уже конкретно, приводит в конце концов к развитой системе всеобще-теоретических понятий, отражающей то живое, саморазвивающееся целое, которое с самого начала было выделено как объект анализа и «витало в воображении» как предпосылка и одновременно как цель работы мышления.

Этот способ органически, по существу дела связан с историческим, с генетическим представлением о предмете научного мышления и самого этого мышления. Это прежде всего логическая форма изображения (отражения) исторического, исторически понимаемой действительности. В этом его существо, в этом самое главное. Однако и само понимание исторического здесь предполагается гораздо более тонкое, нежели свойственное диалектически необразованному мышлению и соответствующим ему логическим и гносеологическим концепциям.

Глава восьмая.Логическое и историческое

1. Сущность логического и исторического, их диалектическое различие и тождество

Вопрос об отношении логического к историческому, или, как он сформулирован у Маркса, об отношении научного развития к действительному развитию, был непосредственно связан с необходимостью материалистически обосновать способ восхождения от абстрактного к конкретному. Если теоретическая реконструкция действительности осуществляется именно способом восхождения от абстрактного к конкретному, то сразу же встает вопрос о том, на что же должна ориентироваться теория, определяя последовательность этого восхождения, порядок развития понятий, порядок выведения определений, понятий, категорий.

Материалистический взгляд на мышление и на отношение мышления к реальности находит свое естественное выражение в тезисе: «С чего начинает история, с того же должен начинаться и ход мыслей, и его дальнейшее движение будет представлять собой не что иное, как отражение исторического процесса в абстрактной и теоретически последовательной форме; отражение исправленное, но исправленное соответственно законам, которые дает сам действительный исторический процесс, причем каждый момент может рассматриваться в той точке его развития, где процесс достигает полной зрелости, своей классической формы» (2, XIII, 497).

Иными словами, логическое воспроизведение действительности способом восхождения от абстрактного к конкретному отражает – самой последовательностью своих шагов – реальную историческую последовательность тех фаз, которые проходит во времени изучаемый действительный процесс – процесс рождения, становления, расцвета и умирания конкретного объекта. Для материалиста логическое есть понятое (в понятиях выраженное) историческое; в этом заключается суть их отношения.

Это понимание можно отбросить только вместе с материализмом в логике, отделить их нельзя, ибо это лишь два разных выражения одного и того же принципа; вся диалектика, возникающая внутри указанного отношения, ни в одном пункте за пределы этого отношения не выводит, а, напротив, лишь конкретизирует его.

С другой же стороны, сам этот принцип совпадения логического порядка категорий с порядком исторического развития соответствующих им явлений невозможно реализовать в исследовании без ясного понимания диалектичности отношения между этими порядками, без учета того обстоятельства, что это – совпадение (тождество), осуществляющееся через различие, что это – тождество (совпадение) противоположностей – типический случай диалектического тождества. Без понимания заключающейся здесь диалектики и нельзя верно понять, а потому и применить марксовский способ восхождения от абстрактного к конкретному.

Именно по этой причине Маркс прежде всего и обращает внимание на факт диалектически противоречивого отношения между логическим и историческим, на тот факт, что эти два порядка вовсе не накладываются друг на друга прямо и конгруэнтно и даже, более того, представляются то и дело прямо обратными. В логическом изображении исторический порядок развития нередко как бы перевертывается, выворачивается наизнанку, как и, наоборот, история демонстрирует совсем иную последовательность развития, нежели логическое следование категорий.

Как раз в этой связи Маркс и делает известный упрек Гегелю, который, и именно в силу идеализма, «впал в иллюзию, понимая реальное как результат себя в себе синтезирующего, в себя углубляющегося и из самого себя развивающегося мышления, между тем как метод восхождения от абстрактного к конкретному есть лишь тот способ, при помощи которого мышление усваивает себе конкретное, воспроизводит его как духовно конкретное» (2, XLVI, ч. I, 37 – 38). «Однако это ни в коем случае не есть процесс возникновения самого конкретного» (2, XLVI, ч. I, 38), – заключает Маркс.

Из приведенного текста нередко делают вывод, будто Маркс основной грех гегелевской концепции усматривал именно в идее совпадения порядка развития категорий в мыслящей голове с последовательностью процесса возникновения самогó конкретного и что, стало быть, материализм состоит именно в том, чтобы четко развести эти два порядка последовательности и понять, что процесс мышления протекает по одним законам, а реальный исторический процесс – по другим. Так делает, например, Луи Альтюссер в своем исследовании «Читать Капитал» (47). Согласно его выводам, Маркс разрешил проблему отношения между логическим и историческим в плане отличения мыслительного процесса от реального процесса. Но если оставаться в плане только этого различения, то оказывается, точнее, начинает казаться, что Маркс никакого вообще устойчивого соотношения двух порядков развития не устанавливает, а просто констатирует, что в одних случаях они совпадают, а в других не совпадают; отсюда прямо следует вывод, что теоретик, определяя последовательность логического развития категорий, может и должен вообще ориентироваться не на историю изучаемого предмета, а только в лучшем случае на его «концептуальную историю», на историю его теоретического воспроизведения, на историю той науки, которую он представляет. Ориентиром для теоретика в этом случае выступает не сама по себе история, а лишь история концептуального аппарата, история трансформаций системы понятий, или, как называет эту систему понятий сам Альтюссер, «концептуального, абстрактно-формального объекта» – «объекта познания» в отличие от объекта реального, от реального предмета.

Совершенно очевидно, что отличие мыслительного процесса (т.е. «логического») от реального процесса (от «исторического» в его объективном смысле) Марксом проводится достаточно четко. Отличать их, разумеется, нужно, уже хотя бы для того, чтобы их не спутать, чтобы не принять одно за другое – историю понятий в головах предшественников за реальную историю предмета, в этих головах преломляющуюся. Отличие важное, ибо теоретики то и дело – примеры можно привести из любой области знания – рассматривают проблему в сложной форме, прежде чем разрешают ее в элементарной форме, «так же, как историческое развитие всех наук приводит к их действительным исходным пунктам лишь через множество перекрещивающихся и окольных путей. В отличие от других архитекторов, наука не только рисует воздушные замки, но и возводит отдельные жилые этажи здания, прежде чем заложить его фундамент» (2, XIII, 43).

Это так. Однако позиция Маркса ни в коем случае не сводится к такому отличению, к простому пониманию того факта, что это процессы разные, и только. При такой интерпретации проблема отношения логического развития к историческому развитию и в самом деле была бы просто-напросто снята с повестки дня, превратилась бы в псевдопроблему, ибо между просто разными (разнородными) вещами или процессами бессмысленно искать хоть какую-либо теоретически (логически) значимую – закономерную – связь или соотношение. Явления, зафиксированные как просто разные, могут находиться между собой в связи столь же часто, сколь и вне ее. Попугая можно научить выговаривать слово «интеграл», но ни орнитолог, ни математик не станут делать из этого вывод, будто между тем и другим следует искать какое-либо важное для орнитологии и для математики соотношение… Интеграл вполне мыслим и без попугая, как и попугай без интеграла.

Историю мысли, историю понятий (историю «концептуального, абстрактно-формального объекта») постичь вне ее критического сопоставления с действительной историей нельзя. В лучшем случае ее можно лишь некритически описать, пересказать, разделяя при этом все ее иллюзии о себе. И наоборот: невозможно проникнуть в действительную логику развития объекта, понять его реальный генезис иначе как через критическое преодоление той системы понятий, которая выработана всей предшествующей наукой и потому сама представляет собой исторический продукт. Любая новая теория возникает только через критическое преодоление имеющейся теории того же самого предмета. Она никогда не возникает на голом месте, без теоретических предпосылок, и «сведение критических счетов» с предшественниками для Маркса вовсе не было побочным, второстепенной важности занятием, а было той единственно возможной формой, в которой только и может быть осуществлен действительно критический анализ объекта. «Капитал» совсем не случайно имеет своим подзаголовком «Критика политической экономии», и четвертый том этого сочинения, т.е. «Теории прибавочной стоимости», не случайный привесок к первым трем томам.

Новое логическое понимание фактов может возникнуть только через критическое усвоение результатов всего предшествующего развития мысли. Теоретический анализ фактов и критическое рассмотрение истории мысли – это два неразрывных аспекта исследования, две неотделимые друг от друга стороны дела – логического воспроизведения исследуемого целого способом восхождения от абстрактного к конкретному. Именно поэтому, как засвидетельствовал Ф. Энгельс, вопрос о способе анализа фактов выступал одновременно и как вопрос о выборе способа критики предшествующих теорий: «Критику политической экономии, даже согласно выработанному (диалектическому. – Ред.) методу, можно было проводить двояким образом: исторически или логически» (2, XIII, 497). (Здесь мы видим «рациональное зерно» мысли Л. Альтюссера, согласно которому новое научное понимание реального предмета совершается через преобразование «объекта познания», т.е. через критическое преобразование имеющейся концепции. Нам кажется только, что эта мысль гораздо точнее и прозрачнее может быть выражена без искусственно-структуралистской терминологии, принятой на вооружение Л. Альтюссером.)

В обоих случаях – как при логическом, так и при историческом способе критического анализа – категории, выработанные предшествующим развитием мысли (т.е. понятия, созданные историческим развитием науки), сопоставляются с реальными историческими фактами. В этом отношении никакого различия между историческим и логическим ходом анализа нет и не может быть. Разница есть, но она в другом. При так называемом историческом способе эти категории подвергаются критике через сопоставление с теми самыми исторически определенными фактами, путем обобщения коих они исторически и возникли. Скажем, если бы Маркс предпочел именно исторический способ критики концепций Смита и Рикардо, то он должен был бы сопоставлять их с теми самыми фактами и экономическими ситуациями, которые видели и изучали Смит и Рикардо, – с явлениями конца XVIII – начала XIX в., с уже пройденной фазой исторического становления капиталистической формации.

При логическом же способе, который в силу ряда соображений и выбрал Маркс, классические категории трудовой теории стоимости непосредственно сопоставлялись не с теми фактами, которые они когда-то отразили, а с фактами, наблюдаемыми на современной Марксу, т.е. на более высокой и зрелой, стадии развития того же исторического процесса. Здесь Рикардо, теоретик начала XIX в., ставится на очную ставку с явлениями середины XIX в.

У логического способа целый ряд преимуществ. Во-первых, развитая стадия эмпирически обнаруживает гораздо более остро и отчетливо все те тенденции, которые в более ранний период разглядеть было трудно. Так, все то, что в начале XIX века можно было разглядеть только под микроскопом, к середине века стало видимым и для невооруженного глаза. Например, кризисы, которые самого Рикардо почти еще не беспокоили. Иными словами, логический способ критики категорий позволяет рассматривать каждое явление именно в той точке, в которой оно достигает полного и зрелого выражения. Во-вторых, этот способ дает – в качестве непосредственного результата – критически-теоретическое понимание современных фактов и проблем, в то время как исторический способ теоретически прояснил бы лишь вчерашний день капиталистического развития, а понимание современности пришлось бы добывать особо, потом. Тем более что готовой, сколько-нибудь достоверно изученной истории капитализма в литературе просто не существовало, и ее пришлось бы разрабатывать самому, что затянуло бы работу весьма надолго. Современные же Марксу факты были перед глазами и при необходимости могли быть проверены сколь угодно и тщательно и подробно (Маркс не раз запрашивал у Энгельса подробности организации учета на капиталистическом предприятии, детали бухгалтерского дела и пр.).

Может возникнуть сомнение: насколько справедливо подвергать критике вчерашнего теоретика с его понятиями с точки зрения сегодняшних фактов – фактов, которые тот не видел и не мог иметь в виду? Легко опровергнуть, скажем, атомистику Демокрита с помощью данных, полученных на синхрофазотроне города Дубны. Даст ли, однако, эта критика хоть что-нибудь для понимания как теории Демокрита, так и строения атома?

Такой упрек логическому способу критики оправдан, если стать в логике (в теории познания) на точку зрения неопозитивизма, который делает фундаментом своих теоретических построений неопределенное «множество фактов». Тогда действительно возникает вопрос, какое право мы имеем сравнивать обобщения, полученные на основе одних фактов, с какими-то другими фактами, которые этими обобщениями не охватывались и вообще не могли охватываться.

Упрек отпадает, однако, если фундаментальной предпосылкой теоретического построения делается не множество единичных фактов, а нечто конкретное, некоторое целое, данное созерцанию и представлению как развивающаяся «историческая тотальность». В этом случае мы вправе говорить о том, что теоретики прошлого имели дело с тем же самым целым, только на другой, на низшей фазе его исторической зрелости. Такой взгляд существенно меняет дело. В этом случае мы обретаем вполне законное право логически анализировать теорию, созданную десятки, а может быть, и сотни лет назад, критически сопоставляя ее с фактической картиной действительности, созерцаемой нами сегодня.

Старая теория и ее категории, будучи сопоставлены с конкретностью, данной ныне на более высокой ступени ее исторического развития, будут, естественно, истолкованы как первоначально контурное, односторонне абстрактное изображение этой самой конкретности. Поэтому старая теория, а точнее, ее «рациональное зерно», выверенное временем, может быть включено в более конкретное понимание на правах его абстрактного момента. При этом отбрасывается лишь представление, будто это старое понимание заключало в себе полную (конкретную) истину. Новая теория накладывает на него свои ограничения и тем самым превращает «рациональное зерно» прежнего понимания в частный случай более общего (более конкретного) понимания того же целого.

При этом положения, в свое время казавшиеся безусловными (т.е. всеобщими) характеристиками предмета, оказываются всего лишь относительно верными его характеристиками – верными при ограничениях и условиях, понятых лишь позднее. Типичным случаем такого соотношения между старой и новой теорией может служить отношение между механикой Ньютона и механикой Эйнштейна, что находит свое формальное выражение в математическом аппарате («принцип соответствия»).

Очевидно, что более развитая теория, заключающая в себе более конкретное понимание, оказывается тем самым и более общим – понимание явственно эволюционирует в направлении все более охватывающего (общего) и в то же время все более конкретного отражения одного и того же объекта, в направлении конкретно-всеобщего понимания.

Надо отметить, что в описанной ситуации легко выделяются два возможных случая, два варианта отношения логического к историческому.

Первый: реальный объект исследования остается тем же самым в буквальном смысле этого слова, а наука о нем (понимание его) развивается достаточно быстро. Этот случай характерен для естественных наук – для физики, химии, астрономии и т.п. Знание здесь эволюционирует настолько быстро, в такие исторические сроки, за которые предмет сам по себе измениться хоть сколько-нибудь существенно не успевает. И Птолемей, и Коперник, и Галилей, и Гершель, и О. Шмидт исследовали один и тот же объект на той же самой исторической ступени его эволюции, а строение атома в наши дни остается тем же самым, что и во времена Эпикура. Теория совершает стремительное развитие на фоне неизменного (в рамках тех же сроков) объекта. Здесь применение логического способа критики предшественников оказывается не только справедливым, но и единственно возможным, это тот самый случай, который принципиально был учтен уже гегелевской Логикой.

Второй: сам по себе объект науки развивается достаточно быстро, так что последовательные стадии его исторической зрелости сменяют одна другую, иногда даже на глазах одного поколения, вследствие чего эволюция науки уже сама по себе отражает эволюцию объекта. Здесь различные стадии развития знания отражают различные же фазы исторической зрелости его предмета, фиксируют крупные исторические сдвиги в его «структуре». Это характерно для общественно-исторических дисциплин. В этом случае отношение логического к историческому выглядит несколько сложнее, нежели в первом. Развивается не только знание, не только система понятий («концептуальный объект»), но и реальный предмет этого знания, исторически конкретное целое.

Принципиально дело, однако, не меняется. Наука все же имеет дело с одним и тем же предметом, хотя и на разных ступенях его исторической зрелости. Если это другой предмет, то нужна и другая наука.

Теория (т.е. логическое, систематически развитое понимание предмета в отличие от простого некритически исторического описания) отражает ведь именно всеобщие, инвариантные формы и законы исторического существования своего объекта – те его конкретные формы и законы, которые продолжают характеризовать этот предмет на всем протяжении времени от «рождения» его до гибели. Эти конкретно-всеобщие, т.е. конкретно-исторические, «параметры» данного объекта и есть, собственно, то, чтó единственно и интересует теоретическую мысль. С другой же стороны, такие явления (и соответствующие им эмпирические обобщения), которые наблюдаются на ранней ступени исторической зрелости, но бесследно исчезают на более поздних стадиях, уже тем самым доказывают, что они вовсе и не принадлежат к числу конкретно-всеобщих моментов существования этого объекта науки. Здесь сам исторический процесс развития предмета существенно облегчает задачу теоретика, поскольку постепенно стирает с облика конкретного те его случайные, исторически преходящие черты, которые лишь загораживают его необходимо-всеобщие «параметры»… Здесь акт абстрагирования – акт различения конкретно-всеобщего от чисто случайного и неважного – проделывает за теоретика сам исторический процесс. Высшая стадия исторической зрелости воочию демонстрирует «чистую и незамутненную истину» низших стадий развития.

«Анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны». А не наоборот, как представляется на первый взгляд, ибо намеки на высшее можно уверенно разглядеть в составе низших форм лишь в том случае, если это высшее уже само по себе известно. В строении низших форм оно загорожено, заслонено и «искажено» настолько, что его там заметить невооруженным взглядом нельзя. Там оно, естественно, выступает в качестве несущественной, побочной и малозначительной детали, хотя в перспективе как раз оно и заключает в себе – в неразвернутом виде – контуры целого.

Именно по этой причине логический способ анализа и истории мысли, и истории ее предмета оказывается у Маркса ведущим методом критического выявления конкретно-всеобщих (конкретно-исторических) определений.

Это отнюдь не означает, что исторический способ осуществления той же задачи им игнорировался. Напротив, Маркс прибегает к нему везде, где это только возможно, обрисовывая те исторические обстоятельства, которые вызывали такие, а не какие-нибудь иные сдвиги в головах теоретиков, в системе их понятий. И все же исторический способ критики понятий и действительных отношений, в них выраженных, играет у него побочную роль, роль вспомогательного средства, роль проверочной инстанции для логического способа.

Категории, развитые и Петти, и Локком, и Смитом, и Рикардо, т.е. десятилетиями и даже столетиями ранее, сопоставляются с фактами, наблюдаемыми на исторически высшей стадии развития товарного общества, т.е. капиталистического мира. И это сопоставление высвечивает в них как относительно верное, так и относительно неверное гораздо яснее, нежели это мог бы сделать исторический способ их критики.

2. Историческое как основа, первообраз логического

При всех тех различиях, которые можно выявить между логическим и историческим – между историей развития мысли и историей развития ее предмета, именно история есть тот первообраз, по которому так или иначе, сознательно или невольно равняется логическое развитие. В этом, а вовсе не в простом отличении порядка мыслительного процесса от порядка исторического процесса заключается суть того решения проблемы, которое характерно для Маркса.

История, но только понятая диалектически, вооружает теоретика объективным ориентиром, с помощью которого можно дать верное логическое изображение предмета, добиться того, чтобы это логическое стало действительным, а не мнимым, изображением объекта в его развитии, а не в статике.

Совпадение (тождество) логического порядка развития понятий с историческим порядком развития соответствующих им объективных форм существования исследуемого объекта всегда понималось Марксом не как изначально данное и готовое их отношение, а как результат длительного и трудного развития теоретической мысли, а тем самым и как цель, на которую ориентировано мышление теоретика, осуществляющего логический процесс. Диалектический характер этого совпадения (тождества) обнаруживается в том, что та подлинная историческая последовательность, которая служит прообразом последовательности категорий в системе, развиваемой способом восхождения от абстрактного к конкретному, не дана теоретику непосредственно, до и вне логического движения мысли, а только ходом этого движения и выявляется.

Это вытекает из того простого обстоятельства, что даже самое поверхностное рассмотрение истории возникновения и развития любого предмета уже предполагает более или менее четко осознанное представление о том, что такое этот самый предмет. Иначе вообще нельзя решить – относится ли тот или иной исторический факт к истории данного предмета или нет, принимать его во внимание или оставить в покое. Скажем, если под капиталом понимать накопленный труд вообще, то, само собой понятно, час рождения капитала нужно видеть там, где дикарь стал пользоваться обтесанной дубиной. Тогда, вполне логично, капитал предстанет как явление, исторически предшествующее тем же деньгам и товару.

Естественно, что и логическая последовательность рассмотрения этих категорий окажется соответствующей: капитал в такой системе окажется категорией более простой (абстрактной), нежели товар вообще, который будет определен как продукт капитала, как исторически позднейшее, а потому и логически более конкретное экономическое явление. Иными словами, теоретически ложное понимание капитала автоматически поведет к ложному, псевдоисторическому представлению о порядке генезиса интересующего нас предмета. Уже само исходное представление, с которым мы приступим в данном случае к рассмотрению истории предмета, было неисторическим, даже антиисторическим. Главное, стало быть, в том, чтобы логическое – систематически-теоретическое – понимание сути дела было уже само по себе («в себе и для себя») исторически конкретным, т.е. выражало бы уже в своих определениях исторические границы существования отражаемого им предмета.

Это обстоятельство хорошо прослеживается в «Капитале». К историческому описанию процесса рождения капитала Маркс, как известно, приступает лишь в XXIV главе – лишь после того, как посвятил двадцать три главы логическому анализу капитала как исторически конкретного явления и как понятия, ему соответствующего. Ответ на вопрос об исторических обстоятельствах рождения капиталистических отношений дается лишь после того (и на основе того), как найден четкий ответ на вопрос: что такое капитал? В обратном порядке невозможно дать научный ответ ни на тот, ни на другой вопрос.

Таким образом, вопрос об отношении логического к историческому обращается в вопрос: почему и как логический анализ может давать и дает конкретно-историческое понимание сути дела даже в том случае, если история (т.е. «прошлое, лежащее позади исследуемой системы») вообще не рассматривается, а рассматривается только настоящее, сложившееся положение вещей. Не рассматривается потому, что это прошлое либо плохо известно с чисто фактической стороны, либо вовсе недоступно эмпирическому прослеживанию, как, например, в космогонии. Астроному даны многообразные сосуществующие в пространстве объекты, а не процесс их рождения во времени; однако космогония рассматривает – и по праву – эти объекты как одновременно данные последовательные стадии эволюции одной и той же космической материи и старается – логически – реконструировать картину их следования во времени, вывести один объект из другого, поставить их в исторически-генетический ряд.

С той же самой ситуацией сталкивается ныне и физика элементарных частиц. При этом трудности создания единой теории элементарных частиц во многом, по-видимому, кроются в неясности представлений об отношении логически-теоретического следования к исторически-генетическому ряду. Частица А превращается в частицу Б, а частица Б – и в частицу В, и обратно в частицу А, и т.д. и т.п. Какая же из них – А или Б – проще структурно и старше генетически? И можно ли вообще ставить этот вопрос? На этот счет в физике ясности пока не достигнуто.

Все дело, стало быть, заключается в том, чтобы исторически понять эмпирически данное в настоящий момент положение вещей. А для этого вовсе не обязательно забираться в глубину веков и исследовать в деталях прошлое, тонущее во мраке этой глубины. Скорее наоборот, логически правильное понимание настоящего приоткрывает тайну его рождения, его прошлого. «…Для того чтобы раскрыть законы буржуазной экономики, нет необходимости писать действительную историю производственных отношений. Однако правильное рассмотрение и выведение этих производственных отношений как исторически сложившихся отношений всегда приводят к таким первым уравнениям, которые – подобно эмпирическим числам, например, в естествознании – указывают на прошлое, существовавшее до этой системы. Эти указания наряду с правильным пониманием современности дают в таком случае также и ключ к пониманию прошлого…» (2, XLVI, ч. I, 449).

На чем же основывается – в объективном смысле – эта способность логического анализа настоящего давать историческое по существу понимание этого настоящего, а через него – прошлого, т.е. реального генезиса, породившего это настоящее? Естественно, что данная особенность логического развития понятий, способа восхождения от абстрактного к конкретному может быть объяснена и объективно оправдана лишь в том случае, если допустить, что само настоящее (т.е. исторически высшая фаза развития конкретного) в самом себе – в своем составе – содержит свое прошлое и обнаруживает его в каком-то измененном, «снятом» виде.

Иначе говоря, проблема оборачивается следующим образом: в каком закономерном отношении находятся друг к другу исторический процесс становления конкретности и его результаты. Или, другими словами, в каком закономерном отношении находятся друг к другу результат некоторого исторического процесса и его собственные исторические предпосылки и условия. Здесь сразу же на первый план выступает диалектика марксовского понимания истории в его радикальном отличии от точки зрения плоского эволюционизма, этой наиболее живучей разновидности псевдоисторизма.

Дело в том, что история понимается Марксом не как плавный процесс роста, не как процесс нагромождения все новых и новых этажей на основе одного и того же неизменяющегося при этом фундамента, а как процесс органического преобразования одной конкретности в другую, следующую за ней, более высокую и развитую конкретность. В реальной истории в противоположность эмпирически-плоскому представлению о ней одно целое сменяет другое целое, и при этом более высокая фаза развития строится всегда из материала, созданного предшествующим развитием. Любая новая конкретность возникает таким путем, что, разрушая предшествующую себе конкретность, «отрицая» ее, она всегда строит себя из «обломков» своей предшественницы. Другого строительного материала у нее нет.

«Сама эта органическая система как совокупное целое имеет свои предпосылки, и ее развитие в направлении целостности состоит именно в том, чтобы подчинить себе все элементы общества или создать из него еще недостающие ей органы… Становление системы такой целостностью образует момент ее, системы, процесса, ее развития» (2, XLVI, ч. I, 229).

По отношению к социально-экономическим формациям эта ситуация прослеживается довольно отчетливо. «Буржуазное общество есть наиболее развитая и наиболее многообразная историческая организация производства. Поэтому категории, выражающие его отношения, понимание его структуры, дают вместе с тем возможность заглянуть в структуру и производственные отношения всех тех погибших форм общества, из обломков и элементов которых оно было построено. Некоторые еще не преодоленные остатки этих обломков и элементов продолжают влачить существование внутри буржуазного общества, а то, что в прежних формах общества имелось лишь в виде намека, развилось здесь до полного значения и т.д.» (2, XLVI, ч. I, 42).

Это – принципиально важное обстоятельство, имеющее прямое отношение к вопросу о последовательности логического развития понятий способом восхождения от абстрактного к конкретному. В каждый данный момент времени (в том числе и на высшей фазе своей исторической зрелости) любое конкретное целое (данная тотальность) активно воспроизводит все те необходимые предпосылки и условия своего рождения, которые она получила вначале в виде обломков предшествующей ей тотальности. И напротив, разрушает без остатка, погружает в реку времен все те «обломки», которые не были абсолютно необходимыми предпосылками ее рождения.

Возникает типично диалектическая ситуация: все действительно необходимые исторические предпосылки рождения данной системы, все условия sine qua non выступают в структуре развитой, вставшей на свои собственные ноги системы как следствия, как продукты и результаты ее специфического движения. В ходе анализа буржуазного общества Маркс делает общелогический вывод: «Если в законченной буржуазной системе каждое экономическое отношение предполагает другое в буржуазно-экономической форме и таким образом каждое положенное есть вместе с тем и предпосылка, то это имеет место в любой органической системе» (2, XLVI, ч. I, 229).

Система как бы «замыкается в себе» и тем самым перестает быть несамостоятельным отростком своей исторической предшественницы. Она начинает функционировать по своим собственным циклам – «полагать» все необходимые условия своего собственного рождения и развития, своего специфического, конкретно-исторического бытия.

Такое «оборачивание» чисто исторических предпосылок возникновения в конкретно-исторические условия бытия данного конкретного целого, превращение предпосылки в следствие, которое становится тем отчетливее, чем более зрелую форму развития мы рассматриваем, и лежит в основе того таинственного факта, что логическое развитие понятий обнажает и тайну исторического рождения исследуемого предмета, хотя сам этот процесс рождения непосредственно и не исследуется. Именно таково отношение капитала к товару и к деньгам. «Эти предпосылки, которые первоначально выступали в качестве условий становления капитала и поэтому еще не могли вытекать из его деятельности как капитала, теперь являются результатами его собственного осуществления, полагаемой им действительности, являются не условиями возникновения капитала, а результатами его бытия» (2, XLVI, ч. I, 448).

Здесь и образуется тот самый «порочный круг», в виде которого в сознании неисторически мыслящих экономистов отражается конкретно-историческое отношение между капиталом и стоимостью, т.е. теоретически выраженной сутью товара и денег.. «Поэтому экономисты неизбежно рассматривают в одних случаях капитал в качестве творца стоимости, в качестве источника последней, а в других – предполагают стоимость для объяснения образования капитала, а сам капитал изображают всего лишь как сумму стоимостей в некоторой определенной функции» (2, XLVI, ч. I, 199).

И выбраться из этого порочного круга, внутри которого понятие стоимости определяется через понятие капитала, а понятие капитала – через понятие стоимости, невозможно, не становясь вполне сознательно и радикально на точку зрения историзма в точном и полном значении этого слова. Без принципа историзма само восхождение от абстрактного к конкретному лишается ориентира и критерия, становится неясно, какое же именно понятие надо логически развить раньше, а какое позже, какое считать абстрактным, а какое более конкретным.

Здесь задачу решить может только непосредственное эмпирически-историческое исследование, опирающееся на «логические» соображения. История и показывает, что стоимость (т.е. товар и деньги) не только может, но и должна в ходе восхождения от абстрактного к конкретному быть понята раньше, чем капитал. Они в истории реально существовали гораздо раньше, нежели вообще появился хоть какой-то намек на специфически капиталистическое развитие, – существовали как частные и побочные формы других, ныне отживших свое формаций.

Другое дело капитал в точном значении этого слова. Ни возникнуть, ни просуществовать хотя бы мгновение, ни тем более активно функционировать он не мог бы раньше, чем возникли и развились его предпосылки – товарные отношения и деньги, те самые «обломки» предшествующих формаций, без наличия которых он немыслим и невозможен. Здесь «историческое» соображение прямо включается в «логическое» движение мысли и даже определяет его последовательность.

Для теоретического понимания такой категории, как деньги, это принципиально важно. Ведь логический анализ денег у экономистов опирался непосредственно на факты денежного обращения, каким оно выступает на поверхности развитого буржуазного общества. Эмпирически наблюдаемое здесь движение денег выражает поэтому вовсе не только и даже не столько природу денег, как таковых, сколько природу другого предмета, исторически более позднего, а потому и логически более конкретного – капитала. Для того чтобы понять деньги, как таковые, как чистую и абстрактную предпосылку капитала с его определениями, необходимо строго абстрагироваться от всего того, что привносит в движение денег капитал, и абстрактно выразить определения денежной формы, как таковой.

Иными словами, в деньгах необходимо выделить те определения формы, которые сохранились бы и в том случае, если бы капитал вообще исчез с лица земли или даже никогда не появлялся. По отношению к деньгам это единственно верный путь абстрагирования. По отношению же к капиталу такое отвлечение было бы абсолютно ложным – капитал без денег, до денег и вне денег немыслим и невозможен. Об этом именно недвусмысленно и говорит история.

Рикардо же постоянно путал определения денег, как таковых, с определениями финансового капитала, осуществляющего в деньгах свое движение, т.е. с определениями, которые к природе денег, как таковых, абсолютно никакого отношения не имеют. И это прямое последствие неисторичности его взгляда.

Именно в ходе критики подобных взглядов буржуазных экономистов Маркс и вырабатывал свое логическое по форме и историческое по существу дела понимание категорий буржуазной политической экономии – развивал понятия в согласии с тем порядком, в котором осуществлялся исторический процесс саморазвития исследуемого конкретного целого. Процесс, при котором постоянно происходит «перевертывание» исторически предшествующего в логически последующее и, наоборот, исторически позднейшего экономического образования в исходный пункт дальнейшего исторического «самопорождения» системы.

Купеческий (торговый) капитал исторически возник гораздо раньше капитала промышленного и даже явился одной из предпосылок его рождения, одним из самых действенных факторов так называемого первоначального накопления. Однако развитие повело к тому, что эта форма капитала – и чем дальше, тем больше – превращалась в побочную форму, в обслуживающий орган капитала промышленного, в форму перераспределения прибавочной стоимости, созданной в промышленности.

Как отмечает Маркс, логическое развитие понятий не может слепо ориентироваться на так называемую естественную последовательность событий во времени, прослеживаемую на поверхности явлений. «…Было бы неосуществимым и ошибочным трактовать экономические категории в той последовательности, в которой они исторически играли решающую роль. Наоборот, их последовательность определяется тем отношением, в котором они находятся друг к другу в современном буржуазном обществе, причем это отношение прямо противоположно тому, которое представляется естественным или соответствует последовательности исторического развития» (курсив наш. – Э.И.) (2, XLVI, ч. I, 44).

Из этого, разумеется, не следует, будто логическое развитие вообще должно забыть про «исторический порядок», прослеживаемый как последовательность явлений во времени. Слова Маркса имеют лишь в виду, что порядок «восхождения» в логическом ряду не может просто и некритически повторять ту последовательность, которая лишь кажется, лишь представляется естественной, а на самом деле вовсе не такова. Подлинная последовательность исторического процесса, выражаемая теоретическим мышлением, везде служит для Маркса важнейшим ориентиром и критерием правильности «логического порядка». С другой стороны, видимость или кажимость, о которой здесь идет речь, это тоже не просто продукт ошибок в наблюдении; она возникает не в сознании экономистов, а на вполне реальной поверхности исторического процесса, которую это сознание вполне адекватно и воспроизводит.

Дело в том, что «если в теории понятие стоимости предшествует понятию капитала» (2, XLVI, ч. I, 199), т.е. развитое понятие капитала предполагает развитое же понятие стоимости, то это вполне точно отражает и исторический порядок генезиса, поскольку в виду имеется история капитализма, т.е. конкретно понимаемая история, а не история вообще.

В рамках истории капитализма, истории формирования данной системы отношений между людьми, «логический» ряд совпадает с «историческим», поскольку первый лишь отражает, теоретически реконструирует второй. В истории же вообще капиталу предшествует не стоимость вообще, а другая конкретно-историческая система отношений производства, в которой стоимость представляет собой лишь абстрактное (в смысле частичности и фрагментарности) отношение, одно из отношений, вплетающихся в эту другую систему. «В истории этой системе предшествуют другие системы, образующие материальную основу для менее совершенного развития стоимости» (2, XLVI, ч. I, 199).

Иными словами, все элементы стоимостного отношения уже налицо, но выступают они пока еще как абстрактные моменты системы, предшествующей капитализму. Абстрактны они здесь также и в том прямом смысле, что функционируют столь же часто отдельно друг от друга, как и в связи: «…меновая стоимость здесь играет лишь побочную роль по сравнению с потребительной стоимостью…» (2, XLVI, ч. I, 199), а потребительная стоимость может функционировать и без всякой связи с меновой. Эти моменты хотя и существуют уже, но еще не сплелись в тот неразрывный и конкретный образ, который предполагается развитым понятием стоимости.

Само собой понятно, однако, что, чем чаще потребительная стоимость начинает производиться не ради себя, а ради меновой, т.е. все чаще начинает превращаться в форму проявления стоимости, тем более широкая и прочная база создается для возникновения капитала. В этом смысле для истории капитализма существенным оказывается как раз этот момент: развитие формы стоимости подготавливает условие рождения капитала.

Именно поэтому стоимость и исторически представляет собой то абстрактно-всеобщее условие, при наличии которого только и может реализоваться не развитая еще конкретность – возникающее капиталистическое отношение между производителями. Стоимость и исторически должна развивать все определения своей формы раньше, чем вообще может возникнуть капитал. В обратном порядке процесс невозможен не только логически.

Другое дело, что именно капитал превращает стоимость в реально-всеобщее отношение, в конкретно-историческую всеобщую категорию, развивая полностью все те моменты, которые до него хотя и существуют порознь друг от друга (абстрактно), но все-таки существуют (в качестве абстрактных моментов, в качестве сторон, фрагментов, «кусочков» исторически предшествующей капитализму системы).

Если же дело понять таким образом, что логическое развитие должно воспроизводить исключительно «структуру законченного целого», «ставшую конкретность», без всякого отношения к проблеме ее исторического генезиса, то и само логическое развитие упрется в тупик, в неразрешимую задачу.

Само собой понятно: ведь в развитой, в уже сложившейся, в уже замкнувшейся в себе буржуазной системе капитал предполагает стоимость, но и стоимость предполагает капитал. И выхода из этого круга, точнее, входа в него обнаружить здесь уже нельзя. Разорвать логический круг и показать, что проще, «абстрактнее», беднее определениями все же стоимость, может только реальная история, но отнюдь не «концептуальная история», не история теоретических систем и ее логический анализ. Ибо в истории науки более позднее и сложное отношение то и дело оказывается предметом внимания раньше, чем более простое, и простое изображается поэтому как следствие своего собственного порождения.

В итоге и получается та мистическая ситуация, когда в теории сын порождает отца, дух порождает материю, а капитал производит стоимость. Чисто логически, без обращения к реальной временнóй последовательности эту мистику преодолеть невозможно. Чисто логически она построена безупречно: человека делает отцом именно рождение сына, стоимость делается реально-всеобщим (и именно поэтому абстрактно-простейшим определением всей системы, т.е. исходным понятием буржуазной экономики) именно и только в результате рождения капитала.

В другой же системе стоимость является не простым и не всеобщим отношением целого, а всего-навсего частичным, особенным и побочным продуктом социального организма, абстрактно-частичным образом (феноменом) этой системы и одновременно абстрактно-всеобщим образом системы новой, только еще возникающей. И поскольку теоретика интересует с самого начала историческая последовательность развития этой новой системы, стоимость с самого начала и рассматривается как абстрактно-всеобщее условие ее дальнейшей эволюции, как ее всеобщая предпосылка, а не как абстрактно-частичный (т.е. более или менее случайный) продукт отмирающей, разрушающейся системы.

Иными словами, в логических определениях стоимости выражается (отражается) именно ее конкретно-историческая роль в процессе реального становления капитализма. Но повторяем, не в истории вообще, которая в таком абстрактно-неопределенном понимании и в самом деле превращается в словесную фикцию, во фразу об «истории»[34].

Все отличия логически-мыслительного процесса от процесса реально-исторического – процесса мышления от процесса в бытии – ни в малой степени не колеблют того положения, что логическое есть не что иное, как верно понятое историческое. Или: историческое, схваченное и выраженное в понятии, и есть логически верное отражение реальности в мышлении.

Самой своей последовательностью процесса восхождения от абстрактного к конкретному логическое отражает, т.е. воспроизводит, в форме понятий подлинный исторический порядок генезиса исследуемого конкретно-исторического целого – порядок его самопорождения, его самодвижения, порядок саморазличений, возникающих в структуре первоначально неразвитой конкретности, в составе того самого целого, которое вначале «витает в представлении» как совокупность одновременно существующих, рядоположных элементов. Логическое мышление развертывает эти сосуществующие элементы во временной ряд, совпадающий с подлинной, а не мнимой последовательностью исторического становления, рождения, расцвета и саморазрушения исследуемой конкретности.

Это понимание вплотную подводит нас к проблеме противоречия как движущей силы и мышления, и той исторической действительности, которая этим мышлением воспроизводится. Любое конкретное целое только тогда и понимается как исторически саморазличающееся целое, когда выявляется имманентный ему принцип саморазличения – противоречие, затаившееся уже в исходной, в самой абстрактной форме его конкретно-исторического бытия. Нет этого – не достигается и историческое понимание, а исследуемое целое изображается ложно как застывшая «структура». Естественно, что все прошлое при этом изображается так же ложно – лишь как последовательный ряд ступенек, которые ведут к настоящему, фиксируемому как своего рода цель, в направлении которой бессознательно действовала предшествующая история.

Любая прошлая эпоха с таких позиций неизбежно начинает рассматриваться соответственно абстрактно – лишь с точки зрения тех тенденций, которые ведут к сегодняшнему положению вещей, т.е. как «не до конца оформившееся настоящее». Эта очень часто встречающаяся абстракция возникает, как показал Маркс, не случайно: «Так называемое историческое развитие покоится вообще на том, что последняя по времени форма рассматривает предыдущие формы как ступени к самой себе и всегда понимает их односторонне, ибо лишь весьма редко и только при совершенно определенных условиях она бывает способна к самокритике…» (2, XLVI, ч. I, 42 – 43).

Это значит, что критически-революционное отношение к настоящему, к сложившемуся исторически положению вещей – это условие, без которого нет и не может быть подлинно объективного, исторического подхода также и к прошлому. Несамокритичность же эпохи к себе самой как раз и выражается в том, что настоящее представляется без противоречий, составляющих пружину дальнейшего развития. При таком абстрактно-самодовольном «самосознании» все предшествующее развитие и в самом деле начинает рисоваться как процесс приближения к некоторому идеально-предельному состоянию, каковым мнит себя это настоящее. В результате любой образ прошлого освещается лишь в тех его абстрактных чертах, которые удается представить как «намеки» или «зародыши» сегодняшнего положения вещей. Все остальное начинает казаться несущественным, и в разряд этого «несущественного» как раз и попадают те конкретно-исторические противоречия, которые эту пройденную ступень и породили, и разрушили. Так история, понятая односторонне-эволюционистски, превращается в естественное и неизбежное дополнение к апологетическому воззрению на настоящее. Мышление замыкается в круг, из которого нет выхода ни в подлинно научное понимание прошлого, ни тем более в научно обоснованное предвидение будущего.

Марксу удалось разорвать этот заколдованный круг не только благодаря строгости теоретической мысли, но и благодаря своему революционно-критическому отношению к современной ему действительности. Современное состояние и действительности, и ее отражения в понятиях рассматривается Марксом не как застывшая «структура», а прежде всего как очередная преходящая фаза. Такой подход и создает совершенно особый – диалектико-материалистический угол зрения на прошлое, на историю. Исторически пройденные этапы истории уже не кажутся лишь «ступенями вызревания настоящего», они понимаются как своеобразные исторические этапы, как фазы всеобщего исторического процесса, каждая из которых возникла когда-то на развалинах ей предшествующей, пережила эпоху своей молодости, своей зрелости и, наконец, пору заката, подготовив тем самым предпосылки и условия для рождения следующей исторически своеобразной эпохи с ее новыми, специфически присущими ей противоречиями.

Каждая фаза развития (в природе, обществе и мышлении) и постигается таким образом в ее собственных, имманентных ей противоречиях и закономерностях, вместе с ней рождающихся и вместе с ней исчезающих. При этом исчезновение понимается здесь не просто как смерть, отрицание, а как «снятие», как отрицание с удержанием всего исторически выработанного предшествующей фазой содержания, строительного материала новой эпохи.

В таком понимании и заключается отличительная особенность действительно исторического подхода к вещам. В таком виде историзм логического метода анализа современности свойствен в полной мере только материалистической диалектике.

Маркс продемонстрировал всю силу так понимаемого логического метода на примере капитализма. Несомненно, однако, что этот метод, включающий продуманное отношение к историческому, имеет общелогическое значение, поскольку он связан с самими фундаментальными идеями Маркса в области философии – с материалистическим пониманием логического и диалектическим пониманием исторического.

Глава девятая.Диалектика сущности и явления

Среди категорий материалистической диалектики, разработанных Марксом в «Капитале», значительное место занимают категории сущности и явления. В истолковании этих категорий марксизм противостоит, с одной стороны, различным формам идеализма – в этом плане ведется критика Марксом прежде всего гегелевской диалектики, а с другой – различным формам эмпиризма, что получило яркое выражение в критике им классической и в особенности вульгарной политической экономии.

Категории сущность – явление раскрываются перед человеком в процессе освоения им предметного мира в форме столкновения различных определений одного и того же, в противоречии мнений по поводу того, каково подлинное содержание того или иного предмета в отличие от его непосредственной видимости. В наиболее развитом виде это противоречие мнений предстает как противоположность обыденного и научного сознания.

1. Противоположность обыденного и научного сознания как выражение противоречия между видимостью и сущностью явлений

В «Капитале» Маркс очень четко проводит различие между обыденным (или, как он пишет в других местах, непосредственно практическим) сознанием и сознанием научным.

Обыденное сознание агентов капиталистического способа производства Маркс определяет как непосредственное отражение видимости реально-практических форм, в которых осуществляется их жизнедеятельность. В отличие от этого научное сознание есть продукт специальной деятельности и раскрывает реально-практические формы процесса производства в их внутренней связи и единстве.

Обыденное, непосредственно эмпирическое осознание реальных отношений в процессе производства, присущее носителям капиталистической системы производства, и научно-теоретическое осознание этих отношений выступают как бы двумя зеркалами одной и той же действительности, в которых она получает различное, часто прямо противоположное выражение. То, что само собой понятно обыденному сознанию, воспроизводящему лишь непосредственную видимость вещей, и что подтверждается («верифицируется») опытом агентов капиталистической системы производства, с научной точки зрения (с точки зрения действительности, взятой в ее существенных определениях) оказывается часто ложным и нелепым. Так, согласно непосредственно практическому, всеобщему воззрению участников капиталистического способа производства и выражающим это воззрение концепциям политической экономии, заработная плата есть «цена труда». А согласно Марксовой (научной) теории, это представление нелепо и иррационально. «„Цена труда“, – пишет Маркс, – столь же иррациональна, как и „желтый логарифм“» (2, XXV, ч. II, 385). С точки зрения опыта агентов капиталистического производства и их обыденного сознания (т.е. с точки зрения действительности, взятой в ее эмпирических определениях), научно-теоретические понятия о тех же самых явлениях – о заработной плате, ренте и т.д. – весьма далеки от «реальности», лишены эмпирического, т.е. для обыденного сознания «объективного» значения, и потому ложны. «Научные истины, – говорит Маркс, – всегда парадоксальны, если судить на основании повседневного опыта, который улавливает лишь обманчивую видимость вещей» (2, XVI, 131). Взятые непосредственно, обыденные и научно-теоретические представления оказываются несоизмеримыми друг с другом и взаимоотрицающими. Эта противоречивость есть отражение реальной противоречивости действительности, ее эмпирических и сущностных определений. «Тот сложившийся уже вид экономических отношений, который выступает на поверхности, в их реальном существовании, а следовательно и в тех представлениях, при помощи которых пытаются уяснить себе эти отношения их носители и агенты, весьма сильно отличается от их внутреннего, существенного, но скрытого основного содержания и на деле искажает его и противоречит как ему самому, так и соответствующему ему понятию» (2, XXV, ч. I, 228).

Таким образом, согласно Марксу, с позиций диалектико-материалистической логики эмпирические представления обыденного сознания и представления научно-теоретические суть равным образом предметные представления, по-разному отражающие действительность. В силу того что участники капиталистического производства выполняют в нем лишь определенную, частичную функцию, их практическое сознание также оказывается частичным, односторонним. И только научная теория преодолевает это односторонне-практическое сознание, только она адекватна целостности определений системы производства. Разумеется, способность выражать целостность в адекватной ей форме вырабатывается в процессе исторического развития познания.

Для уяснения позиции, занимаемой Марксом в решении проблем логики и теории познания, важно иметь в виду различие между непосредственным, «повседневным» опытом и практикой, проводимое им в «Капитале». Под практикой в строго научном смысле слова он подразумевает деятельность людей в ее целостности и историческом развитии. Опыт же, понимаемый в указанном смысле, есть деятельность, взятая в ее непосредственно эмпирических формах.

Маркс признает, что с точки зрения такого опыта глубинные понятия науки, такие, как стоимость, прибавочная стоимость и т.д., лишены эмпирического значения. Но это ни в коей мере не может служить основанием для отрицания их реально-объективного (научного) смысла. Различение опыта и практики позволяет, с одной стороны, понять специфику научного знания, его несводимость к непосредственно данному (и в этом плане развернуть критику различного рода эмпиристских концепций науки и действительности), а с другой – обосновать предметный (объективный) характер научного знания, его самых глубинных и абстрактных пластов.

Если сводить действительность к плоскости ее непосредственно эмпирического существования, к реальности, «как она есть», что характерно для непосредственно практического восприятия действительности в условиях разделения труда и для тех теоретических концепций, которые выражают в систематической форме это восприятие, то естественно, что наука (сознание вообще) будет истолковываться как некое формальное преобразование и систематизация непосредственно данного, эмпирических форм существования реальности. И критерий научной осмысленности будет усматриваться в совпадении того или иного высказывания (той или иной теории) с непосредственно данным в опыте положением вещей. Из эмпиристского понимания действительности неизбежно вытекает отрицание специфики содержания научно-теоретических абстракций и принципов, либо ее идеалистическое истолкование.

Именно на такого рода понимание действительности и науки опираются в конечном счете различного рода позитивистские концепции логики науки. Если к исходным теоретическим определениям «Капитала», как и к любой другой научной теории, подходить с позитивистским критерием научной осмысленности, то эти определения, и прежде всего стоимость и прибавочная стоимость, окажутся утверждениями, «лишенными научного смысла». Зато фетишистские и иррациональные, но тем не менее непосредственно практические представления вульгарной политической экономии будут считаться самыми что ни на есть научными и истинными.

Поскольку позитивизм вынужден признать научными не только те представления, которые в той или иной степени могут быть сведены (редуцированы) к непосредственно данному, но и те, которые в принципе несводимы к нему, постольку он должен придумывать какие-то иные критерии научности, прямо противоположные первому и отрицающие его. Отсюда основное противоречие всей позитивистской концепции логики науки – противоречие между редукционизмом и формализмом. Основание этого противоречия – крайне эмпиристское понимание действительности.

Маркс самое действительность понимает иначе. Она не сводится им к плоскости эмпирического существования, а предстает как сложное (диалектическое, т.е. противоречивое) отношение (структура) внешнего, непосредственно видимого и внутреннего, существенного содержания. Поэтому и вопрос о критерии научной осмысленности решается им совершенно по-другому. Осмысленно для диалектического материализма то, чтó выражает (или служит средством выражения) действительную природу вещи, чтó раскрывает ее сущность. Разумеется, теория должна согласовываться с фактами (явлениями), но это согласование нельзя понимать как сведéние теории, ее принципов и идей к содержанию непосредственно данного, к непосредственной видимости явлений и, следовательно, к эмпирическим представлениям.

Нелепость, противоречивость, иррациональность тех или иных представлений есть, по Марксу, выражение объективной бессмысленности непосредственно эмпирических форм существования действительности, взятых в их обособленности друг от друга, вне их внутренней, целостной связи. Поэтому когда позитивисты призывают науку отказаться от «метафизики» и всех характерных для нее «псевдопроблем», «лишенных научного смысла», и смотреть на вещи строго эмпирически, то они фактически призывают науку отказаться от ее специфической функции – раскрывать сущность действительности – и обрекают ее на вращение в сфере самых настоящих псевдопроблем и самой дурной метафизики. Ярким примером такого рода псевдовопросов, к которым неизбежно приводит эмпиризм в политической экономии, является, как отмечает Маркс, «скучный и бестолковый спор (экономистов. – Ред.) относительно роли природы в процессе созидания меновой стоимости» (2, XXIII, 92).

Маркс сохраняет и развивает дальше гегелевское различение истинности и правильности. Это различение очень важно для понимания его логической концепции. То или иное представление может быть правильным, т.е. соответствующим непосредственно эмпирическому положению дел, но с научной точки зрения ложным. И наоборот, истинное представление, выражающее действительную природу вещи, ее сущность, может быть с точки зрения непосредственной эмпирии ложным, неправильным. Различного рода заблуждения, согласно Марксовой логике, не тем отличаются от истинных, научных представлений, что они «не связаны» с опытом и «не отражают» действительность, а тем, что они связаны с ней односторонне, узко, отражают ее поверхностно.

Непосредственно опыт и созерцание (чувственная видимость явлений) не подтверждают научно-теоретических (сущностных) представлений, а часто им противоречат. Зато все иллюзии эмпирического сознания вытекают из «опыта», подтверждаются и укрепляются им. Все предрассудки и заблуждения обыденного сознания находятся в полном согласии с опытом носителей капиталистической системы производства. В частности, обыденное представление о заработной плате как «цене труда» прямо вытекает из непосредственной практики агентов капиталистического производства. На поверхности буржуазного общества, пишет Маркс, заработная плата рабочего представлена в виде стоимости труда, в виде определенного количества денег, уплачиваемых за определенное количество труда (см. 2, XXIII, 545). «В выражении „стоимость труда“ понятие стоимости не только совершенно исчезает, но и превращается в свою противоположность. Это такое же мнимое выражение, как, например, стоимость земли. Но такие мнимые выражения возникают из самих производственных отношений. Это – категории для форм проявления существенных отношений» (2, XXIII, 547). «На этой форме проявления, скрывающей истинное отношение и создающей видимость отношения прямо противоположного, покоятся все правовые представления как рабочего, так и капиталиста, все мистификации капиталистического способа производства, все порождаемые им иллюзии свободы, все апологетические увертки вульгарной политической экономии» (2, XXIII, 550).

На таком понимании теоретически ложных, но практически правильных представлений обыденного сознания основывается и характерный для Маркса (т.е. для диалектико-материалистической логики) способ критики различного рода заблуждений. Наука не просто отрицает непосредственно практические представления, а «снимает» их, т.е. сохраняет их в критически осмысленном и преобразованном виде как выражение непосредственной формы существования действительности, как определенный момент в целостном понимании действительности. Марксу совершенно чужда была критика, отлучающая критикуемые представления (даже «бессмысленные») от предмета, истолковывающая ложные представления чисто субъективистски. Для Маркса критика взглядов всегда превращается в критику той реальности, выражением которой они являются, в разработку конкретно-научного понимания этой реальности.

Наука развивается как систематическая критика форм эмпирического существования действительности с точки зрения той же самой действительности. Поэтому внешняя противоположность обыденного и научного сознания предстает внутри науки как противоречие эмпирического и теоретического уровня знания, как проблема согласования теории с эмпирией. Диалектика сущности и существования (мира явлений) получает конкретное отражение лишь в процессе научного освоения действительности. Поэтому рассмотреть процесс проникновения человеческой мысли в сущность изучаемой действительности – значит рассмотреть под углом зрения логики историю науки. Марксово понимание этого процесса нашло наиболее развитое выражение в его анализе истории политической экономии.

2. Проблема сущности и явления в истории политической экономии

Если обыденное, эмпирическое сознание и сознание научно-теоретическое суть два полюса отражения противоположности сущность – явление, то мостом между ними может служить только история науки. Диалектика сущности и явления, объективно присущая предмету, развертывается в сознании на протяжении всей истории науки, а подлинно научная, истинная теория данной сферы действительности есть ее адекватное выражение. Мы отметили, что, согласно Марксовой логике, и обыденное сознание, и сознание научное суть предметное (реальное) сознание. Поэтому и история науки есть не что иное, как предметно-обусловленное движение. А это значит, что все преобразования, совершающиеся внутри науки на протяжении ее истории, должны найти реально-предметное объяснение.

История политической экономии капитализма может быть истолкована как история развития понятия капитала, как история конкретного постижения сущности этой реальности. В своем развитии политическая экономия отправляется от реально-практических проблем движения капитала. Естественно, что эти проблемы формулируются первоначально на языке обыденного сознания. Но решены они могут быть только в процессе преодоления непосредственно эмпирического сознания, на основе развития научного понимания действительности. Именно в силу того что «практическое» сознание не может решить практические же проблемы, развивается научно-теоретическое сознание. Научные концепции и выступают средством разрешения проблем непосредственно практического существования.

Основанием для перехода от обыденного сознания действительности к науке служит противоречивость самóй непосредственной реальности и отражающего ее обыденного сознания.

Для традиционной, формальной логики противоречие не есть категория развития знания, форма движения науки. В этой логике противоречие оценивается лишь негативно, как то, от чего нужно избавляться, а сам факт существования противоречия в знании истолковывается субъективистски, как выражение «ошибки», «незнания» и т.п. В действительности же такое представление и узаконивающая его логика выражают лишь непосредственное отношение метафизически мыслящего теоретика к факту обнаружения противоречия в знании. И в самом деле, противоречие выступает для такого теоретика прежде всего как «зло», как то, что разрушает плоды его труда, ставит под сомнение истинность знания. Но этому представлению невдомек, что именно противоречие ставит перед теоретиком проблему, задает ему цель деятельности, побуждает к преобразованию и развитию существующего уровня знания. Именно благодаря противоречию человеческое сознание проникает в глубь изучаемой действительности, в ее существенные определения. В процессе разрешения противоречий непосредственно данного, а следовательно, в процессе разрешения противоречий эмпирического сознания развиваются научно-теоретические представления, формируется научное сознание. В результате разрешения противоречий знание становится менее непосредственным, т.е. более отдаленным от непосредственной видимости явлений и вместе с тем более объективным и истинным.

Логика, для которой противоречие не является принципом развития знания, т.е. логической формой, никогда не сможет, в частности, решить проблему соотношения теоретического и эмпирического. Наглядным примером неспособности решить ее может служить неопозитивистская концепция «логика науки», которая вынуждена была признать, что индукция не может обосновать теоретическое знание, поскольку ему присуще специфическое содержание, несводимое к непосредственно данному. А других форм логического перехода от эмпирического к теоретическому позитивизм не знает. Вот почему в этой концепции остается нерешенной главная проблема логики науки – проблема обоснования теоретического уровня знания. И вряд ли выходом из этого положения может быть апелляция к иррационалистически понимаемой интуиции, ссылка на то, что проблема развития знания есть-де «психологическая» проблема, а не проблема логики. Считать так – значит фактически отказываться от решения фундаментальных проблем науки логики.

Действительно, теоретические понятия политической экономии – стоимость, прибавочная стоимость, переменный и постоянный капитал и т.д. – это не продукт формально-логического обобщения эмпирического опыта капиталиста. Более того, эти понятия отвергаются его опытом. Мы уже отмечали, что в опыте капиталиста прибавочной стоимости, как таковой, нет. Есть лишь прибыль. Прибыль – форма проявления, форма реального существования прибавочной стоимости. Но «в этом своем превращенном виде, в качестве прибыли, – пишет Маркс, – прибавочная стоимость сама отрицает свое происхождение, утрачивает свой характер, становится неузнаваемой» (2, XXV, ч. I, 183). Поэтому путем индукции ее никак не выведешь. Единственный способ развития таких определений – анализ, выявление и разрешение противоречий непосредственно данного.

Противоречие в рассуждениях о действительности возникает не в силу «неряшливости» мысли, «несоблюдения однозначности терминов» и т.п., не в силу отступления от существующих норм употребления слов и понятий, а при самом строгом и последовательном соблюдении этих норм. Самое правильное – в данных условиях – мышление неизбежно впадает в противоречие с собой и выражаемой им реальностью, при разрешении которого оно преобразует и обобщает свои предпосылки и тем самым поднимает знание на новую, более конкретную ступень развития. Все споры, все расхождения во мнениях, имеющие место в науке на протяжении ее исторического развития, по поводу сущности того или иного явления (и действительности в целом) представляют собой теоретическое выражение реальной противоречивости самого предмета. В движении этих противоречий и осуществляется развитие научного знания. Объяснять же появление противоречия в представлениях просто «ошибкой», которой могло и не быть, если бы познающий субъект соблюдал «правила» мышления, – значит превращать «ошибку», стало быть что-то случайное и произвольное, в источник развития знания.

Марксов анализ истории понятий стоимости, прибавочной стоимости и т.д. есть яркий пример диалектико-материалистического понимания процесса постепенного проникновения науки в сущность изучаемого предмета. От самых поверхностных, «практических» представлений о стоимости, капитале вообще наука постепенно – через выявление и разрешение противоречий в своих определениях – продвигалась ко все более верному пониманию сущности всей системы капиталистического способа производства, развивала более адекватные предмету исходные теоретические определения. На основе этих определений она могла все более и более правильно понять непосредственно реальное положение вещей, непосредственную эмпирию капиталистического способа производства.

Путем обнаружения и разрешения противоречий непосредственно данного действительность раскрывается в науке как единство видимости (внешнего) и сущности. То, что раньше принималось за сущность, теперь признается лишь непосредственно эмпирической формой проявления действительного содержания, имеющей место в известных условиях и границах. Поэтому первоначальные представления оцениваются уже как «мнения» и «предрассудки», а не как нечто истинное само по себе.

Как видим, Маркс и здесь в истолковании процесса движения теоретической мысли от поверхности явлений, от непосредственно эмпирического существования действительности к ее глубинным, сущностным определениям продолжает линию Гегеля, линию диалектики. И только на этом пути возможно рациональное решение вопроса о возникновении в знании абстракций, непосредственно не подтверждаемых опытом.

Движение от явлений (эмпирии) к их сущности и движение от сущности к явлениям – две нераздельные стороны познавательного процесса, раскрытие единства которых и приводит к действительному пониманию предмета. История науки есть своего рода циклический процесс. Наука вновь и вновь возвращается к анализу (пересмотру) своих исходных определений, делает их более глубокими и способными объяснить все более широкий круг явлений. Поэтому в истории политической экономии, как и в любой другой науке, есть определенная преемственность между последовательно сменяющими друг друга концепциями. Эта преемственность выявляется в двух аспектах – конкретно-содержательном и логико-методологическом. В процессе развития конкретного знания действительности развивается логика научного мышления, понимание логических категорий.

От непосредственного отождествления сущности и явления, характерного для обыденного сознания, политическая экономия в своем развитии приходит к осознанию различия и противоположности этих двух плоскостей одной и той же действительности и пытается теоретически разрешить эту противоположность, раскрыть внутреннюю связь и единство (тождество) этих противоречащих друг другу определений. В исследовании противоречия между сущностными определениями действительности капиталистического способа производства и ее непосредственно эмпирическими, в опыте данными определениями классическая политическая экономия, как известно, столкнулась с рядом неразрешимых для нее трудностей.

Мы отметили, что преодоление непосредственной видимости явлений и формирование научно-теоретического сознания есть исторический процесс, осуществляющийся на основе выявления и разрешения противоречий между теоретическим знанием и непосредственной реальностью и противоречий в самом теоретическом знании. Классическая политическая экономия, преодолевая непосредственную видимость явлений и проникая в их внутреннее, существенное содержание, все еще остается в той или иной степени во власти непосредственно практических, «ходячих» форм мышления. «Даже лучшие из ее представителей, – пишет Маркс, – да иначе оно и быть не может при буржуазной точке зрения, – в большей или меньшей мере остаются захваченными тем миром видимости, который они критически разрушили, и потому в большей или меньшей мере впадают в непоследовательность, половинчатость и неразрешимые противоречия» (2, XXV, ч. II, 398). Эти противоречия между сущностными (теоретическими) определениями и непосредственно практическим положением вещей все более осознавались в самой политической экономии, и поэтому все более остро вставала проблема разрешения этих противоречий. Решение их предполагало научное осмысление категорий сущность – явление, их реально-объективного соотношения. И вот здесь-то и сказалась слабость классической политической экономии. В своем анализе и в своей попытке преодолеть затруднения она исходит из идеи непосредственного согласования сущности (следовательно, теоретического определения, раскрывающего сущность в отвлечении от непосредственно практической формы ее существования) и явления. Но именно такого прямого согласования сущности и выражающего ее теоретического понятия с данным в опыте положением вещей и не получалось. Вместо того чтобы согласовываться друг с другом, теоретические принципы и фактическое положение вещей отрицали друг друга. Это обстоятельство и составило основное логическое затруднение классической политической экономии в анализе ею капитала. Объективно проблема состояла в том, чтобы на основе теоретического принципа – понятия стоимости, выражающего наиболее глубокую сущность всех определений капиталистического способа производства, всех его категорий, вывести строго логически (дедуктивно) те явления, непосредственный смысл и содержание которых противоречили сущностному определению и отвергали его. Таким образом, надо было согласовать вещи, на первый взгляд принципиально несогласуемые между собой. Решение этой проблемы предполагало дальнейшее развитие логики научно-теоретического мышления.

Маркс упрекает Рикардо в том, что его абстракция стоимости, лежащая в основе науки политической экономии, носит формальный характер и, как таковая, неполна. Совпадение (согласование, отождествление) сущности с явлением Рикардо понимает как формальное подведение явления под сущность, а не как процесс развития (т.е. преобразования) сущности. А исходя из такого понимания перейти к специфическому содержанию явления было невозможно.

Классическая политическая экономия не смогла дать удовлетворительного решения противоположности внутреннего и внешнего, преодолеть разорванность и несоизмеримость этих двух плоскостей действительности – мира сущности (и, следовательно, теоретических принципов и понятий) и мира явлений (непосредственно практических форм движения капитала) и соответствующего ему обыденного сознания. Неумение правильно осмыслить противоречие сущности и явления привело к отделению от классической политической экономии ее «вульгарного элемента», к формированию вульгарной политической экономии, отвергающей теоретические результаты классической (научной) политической экономии. «Вульгарная политическая экономия, – пишет Маркс, – в действительности не делает ничего иного, как только доктринерски истолковывает, систематизирует и оправдывает представления агентов буржуазного производства, захваченных отношениями этого производства. Поэтому нас не может удивлять то обстоятельство, что как раз имея дело с отчужденной формой проявления экономических отношений, в которой они prima facie принимают нелепый характер и полны противоречий, – а если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишня, – что именно здесь вульгарная политическая экономия чувствует себя совсем как дома и что эти отношения представляются ей тем более само собой разумеющимися, чем более скрыта в них внутренняя связь, хотя для обыденного представления они кажутся привычными» (2, XXV, ч. II, 383 – 384). Эта характеристика полностью относится и к современной вульгарной политической экономии, основывающейся на отрицании сущностного плана действительности и сводящей ее к плоскости непосредственно эмпирического существования. Философским основанием вульгарной политической экономии, как и всяких иных эмпиристских концепций, являются различные формы позитивизма, которые отрицают категорию сущности и все остальные категории «метафизической» философии и дают теоретическое обоснование узкоэмпиристского понимания действительности.

Разумеется, само понимание категорий сущность – явление, на которое опираются те или иные концепции политической экономии и которые в систематически развитой форме находят выражение в философских теориях, опять-таки имеет под собой реальное основание. И поэтому отрицание сущностного плана действительности и сведéние ее к плоскости эмпирического существования или, наоборот, отрицание тех или иных явлений, не умещающихся в составе теории, и истолкование их просто как ложной видимости, как исключения из правила, – все эти попытки тоже должны найти себе предметное объяснение.

Марксово решение теоретических проблем политической экономии проходило в резкой полемике с вульгарной политической экономией и свойственным ей методом анализа. Оно предполагало не отбрасывание «метафизики» (логики) классической политической экономии, а ее дальнейшее развитие на основе материалистической диалектики.

3. Марксово решение антиномии сущность – явление

В решении теоретических проблем политической экономии Маркс опирается на историческое понимание капиталистического способа производства и соответствующую такому пониманию логику научного мышления – на метод восхождения от абстрактного к конкретному, важнейшей чертой которого является совпадение последовательности развития теоретических определений действительности с их реально-историческим (объективным) развертыванием. В процессе восхождения от абстрактного к конкретному получает рациональное разрешение и противоречие сущности и явления, оставшееся неразрешенным классической политической экономией.

Если предмет исследования, ту или иную сферу действительности – в данном случае капиталистическую систему производства – понимать как исторически сложившуюся систему, то исходные и с точки зрения структуры развитой теории наиболее глубинные теоретические определения предмета, наиболее существенные (так как именно на них основывается все понимание явлений) оказываются вместе с тем выражением простейшей, исторически первичной формы бытия данного предмета. Специфические определения исходной формы той или иной сферы действительности оказываются в то же время всеобщими определениями всех последующих форм, т.е. всеобщей сущностью явлений, а сущность той или иной особенной формы явлений выступает как модификация этой всеобщей формы. Поэтому определить сущность того или иного явления – значит показать его место и значение в составе целого, раскрыть его как особенное выражение всеобщего. Но такое определение есть не формально-логическое родо-видовое определение, а генетическое определение. Такой логически и исторически исходной формой в политической экономии является форма стоимости. «Форма стоимости продукта труда, – пишет Маркс, – есть самая абстрактная и в то же время наиболее общая форма буржуазного способа производства, который именно ею характеризуется как особенный тип общественного производства, а вместе с тем характеризуется исторически» (2, XXIII, 91).

При таком понимании всеобщей сущности меняется и представление о способе выработки исходной теоретической абстракции и, следовательно, представление о способе согласования (отождествления) форм непосредственно эмпирического существования с теоретическим принципом.

Объяснение тех или иных явлений действительности совпадает с теоретическим воспроизведением реального развития ее всеобщей сущности, т.е. простейшей формы ее существования. Таким образом, сущность не есть нечто отличное от бытия, а с самого начала есть определенное бытие и развитие ее есть развитие этой определенности, ее противоречия, поскольку всякая определенность есть единство всеобщего и особенного.

Процесс развития определений действительности – в данном случае товарно-капиталистической системы производства – это, как показывает Маркс, процесс развития противоречия «исходной клеточки» этой действительности, ее всеобщей сущности. Товар есть единство противоположностей – стоимости и потребительной стоимости. Из этого противоречия вытекает противоречие между стоимостью и формой ее проявления в процессе товарообмена. Развитие товарных отношений есть вместе с тем и развитие противоречия сущности и формы проявления этой сущности.

Движение теоретической мысли в «Капитале» вряд ли можно представить просто как движение от сущности к явлению. Скорее это – движение, которое выражает развитие сущности, проявляющееся в развитии форм непосредственного существования. В процессе восхождения от исходного образа изучаемой сущности к развитой целостности ее определений разворачивается картина капиталистического способа производства, как она предстает перед непосредственными практиками, агентами этого способа производства. Тем самым получает научное выражение диалектика сущности и явления, присущая этому предмету, и преодолеваются все трудности, с которыми столкнулась классическая политическая экономия в своем анализе капиталистического производства.

Отвергая присущую классической политической экономии идею о непосредственном совпадении сущности с явлением, научно-теоретического принципа с фактическим положением вещей, Маркс истолковывает противоречие между теоретическим определением и явлением как отражение объективного противоречия между сущностью и той или иной формой непосредственного существования. Поэтому задача познания состоит не в отказе от того или иного из противоречащих друг другу определений, а в выявлении реального их опосредствования. Согласование теоретического принципа с явлением осуществляется через ряд «промежуточных звеньев», выражающих реальное развитие и преобразование сущностного содержания в такую форму эмпирического существования, непосредственная видимость которой отрицает это содержание (и, следовательно, содержание соответствующего ему теоретического закона) и несоизмерима с ним. Таким образом, проблему согласования теории и реальности Маркс решает на основе признания объективности логического противоречия. Противоречие между видимостью явлений и сущностью рассматривается им как выражение противоречия самой сущности и его развития, которое выступает у Маркса способом перехода (логического, а не интуитивного и не какого-то иного) сущности и явления друг в друга. В процессе анализа реального противоречия раскрывается механизм расщепления действительности на две непосредственно отрицающие друг друга и несоизмеримые плоскости – на мир сущности и мир явлений, раскрывается их внутренняя связь и единство.

В этом плане представляет большой интерес анализ таких понятий, как «превращенная» (verwandelte) форма, «овнешненная» (entäusserte) и «отчужденная» (entfremdete) форма и выяснение их места в решении Марксом проблемы сущность – явление и в логике вообще.

Говоря о «превращенной форме», Маркс имеет в виду такую форму, которая является продуктом развития другой, исходной по отношению к ней формы. Деньги, например, определяются им как превращенная форма стоимости, прибыль – как превращенная форма прибавочной стоимости и т.д. Превращенная форма в свою очередь может превращаться в новые, более конкретные формы. Так, прибыль, будучи превращенной формой прибавочной стоимости, сама превращается в процент, ренту и т.д. По отношению к этим новым формам прибыль есть их содержание, их внутреннее единство, а они – превращенные формы ее существования. Именно в этих формах воспроизводится реальное содержание действительности в сознании участников капиталистического способа производства. Эти формы кажутся им чем-то непосредственным и самостоятельным. На самом же деле они самые опосредствованные формы, продукт развития сущностного содержания.

Следует подчеркнуть, что, когда Маркс говорит о превращенных формах, он имеет в виду отнюдь не только формы осознания тех или иных реальных отношений агентами капиталистической системы производства, а формы реального существования самого предмета, формы его наличного бытия. Их видимость, т.е. их непосредственное для человека содержание, – это реальная, объективная видимость, которая и воспроизводится в формах непосредственно практического сознания. Поэтому Маркс характеризует одними и теми же терминами обыденные, эмпирические представления и те реальные формы, которые в них отражаются.

Поскольку превращенная форма есть продукт развития исходной формы, или исходного содержания (здесь это одно и то же), она отличается от этой формы, не совпадает с ней прямо и непосредственно. Чем больше посредствующих звеньев между исходной формой и превращенной, тем в более преобразованном виде предстает исходная форма. Маркс употребляет целый ряд терминов для характеристики превращенных форм с точки зрения их содержания. Это прежде всего «entäusserte Form» и «entfremdete Erscheinungsform». Между этими определениями довольно трудно провести четкую границу. Они отражают последовательные ступени развития отношения формы эмпирического существования к его внутреннему содержанию. Говоря об отчуждении форм от сущности, Маркс имеет в виду процесс, в результате которого эти формы как бы отрываются от своей собственной основы и предстают не как формы проявления сущности, а как некая самостоятельная реальность, как нечто истинное само по себе. На самом же деле эти непосредственно эмпирические формы выражают действительность в извращенном, иррациональном виде. Маркс отмечает, что «до опосредствующей роли тех иррациональных форм, в которых выступают и практически резюмируются определенные экономические отношения, практическим носителям этих отношений нет в их обыденной жизни никакого дела, а так как они привыкли вращаться в этих отношениях, то их ум нисколько не спотыкается о них. В том, что насквозь противоречиво, для них нет решительно ничего таинственного. В формах проявления, лишенных внутренней связи и нелепых, если их взять изолированно, они так же чувствуют себя, как рыба в воде. В этом случае справедливо то, что Гегель сказал относительно известных математических формул: то, что обыденный человеческий рассудок находит иррациональным, есть рациональное, а рациональное для него есть сама иррациональность» (2, XXV, ч. II, 340 – 341). Действительность оказывается как бы расколотой на две противоположные, друг друга отрицающие плоскости – плоскость сущности и плоскость непосредственно эмпирического существования. Это и является объективным основанием того, что сущностные определения и выражающие их научные понятия и принципы представляются лишенными эмпирического значения (и потому эмпиристская логика истолковывает такого рода понятия как лишенные научного смысла), а непосредственно эмпирические определения оказываются часто лишенными понятия, сущности (поэтому Маркс характеризует эмпирические представления, взятые в их изолированности от сущностного содержания, как ненаучные). С точки зрения непосредственной эмпирии капиталистического способа производства основное понятие политической экономии – стоимость, которое Маркс считал «рациональной основой для понимания всех фактов» (явлений) капиталистической системы производства, представляется, как мы уже отмечали, чем-то нереальным. Для экономистов, исходящих из эмпиристского понимания реальности, стоимость есть не более как некий «теоретический конструкт», служащий целям систематизации явлений, нечто чисто внешнее и чуждое реальности, трансцендентное ей. Вся критика понятия стоимости вульгарной политической экономией исходит из превращенной и отчужденной формы проявления закона стоимости, которая и принимается ею как что-то действительное и истинное. «…Те самые экономисты, – отмечает Маркс, – которые восстают против определения стоимости товаров рабочим временем, количеством заключающегося в них труда, всегда говорят о ценах производства как о центрах, вокруг которых колеблются рыночные цены. Они могут позволить себе это, так как цена производства представляет собой форму, ставшую уже вполне внешней, и prima facie иррациональную (begriffslose) форму товарной стоимости, такую форму, которая выступает в процессе конкуренции, следовательно, в сознании обыкновенного капиталиста, а значит и в сознании вульгарных экономистов» (2, XXV, ч. I, 217).

Конкретный анализ процесса отчуждения как фундаментальной формы развития в условиях капитализма (анализ этого процесса выходит за рамки данной главы) позволяет Марксу связать воедино теоретические принципы с противоречащими им эмпирическими формами движения капитала, согласовать теорию с фактами не путем сведéния ее к эмпирически данному, а путем диалектического выведения (т.е. на основе анализа противоречия и его развития) реально-эмпирической формы существования из сущности.

Решение Марксом проблемы отчуждения на материале политической экономии капитализма имеет непосредственное отношение к решению проблемы сущность – явление в немецкой классической философии. Дело в том, что то истолкование идеи стоимости, которое характерно для вульгарной политической экономии, находится в полном соответствии с тем пониманием идеи и ее отношения к реальности, которое присуще прежде всего философии Канта и которое широко распространено с теми или иными модификациями и в современной философской литературе, в особенности в логическом позитивизме. С точки зрения Канта, идеи суть лишь субъективные принципы деятельности разума, нечто внешнее и чуждое реальности самой по себе. Естественно, что при таком понимании говорить о знании как отражении действительности не приходится. Мир, как он дан человеку, есть продукт деятельности субъекта, конструкция ума, и ничего больше.

Критику кантовского понимания разума и его деятельности, в том числе и кантовского понимания отношения идеи к реальности, дал Гегель в своем учении о единстве (тождестве) противоположностей. Идея была истолкована Гегелем не как что-то субъективное и внешнее действительности, а прежде всего как наиболее глубинное и существенное определение самой действительности. Мир наличного бытия, согласно Гегелю, и есть не что иное, как идея, конкретно развернутая в формах своего существования. Поэтому для Гегеля проблема сущность – явление формулируется не только как проблема преодоления противоположности между субъектом и действительностью (вещью в себе), но прежде всего как проблема осмысления противоположности между сущностью и ее непосредственно эмпирическим существованием в самóй объективной действительности.

Марксово понимание проблемы начинается с критики гегелевского ее решения. Еще в своих ранних работах Маркс отмечает, что Гегелю не удалось преодолеть до конца кантовский дуализм в понимании действительности. Действительность, пишет он, рассматривается Гегелем «не как эта самая действительность, а как некая другая действительность. Выходит, что для обыкновенной эмпирии является законом не ее собственный дух, а чужой; с другой стороны, наличным бытием для действительной идеи является не такая действительность, которая развилась бы из нее самой, а обыкновенная эмпирия» (2, I, 224). Такое понимание Гегелем действительности объясняется отсутствием подлинно научного решения им проблемы отчуждения. В отличие от Гегеля Маркс понимает внутреннее (сущность) не как некое начало, противостоящее по своей природе внешнему (эмпирическому), а как ставшее опосредствованным и потому непосредственно невидимым реально-эмпирическое начало данной сферы действительности. Развитие действительности есть для Маркса не что иное, как процесс развития и преобразования ее исходной формы бытия, которая в составе целого не существует в своем первоначальном виде, а представляет собой внутреннее содержание этого целого, его всеобщее определение, лишенное непосредственного эмпирического значения. Поэтому она может быть истолкована как нечто внеэмпирическое и идеальное. Таким образом, Марксово понимание проблемы сущность – явление более цельно и монистично, чем гегелевское. Оно, как мы видели, позволяет не только решить сложнейшие теоретические проблемы политической экономии, но и преодолеть те общефилософские затруднения в осмыслении диалектики сущности и явления, которые имели место в истории философии.

Глава десятая.Субстанция и принцип монизма в «Капитале»

С категориями сущности и явления тесно связан вопрос о субстанции и формах ее существования.

В «Капитале» Маркс на материале анализа капиталистического способа производства разрабатывает диалектико-материалистическое понимание категории субстанции. Он определяет абстрактный труд как источник стоимости, все товары и их меновые стоимости выступают как «кристаллы этой общей им всем общественной субстанции» (2, XXIII, 46). Особенно много внимания он уделяет вопросу о противоречивом соотношении субстанции и ее «модусов».

Под субстанцией, как известно, подразумевают внутреннее единство всего многообразия действительности (или определенной ее сферы), являющееся источником ее изменений. Та или иная форма существования субстанции называется модусом. В науке это единство, субстанция, служит основанием синтеза всех теоретических определений действительности в целостную систему.

Последовательное объяснение всех специфических явлений данной области как продукта модификации субстанции, лежащей в их основе, называется монизмом (или принципом монизма), который составляет характерную черту науки, ее отличие от обыденного сознания.

Монистическому пониманию действительности противоположен плюрализм – воззрение, согласно которому действительность есть изначально совокупность бесконечного множества самостоятельных, лишенных внутреннего единства элементов, «атомов», событий и т.д. Поэтому плюрализм отрицает возможность понять ту или иную сферу реальности исходя из единого теоретического принципа (закона).

В философии проблема единства многообразия форм существования является предметом исследования со дня ее возникновения и проходит сквозь всю ее историю. Осмысление этой проблемы в общем и целом воспроизводит историю практического развертывания диалектики единства и многообразия в человеческом освоении действительности, в конкретно-научном познании.

Поскольку действительность капиталистической системы производства выступает как противоречивое единство многообразного и научное мышление должно дать адекватное изображение этого противоречия, движение мысли в истории политической экономии может быть изображено как постоянный переход от единства – теоретического принципа – к объяснению многообразия эмпирического существования и возвращение от этого многообразия эмпирического существования к исходному пункту теории, к его более углубленному пониманию на основе разрешения выявленных противоречий между теоретическим принципом (единством) и многообразием эмпирических форм существования. Посредством разрешения этих противоречий все более конкретно и научно постигается единство всех форм капиталистического производства, его специфическая определенность и вместе с тем более научно, целостно и монистически постигается многообразие форм существования капитала. Тем самым проблема единого (субстанции) и многообразия форм ее выражения вырисовывается все более конкретно и остро.

Вся история политической экономии в известном смысле – в аспекте категории субстанции и форм выражения ее саморазвития, «модусов» – может быть рассмотрена как история выявления объективной диалектики этих категорий в системе капиталистического способа производства.

История науки, история выработки теоретического понимания действительности в ее непосредственно эмпирическом многообразии должна быть постигнута не как переход от готового эмпирического уровня к собственно теоретическому уровню науки – от одной плоскости науки к другой, а как развертывание самих этих плоскостей в едином процессе развития знания. Взаимоотношение этих двух плоскостей в политической экономии лишь в более или менее развитой форме воспроизводит реальное взаимоотношение единства всех форм капиталистического способа производства (их субстанции) и их многообразия. Логические трудности перехода от единства (теоретического принципа, идеи) к объяснению тех или иных эмпирических форм капитала отражают реальную запутанность и сложность проблемы.

1. Проблема субстанции в истории политической экономии

Трудности, с которыми столкнулась политическая экономия на пути монистического анализа форм движения капитала, можно с достаточной ясностью показать на примере исследования ею форм доходов.

Основными формами дохода в капиталистической системе производства выступают процент, прибыль, рента и заработная плата. Согласно общепринятым представлениям, процент – это способность капитала (определенной суммы стоимости) приносить новую, бóльшую стоимость. Эта способность рассматривается как его «естественное» свойство. Капитал приносит процент так же, как грушевое дерево – груши. Прибыль считается вознаграждением, полагающимся капиталисту за организацию производства. Ее принимают за особый случай заработной платы, которая – это видно уже из названия – есть плата за труд. Под рентой имеют в виду доход, который приносит своим владельцам земля[35].

Несмотря на то что все эти доходы выражены в одной и той же единице – в определенной сумме денег, они в практике капиталистического производства, а потому и в сознании агентов этого способа производства выступают как вполне «самостоятельные» и «независимые» друг от друга. «Они относятся друг к другу, – пишет Маркс, – примерно так же, как нотариальные пошлины, свекла и музыка» (2, XXV, ч. II, 380). Поэтому говорить о каком-то внутреннем единстве (тождестве) этих форм представляется просто нелепым. Процесс производства предстает как соединение различных и внешних друг другу факторов, каждому из которых в совокупном продукте (его стоимости) принадлежит своя доля.

Но в процессе научного анализа дело приобретает иной оборот. Те явления, которые обыденному (эмпирическому) сознанию кажутся самостоятельными и независимыми друг от друга, оказываются внутренне связанными и едиными. «Великая заслуга классической политической экономии, – пишет Маркс, – заключается в том, что она разрушила эту ложную внешнюю видимость и иллюзию, это обособление (Verselbständigung) и закостенение различных общественных элементов богатства по отношению друг к другу… эту религию повседневной жизни…» (2, XXV, ч. II, 398).

Развивая свои взгляды в полемике с непосредственно практическим представлением о формах богатства, классическая политическая экономия свела к единству и представила как различные части одной и той же субстанции процент, ренту, предпринимательский доход (прибыль в узком смысле этого слова). Однако построить цельную, последовательно монистическую теорию капиталистического способа производства она не смогла. В той или иной степени она осталась во власти непосредственной видимости форм дохода и их взаимоотношений, во власти «ходячих форм мышления» практиков капиталистического производства, их представлений. В своих попытках выработать монистическое понимание действительности классическая политическая экономия сталкивается поэтому с фактами противоречия между теми или иными формами реального существования богатства (капитала) и теоретическим принципом, положенным политической экономией в основу объяснения, а именно – определением стоимости как опредмеченного труда.

Эти противоречия не сразу были осознаны политической экономией как таковые. А. Смит, например, спокойно высказывает противоречащие друг другу определения как нечто вполне ясное и непротиворечивое. В его концепции научные определения капиталистической системы производства, как отмечает Маркс, приобрели уже некоторую целостность, но вместе с тем он во многом находится еще в некритической зависимости от эмпирии капиталистического производства. «С одной стороны, он прослеживает внутреннюю связь экономических категорий, или скрытую структуру буржуазной экономической системы. С другой стороны, он ставит рядом с этим связь, как она дана видимым образом в явлениях конкуренции и как она, стало быть, представляется чуждому науке наблюдателю, а равно и человеку, который практически захвачен процессом буржуазного производства и практически заинтересован в нем. Оба эти способа понимания, из которых один проникает во внутреннюю связь буржуазной системы, так сказать в ее физиологию, а другой только описывает, каталогизирует, рассказывает и подводит под схематизирующие определения понятий то, что внешне проявляется в жизненном процессе, в том виде, в каком оно проявляется и выступает наружу, – оба эти способа понимания у Смита не только преспокойно уживаются один подле другого, но и переплетаются друг с другом и постоянно друг другу противоречат» (2, XXVI, ч. II, 177).

Это касается и трактовки А. Смитом форм дохода. Доходы он рассматривает то как вычеты из прибыли (как фактор, регулирующий распределение произведенной стоимости), следовательно, как нечто несамостоятельное и производное от прибыли, составляющей их внутреннее единство, то как самостоятельные (конституирующие) источники стоимости. В этой объективной, но самим Смитом не осознаваемой противоречивости его взглядов нашла себе выражение – научно не освоенная – реальная противоречивость различных форм богатства в капиталистическом способе производства, противоречивость их единства (тождества) и их обособленности друг от друга, самостоятельности.

В последующем движении науки эта противоречивость теории А. Смита все более и более осознавалась. Скрытые до этого от сознания самих теоретиков противоречия развивались до такой степени остроты, что уже непосредственно выступали как антиномии, как столкновение и взаимоисключение различных определений одного и того же. По мере выявления этих противоречий возникали определенные проблемы, которые нужно было решать.

Их решение предполагало четкое и строгое определение субстанции, лежащей в основе всех форм существования изучаемой реальности, а с другой стороны, последовательное проведение этого определения в объяснении всех явлений без исключения. Без этого условия теория не могла приобрести внутреннего единства и целостности.

Радикальную попытку осуществления такой программы в истории политической экономии предпринял Д. Рикардо. В рамках его концепции стремление к монизму получило ярко выраженный характер. В основе его экономической теории лежит один четко зафиксированный принцип – определение стоимости рабочим временем. «Из этого, – пишет Маркс, – Рикардо исходит и заставляет затем науку оставить прежнюю рутину и дать себе отчет в том, насколько остальные категории, развиваемые и выдвигаемые ею, – отношения производства и обмена, – соответствуют или противоречат этой основе, этому исходному пункту; вообще, насколько наука, отражающая, воспроизводящая внешнюю форму проявления процесса, а, стало быть, также и сами эти проявления – соответствуют той основе, на которой покоится внутренняя связь, действительная физиология буржуазного общества, и которая образует исходный пункт науки; дать себе отчет в том, как вообще обстоит дело с этим противоречием между видимым движением системы и ее действительным движением. В этом именно и состоит великое историческое значение Рикардо для науки…» (2, XXVI, ч. II, 178).

Теорию Рикардо, ее успехи и неудачи целесообразно рассмотреть под углом зрения логики, которой он пользуется в своем исследовании. Осуществляя свою программу, Рикардо сталкивается с проблемами, поставившими под вопрос само ее осуществление. Так, согласно замыслу, надо было на основе закона стоимости объяснить обмен труда и капитала, показать, как на основе этого закона возможна прибыль капиталиста. Но все дело в том, что этот факт никак не объяснялся на основе закона стоимости. Более того, факт этот прямо и недвусмысленно отрицал закон стоимости, противоречил ему. Ведь согласно Рикардо и общему – практически верному – пониманию дела, рабочий в форме заработной платы получает стоимость своего труда. Как же возможна в таком случае и откуда возникает та «надбавка», которая в результате обмена труда и капитала оказывается в руках капиталиста? Дальше, если стоимость создается трудом, и только трудом, а именно из этого Рикардо исходит в своем анализе, то как возможно, что прибыль фактически не зависит от труда, применяемого капиталистом, а определяется лишь размером всего капитала? Как объяснить эти явления на основе исходного принципа, как согласовать эти «модусы» с субстанцией? Факты эти совершенно бесспорные, теория, построенная по замыслу Рикардо, должна их объяснить, т.е. вывести из исходного принципа, а объяснить их она как раз и не могла. Эти противоречия и составили предмет длительных и мучительных размышлений Рикардо.

Ситуация объективно складывалась так, что нужно было объяснить необъяснимое, согласовать несогласующееся, примирить отрицающие друг друга определения. На основе метафизической логики Рикардо, не знающей идеи единства противоположностей, решить эту задачу было невозможно. Поэтому ему оставалось либо быть верным принципу монизма, но тогда приходилось бы отказаться от объяснения фундаментальных явлений капиталистического способа производства, а следовательно, от задач самой науки, либо ввести дополнительный фактор в объяснение, т.е. отказаться от принятых логических принципов, от последовательного и неукоснительного проведения единой точки зрения в объяснении всех фактов без исключения. Но и в этом случае наука исчезает, так как она лишается целостности и непротиворечивости.

Величие Рикардо как мыслителя состоит в том, что в трудных условиях, в которых оказалась его теория, он сохранил верность своему исходному пункту научно-теоретического анализа. Решение противоречия единства и и множественности (многообразия) форм существования капитала он пытался найти на пути более конкретного анализа понятия стоимости. Однако, несмотря на все усилия, ему не удалось разработать теорию стоимости подлинно научным образом. В одном из писем Мак-Куллоху он с горечью это признает: «Я не удовлетворен… моим изложением вопроса о стоимости… Я вполне убежден, что, останавливаясь на количестве труда, воплощенного в товарах, как на законе, регулирующем их относительную стоимость, мы находимся на правильном пути… Если бы мог льстить себя надеждой, что при длительном размышлении я пришел бы к более удовлетворительным выводам; но я уверен, что мне это не удастся: я так много размышлял об этом, что теряю надежду разглядеть этот предмет яснее собственными силами без помощи других» (37, 210).

Решить эти сложнейшие теоретические и методологические проблемы политической экономии выпало на долю Маркса. Здесь важно подчеркнуть, что решение теоретических противоречий, которые оказались непосильными для Рикардо, предполагало дальнейшее развитие логики, метода научного мышления. Существенной слабостью метода Рикардо, отмечает Маркс, были его односторонне-аналитическая направленность, отсутствие историзма в понимании капитализма и в логике его анализа. Рикардо исходит из представления о непосредственном совпадении (согласовании) определения субстанции с формой ее выражения; «модус» он понимает как прямое подтверждение всеобщего закона. «Он вообще хочет доказать, что различные экономические категории или отношения не противоречат теории стоимости, вместо того чтобы, наоборот, проследить их развитие, со всеми их кажущимися противоречиями, из этой основы, или раскрыть развитие самóй этой основы» (2, XXVI, ч. II, 160). Недостаточное внимание он обращает на определения форм, в которых происходит процесс производства, на выведение их из развития формы стоимости; его анализ чрезмерно поглощен количественной определенностью ее. Именно поэтому ему не удалось дать должный анализ стоимости, формы стоимости, а поэтому и проследить развитие этой формы, ее противоречий и объяснить на этой основе более развитые и конкретные формы капитала, в частности доходы. «Один из основных недостатков классической политической экономии, – пишет Маркс, – состоит в том, что ей никогда не удавалось из анализа товара и, в частности, товарной стоимости вывести форму стоимости, которая именно и делает ее меновой стоимостью. Как раз в лице своих лучших представителей А. Смита и Рикардо она рассматривает форму стоимости как нечто совершенно безразличное и даже внешнее по отношению к природе товара. Причина состоит не только в том, что анализ величины стоимости поглощает все ее внимание. Причина эта лежит глубже. Форма стоимости продукта труда есть самая абстрактная и в то же время наиболее общая форма буржуазного способа производства, который именно ею характеризуется как особенный тип общественного производства, а вместе с тем характеризуется исторически. Если же рассматривать буржуазный способ производства как вечную естественную форму общественного производства, то неизбежно останутся незамеченными и специфические особенности формы стоимости, следовательно особенности формы товара, а в дальнейшем развитии – формы денег, формы капитала и т.д.» (2, XXIII, 91).

Представление об историческом характере капиталистического способа производства может появиться лишь при определенных условиях на определенной ступени развития, когда в силу развития имманентных противоречий получает достаточно ясное и резкое выражение тенденция преобразования этой формы общественного производства в другую.

Историческое понимание действительности обязывает к объяснению противоречий форм существования субстанции как необходимого результата развития ее внутреннего противоречия, ее специфической определенности. Именно на этом пути Маркс развивает дальше то понимание монизма, к которому стремился Рикардо, но провести которое последовательно не смог.

2. Марксово решение проблемы субстанции и модусов.Развитие принципа монизма

Теоретические проблемы политической экономии Маркс решает на основе диалектического исследования исходного ее пункта – категории стоимости. «…Простейшая форма товара, в которой его стоимость выражена еще не в виде отношения ко всем другим товарам, но лишь в виде отличия от его собственной натуральной формы, заключает в себе всю тайну денежной формы, и тем самым, в зародыше, – тайну всех буржуазных форм продукта труда» (2, XXXI, 260). Раскрыв противоречие простейшей формы буржуазного «богатства», Маркс исследует развитие этого противоречия, движение форм капиталистического производства со всеми их характерными особенностями. В процессе развития реальных отношений развертывается диалектика (противоречие) субстанции и формы (модуса). Это противоречие находит свое разрешение в развитии форм существования субстанции, в их обособлении от нее и друг от друга.

На пути диалектического исследования форм капиталистического способа производства, где каждая из последующих категорий появляется как продукт разрешения противоречий предыдущей, Маркс объясняет на основе принципа стоимости непосредственно противоречащий этому принципу факт появления прибыли, объясняет эту форму монистически, не постулируя каких-либо других источников стоимости, кроме труда. В отличие от Рикардо, стремившегося вывести противоречия за рамки теории, Маркс признает объективность самих теоретических противоречий, видит в них отражение реальных противоречий самого предмета и поэтому задачу усматривает в том, чтобы теоретически их разрешить. И именно поэтому его теория свободна от «противоречий», т.е. от неразрешенных антиномий.

Маркс раскрывает механизм обособления и отчуждения форм стоимости друг от друга и от своей субстанции (труда). Прослеживая всю цепь опосредствований и превращений, которые претерпевают формы (модусы) стоимости, он объясняет, почему эти формы с необходимостью предстают в непосредственном опыте агентов капиталистического способа производства как самостоятельные формы, лишенные внутреннего единства и несоизмеримые друг с другом, противоречащие своей субстанции. Так, единственный источник прибыли, ее субстанция – прибавочный труд, подобно тому как единственный источник стоимости есть труд вообще. Но в практике каждого капиталиста прибыль не зависит от труда, в лучшем случае труд выступает здесь одним из факторов ее производства наряду со многими другими. Еще в большей степени становятся «самостоятельными» и «чуждыми» своей собственной субстанции формы движения капитала в процессе распадения прибыли на процент, ренту и т.д. Здесь процесс отчуждения форм движения капитала от их основы, субстанции достигает предельного развития. «…Как только прибавочная стоимость, – пишет Маркс, – распадается на различные особые части, относимые к разным, лишь вещественно различным элементам производства – к природе, к продуктам труда, к труду, – как только она вообще получает особые, безразличные друг к другу, не зависящие друг от друга формы, регулируемые различными законами, ее общее всем этим формам единое начало – т.е. сама прибавочная стоимость, – а потому и природа этого общего единого начала (т.е. прибавочный труд как субстанция прибавочной стоимости. – Ред.) становятся все более и более нераспознаваемыми и не показывают себя в явлении, а должны быть еще только открыты как некая сокровенная тайна. Это обособление формы отдельных частей прибавочной стоимости и их противопоставление друг другу как самостоятельных форм находят свое завершение в том, что каждая из этих частей сводится к некоторому особому элементу как к своей мере и своему особому источнику, или в том, что каждая часть прибавочной стоимости представляется действием некоторой особой причины, акциденцией некоторой особой субстанции. А именно: прибыль – капитал, рента – земля, заработная плата – труд.

И вот эти-то готовые отношения и формы выступают как предпосылки действительного производства, ибо капиталистический способ производства движется в им самим созданных формах и эти последние, его результат, в процессе воспроизводства в такой же мере противостоят ему как готовые предпосылки. В качестве таковых они практически определяют поведение отдельных капиталистов, служат для них мотивами и т.д. и как такие мотивы отражаются в их сознании» (2, XXVI, ч. III, 509).

В результате отчуждения различных форм движения капитала друг от друга и от своей внутренней основы действительность предстает в плюралистическом виде как совокупность изначально самостоятельных сущностей. И именно в таком виде она отражается в эмпирическом сознании практиков капиталистического способа производства, в их представлениях о доходах, капитале вообще. Эти представления верны с точки зрения практики капиталиста, однако ложны с научной точки зрения, с точки зрения действительного содержания форм доходов. Действительная логика бытия предстает в форме логики эмпирического существования, по своему непосредственному содержанию прямо противоположной первой.

В своей теории капиталистического способа производства Маркс преодолел это извращение действительной связи явлений, эту ложную видимость, постиг подлинный смысл и содержание изучаемой действительности, раскрыл внутреннюю связь ее различных формообразований и тем самым решил те теоретические проблемы, которые оказались не по силам буржуазной политической экономии.

В итоге своего исследования Маркс приходит к той же самой эмпирической картине, которая непосредственно предстает перед агентами капиталистического способа производства. Но понимается эта картина уже принципиально иначе – не как единственная и подлинная реальность, а лишь как непосредственно эмпирическое и извращенное выражение существа дела. «Непонятную форму, которая предстает перед нами на поверхности и из которой мы поэтому исходили в своем анализе, – пишет Маркс о форме процента, – мы находим снова как результат такого процесса, в котором форма капитала становится все более отчужденной и все менее связанной с его внутренней сущностью» (2, XXVI, ч. III, 488).

Таким образом, способом преодоления различия между единством капиталистической реальности и многообразием форм ее существования, обособленностью этих форм друг от друга и от своей субстанции может быть лишь конкретно-содержательный анализ процесса развития самой субстанции, ее «саморазличения», отчуждения форм субстанции от самой субстанции. Следует отметить, что отчуждение форм (модусов) стоимости от самой стоимости, от абстрактного труда и приобретение ими «самостоятельности», в результате чего кажется утраченной сама внутренняя основа их существования, не абсолютно, оно имеет место лишь внутри их единства.

Непосредственно эмпирическое существование форм капитала отрицает субстанцию всех этих форм, поэтому с точки зрения эмпирического понимания действительности ставить вопрос о реальности субстанции всех форм капиталистического способа производства и о выведении, развитии их из этого единого начала кажется нелепым. Согласно такому пониманию, категория субстанции в лучшем случае может быть истолкована просто как более или менее удобный способ представления этого многообразия.

Именно такое понимание субстанции характерно для эмпирической философии. Так, по Локку, субстанция – это лишь идея, образуемая нашим умом для обозначения постоянства связи более простых идей – впечатлений: «Идея субстанции, – пишет он, – вообще есть не что иное, как предположение о неизвестном… носителе тех качеств, которые способны вызывать в нас простые идеи и которые обыкновенно называются „акциденциями“» (28, 301). Субстанция – это лишь идея «некоторых совместно существующих простых идей» (28, 302). Действительность сама по себе – бесконечная совокупность самостоятельных событий, фактов и т.д., данных нам в простых идеях. Такой взгляд неизбежно приводит к тому, что наука и все наше знание в конечном счете объявляется продуктом нашей чисто субъективной деятельности.

Современный логический позитивизм в понимании категории субстанции, в понимании науки, которая пытается постичь действительность из единой основы, фактически не ушел дальше Локка. Так, согласно Б. Расселу, «понятие „субстанции“, как и понятие „сущности“, – это перенесение в область метафизики того, что является лишь удобством словоупотребления… „Субстанция“ – это фактически просто удобный способ связывания событий в узлы» (34, 222). В самой действительности, с точки зрения Б. Рассела, этого единства не существует. А поэтому и представление о науке как отражении действительности кажется ему нелепым.

В «Критике чистого разума» Кант отстаивает в качестве идеала человеческого разума постоянное стремление к реализации принципа монизма в познании, к полному синтезу всех наших знаний в единство. Благодаря этой синтезирующей деятельности разума все наши знания предстают как бы вырастающими «из одной точки», субстанции. Но эта «точка», по Канту, не есть что-то реальное, существующее вне нашего сознания. «Эта точка есть только идея (focus imaginarius), т.е. точка, из которой рассудочные понятия в действительности не исходят, так как она находится целиком за пределами возможного опыта» (20, 553).

Обстоятельство, которое мешает Канту признать объективность субстанции, состоит в том, что «точка», из которой выводятся все теоретические определения реальности, но из которой они «в действительности», по Канту, «не исходят», есть нечто такое, что целиком находится за пределами возможного опыта, чувственно данного.

Мы уже видели, что та «точка», из которой выводятся все теоретические определения капиталистического способа производства, и есть для его практиков нечто такое, что «лежит за пределами возможного опыта», в опыте невидимое. Маркс пишет, что в капитале, приносящем проценты, форма прибавочной стоимости стала «чем-то отчужденным, причудливым, не позволяющим непосредственно познать ее простой облик и тем самым ее субстанцию и причину ее возникновения»; она приобрела «самостоятельное бытие и фиксирована как нечто противоположное по отношению к действительной природе прибавочной стоимости» (2, XXVI, ч. III, 513 – 514). В процессе развития формы стоимости создается та ситуация, когда субстанция и модусы лежат как бы в разных плоскостях: формы наличного бытия оказываются лишенными субстанциальности, а субстанция как внутреннее единство всех этих форм – лишенной непосредственно эмпирического, т.е. реального (чувственного) существования.

Поэтому, согласно эмпирическому пониманию реальности, понятие субстанции всех определений действительности есть нечто нереальное, трансцендентное. А поскольку это понятие все же необходимо, оно трактуется как идея, как нечто сугубо субъективное, имеющее место лишь в нашем сознании и не принадлежащее самой реальности. Субстанция лишь форма мышления. Идея всеобщей субстанции, как пишет Кант, задана нам «природой нашего разума». Кант сам отмечает, что для разума очень естественно и даже необходимо представлять свои собственные идеи, в частности идею всеобщей субстанции, чем-то существующим само по себе, реальным (объективным). Но это лишь ложная видимость, вытекающая из природы самого разума. Разум как бы онтологизирует свои собственные идеи и принципы и видит их не в себе, а в самой действительности. Кант фактически вплотную подошел к признанию объективности идеи всеобщей субстанции, доказывая необходимость разума действовать по принципу, «как если бы» эта идея была не только идеей, но и формой и принципом организации самой реальности. Вместе с тем он отрицает ее реальность, так как исходит из эмпирического по существу понимания самой реальности как чувственного многообразия.

Гегелевское понимание субстанции и ее отношения к многообразию чувственно-эмпирического существования складывается в процессе критики и преодоления дуализма, свойственного Канту. Идея, лежащая в основе теоретического знания, признается Гегелем не только способом постижения действительности, не только «регулятивным» принципом деятельности разума, но прежде всего «конститутивным» принципом самой действительности. Это «исходная точка» не только нашего разума, но и самой реальности. Многообразие реально полагается единством, субстанцией в процессе ее самодвижения. Наш разум лишь слепок объективного разума. Поэтому теоретическое выведение модусов из субстанции есть лишь выражение реального развертывания форм наличного бытия из субстанции – Идеи. И если формы эмпирического существования кажутся чем-то исключающим субстанцию, чем-то по отношению к ней самостоятельным, внешним и чуждым, то все эти определения надо понять как положенные самой субстанцией, как видимость, создаваемую и преодолеваемую в процессе «выявления» субстанции (абсолютного). Соответственно этому и наука есть преодоление чувственно-эмпирического многообразия существования и выведение его из идеи (понятия). Наука есть понятие, развертывающееся в систему определений форм наличного бытия.

Модус Гегель определяет, с одной стороны, как «вовне-себя-бытие абсолютного, утрата себя в изменчивости и случайности бытия, совершившийся переход (Übergegangensein) абсолютного в противоположное без возвращения в себя, – лишенное целокупности многообразие форм и определений содержания» (11, II, 179). С другой стороны, «модус, внешнее абсолютного, есть не только это, но и внешнее, положенное как внешнее, просто способ, стало быть, видимость как видимость или рефлексия формы в себя, стало быть, тождество с собой, которое есть абсолютное» (11, II, 179). Вопрос о том, как и почему абсолютное теряет само себя «в изменчивости бытия», как и почему модус, конечное и относительное, кажется чем-то самостоятельным, т.е. не зависящим от субстанции (абсолютного), каков «механизм» этого процесса, в результате которого действительность как бы распадается на множество форм существования, «лишенное целокупности», не получил должного объяснения в «Науке логики» Гегеля. А ведь это «распадение» и взаимное исключение единства и многообразия и есть реальное основание самой антиномии монизма и плюрализма в истории познания и в философском осмыслении ее.

Развернутый ответ на этот вопрос – в частном виде – дан в «Капитале» Маркса. В этом произведении формы капиталистического способа производства предстают в их целостности и историческом развитии из единой исходной формы (товарной формы продукта труда), служащей основанием и внутренним содержанием (субстанцией) всех форм капиталистического производства. Раскрыть и конкретно представить внутреннее единство (монистичность) всего многообразия этих форм со всеми их специфическими особенностями Марксу удалось в результате теоретического преодоления реальной отчужденности этих форм от их внутренней, всеобщей основы и друг от друга. Раскрытие процесса отчуждения позволило понять, почему в повседневном опыте агентов капиталистического способа производства формы движения капитала предстают внешними друг другу, самостоятельными и несоизмеримыми. «Классическая политическая экономия, – отмечает Маркс, – старается посредством анализа свести различные фиксированные и чуждые друг другу формы богатства к их внутреннему единству и совлечь с них ту форму, в которой они индифферентно стоят друг возле друга; она хочет понять внутреннюю связь целого в отличие от многообразия форм проявления» (2, XXVI, ч. III, 525). Но, как мы видели, сделать это классической политической экономии не удалось. В результате отчуждения действительность предстает как совокупность самостоятельных вещей, факторов и т.д., т.е. плюралистически. Плюрализм как определенное представление о действительности и есть лишь предельно одностороннее отражение многообразия форм существования в его противоположности единству и в оторванности от него. Реальная отчужденность форм существования находит свое выражение в сознании агентов капиталистического способа производства и в теоретических концепциях эмпиризма. Осознание же того факта, что разорванность форм существования действительности, их отчужденность имеет место лишь в рамках единства и целостности системы и не абсолютна, приводит к стремлению провести единую точку зрения в объяснении всех явлений капиталистической системы производства. Монизм, которого придерживался Рикардо и который не смог вместить в себя все многообразие форм непосредственного бытия капитала со всеми их специфическими особенностями, и плюрализм, который не способен охватить внутреннее единство форм эмпирического существования, представляют собой два полюса выражения одного и того же противоречивого отношения единства и многообразия. Маркс развил такую концепцию монизма, которая решает эту антиномию. Решение Марксом этой проблемы на материале политической экономии капитализма позволяет в то же время понять реальный источник различного рода заблуждений относительно диалектики единства и многообразия, которые имели и имеют место в философии.

3. Марксова критика плюрализма.Плюрализм и иррациональность

Вульгарная политическая экономия вырастает как попытка найти выход из тех затруднений и противоречий, в которых запуталась классическая политическая экономия. Она хорошо видит противоречие между теорией Рикардо и реальной действительностью (непосредственной эмпирией) капиталистического производства. Но пытается она решить это противоречие – в противоположность тому направлению, на котором искал разрешения противоречий Рикардо, – не дальнейшим развитием трудовой теории стоимости, а на основе «более конкретного» и полностью свободного от «догматизма» классической политической экономии воспроизведения реальности, «как она есть». «В то время, – пишет Маркс, – как классическим и потому критическим политико-экономам форма отчуждения причиняет затруднения и они пытаются путем анализа совлечь ее, вульгарная политическая экономия, напротив, как раз в той отчужденности, в которой противостоят друг другу различные доли стоимости продукта, чувствует себя впервые вполне у себя дома: подобно тому как схоластик чувствует себя в своей стихии, имея дело с формулой: „бог-отец, бог-сын и бог-дух святой“, так вульгарный экономист относится к формуле „земля – рента, капитал – процент, труд – заработная плата“. Ведь это есть та форма, в которой на поверхности явлений эти вещи кажутся непосредственно связанными друг с другом, а потому и та форма, в которой они живут в представлениях и в сознании агентов капиталистического производства, находящихся в плену у этого способа производства. Вульгарная политическая экономия считает себя тем более простой, естественной и общеполезной, тем более далекой от всяких теоретических хитросплетений, чем более она на самом деле занята только тем, что переводит обыденные представления на доктринерский язык. Поэтому, чем в более отчужденном виде она воспринимает формы капиталистического производства, тем ближе она к стихии обыденных представлений, т.е. тем более она плавает в своей собственной природной стихии» (2, XXVI, ч. III, 528 – 529).

Плюрализм становится методологическим принципом вульгарной политической экономии. Теоретическое обоснование он находит в философских концепциях эмпиризма. Так, согласно точке зрения одного из ярких его представителей, У. Джемса, «мир есть Единое» лишь постольку, поскольку «мы узнаем из опыта связность его, Единое в стольких отношениях, сколько мы наблюдаем различных типов соединения. Но он также и не есть Единое в стольких отношениях, сколько мы наблюдаем различных типов разъединения» (15, 94). «Мир, в котором мы живем, – говорит Джемс, – существует как нечто рассеянное, разбросанное; он представляется нам в виде бесчисленного множества единичных вещей, связанных между собой различным образом и в различных степенях» (15, 161). «За… фактами (опытом. – Ред.) нет ничего. Если рационалист начинает настаивать, что за фактами имеется основание для фактов, возможность фактов, то „жесткий“ эмпирик указывает ему, что он просто берет голое имя какого-нибудь факта и провозглашает его сущностью, делает из него за спиной факта какой-то дубликат» (15, 161). Естественно, что с такой точки зрения субстанция есть бессмысленное понятие, удвоение мира. «Немного, кажется, есть вещей, имеющих для нас меньшее прагматическое значение, чем субстанции, так как мы не можем прийти с ними ни в малейшее соприкосновение» (15, 58). Естественно также, что при таком понимании действительности и логика рассуждений о ней должна быть противоположной логике рационализма, основывающейся на понятии (категории) субстанции.

Окончательный вывод, к которому приходит У. Джемс, рассматривая в рамках своего «радикального эмпиризма» проблему «единого и многого» (монизма и плюрализма), гласит: «Единство мира, как его обыкновенно понимают, представляет собой возвышенный, но лишенный всякого содержания принцип» (15, 103). С этой точки зрения признание субстанции, внутреннего, генетического единства действительности есть просто «фикция», не имеющая реального аналога и возникающая в силу каких-то чисто субъективных устремлений людей. Это своего рода «вера». «Чтобы истолковать надлежащим образом абсолютный монизм, – пишет Джемс, – надо быть мистиком» (15, 96). И этот вывод вполне оправдан, если исходить из того понимания реальности (и опыта), из которого исходит эмпиризм. Но все дело в том, что само это понимание ложно. В предыдущей главе мы пытались показать реальное основание этого сведéния действительности к плоскости непосредственно эмпирического существования. Точно так же и плюрализм имеет реальные корни. Это, как было отмечено выше, выражение извращенности и отчужденности форм эмпирического существования от субстанции. Такое представление реальности приводит неизбежно к плюрализму принципов в теории, к объяснению одного и того же различными, часто прямо противоположными «принципами». Поэтому и теоретические результаты, к которым приходит исследователь, плюралистически трактующий действительность, оказываются весьма далекими от истинно научного осмысления ее.

Маркс отмечает, что отказ от попытки проникнуть во внутреннее единство, субстанцию форм движения капитала неизбежно приводит к апологетике существующей действительности, к утверждению ее ложной видимости как самой истины. Плюралистическая форма, в которой предстают различные доходы в повседневной практике капиталистического способа производства, пишет он, «оказывает очень большие услуги апологетике». В формуле «земля – рента, капитал – процент, труд – заработная плата» различные формы стоимости выглядят просто как «посторонние и индифферентные друг для друга, как всего лишь различные, без антагонизма. Различные доходы проистекают из совершенно различных источников, один – из земли, другой – из капитала, третий – из труда. Следовательно, они не находятся друг с другом во враждебной связи, ибо вообще не находятся ни в какой внутренней связи. Если тем не менее они в производстве действуют вместе, то это есть гармоническое действие, выражение гармонии…» (2, XXVI, ч. III, 529). А это как раз и есть то, что нужно буржуазии, что для нее полезно.

Расцвет вульгарной политической экономии и соответствующих ей методов мышления Маркс связывал не просто с тем фактом, что классическая политическая экономия оказалась в тупике противоречий, неразрешимых на основе той логики, которой она руководствовалась, а прежде всего с тем обстоятельством, что в силу развития противоречий капиталистического способа производства интересы буржуазии пришли в противоречие с требованиями научного анализа общественных форм, в которых совершается производство в условиях капитализма.

Непоследовательность классической политической экономии в проведении принципа монизма при объяснении всех явлений капиталистического способа производства была вызвана и сложностью самой проблемы, исторической неразвитостью метода научно-теоретического анализа. В своем развитии классическая политическая экономия создавала предпосылки для целостного, научного объяснения всей капиталистической системы. Метод анализа, которым она руководствовалась, является, по словам Маркса, «необходимой предпосылкой генетической трактовки, понимания действительного процесса формообразования в его различных фазах» (2, XXVI, ч. III, 526). Для вульгарной политической экономии, которая приходит на смену научной буржуазной политической экономии, плюрализм становится сознательно применяемым принципом мышления. А эмпирическая философия оправдывает этот принцип как принцип «строго научного» анализа, лишенного всякой «метафизики» и вытекающих отсюда «неприятностей».

Плюрализм – выражение непосредственно эмпирического восприятия действительности. Поскольку плюрализм (точно так же как фетишизм) является «объективной формой мышления» (Маркс), он выполняет определенные прагматические функции в системе капиталистического производства. Но рано или поздно «практически правильные» плюралистические представления неизбежно должны обнаруживать свою несостоятельность в той же самой практике, из которой они естественным образом вырастают. Именно на практике подтверждается ложность обыденного, эмпирического сознания. И Маркс прямо указывает этот момент в движении капиталистического способа производства, когда разоблачаются эти иллюзии и приоткрываются его тайны. «Этой видимости самостоятельности различных элементов, к которым всегда сводится процесс производства и которые он всегда вновь воспроизводит, кладут конец кризисы» (2, XXVI, ч. III, 545). Во время кризисов та же самая практика смешивает и опрокидывает все, казалось бы, «логичные» представления, принимающие видимость за подлинную действительность. Та же самая практика навязывает прямо противоположные представления относительно доходов, их источников, их взаимного отношения и т.д. Если оставаться на позиции «строгого эмпиризма», то неизбежно надо принять эту антиномичность и иррациональность за подливную логику бытия. При ближайшем рассмотрении этой позиции оказывается, что предлагаемая эмпириками «основа» науки – «факты, как мы их видим», – не более как топкое болото. Плюрализм прямехонько приводит к иррационализму, к отказу от логики, всяких объективных норм и законов. И поэтому, например, тот же Джемс спокойно заявляет о своем разрыве с логикой. Он скорее соглашается «быть частичкой столь иррационального и насквозь плюралистического мира» (15, 177), чем покинуть (т.е. критически преодолеть в науке) сферу опыта.

Действительный выход из всех антиномий и затруднений, в которых запуталась классическая политическая экономия и во власти которых полностью находится вульгарная (эмпирическая) политическая экономия, был найден Марксом, и только им. Материалистическая диалектика и есть современная ступень в развитии логики научно-теоретического мышления.

Только на этой основе могут быть решены антиномии политической экономии. Но этот путь для буржуазной политической экономии закрыт раз и навсегда, так как объективный анализ внутреннего единства форм доходов неизбежно приводит к раскрытию тайны капиталистической эксплуатации, тайны прибавочной стоимости и тем самым к признанию преходящего характера капиталистического способа производства. Поэтому не удивительно, что до сих пор буржуазная политическая экономия повторяет в той или иной форме, с теми или иными модификациями уже давно выдвинутые и почти столь же давно теоретически разбитые, научно несостоятельные положения относительно доходов и их источников. В современной буржуазной политической экономии ни один экономист не может обойтись без теории факторов производства. Диалектическая логика для нее абсолютно неприемлема.

Глава одиннадцатая.Логическая структура системы категорий

1. Принцип развития как основа построения системы категорий.Проблема «начала», исходной клеточки системы

Как было сказано в первом разделе настоящей книги, уже в «Нищете философии» в связи с критикой взглядов Прудона Маркс высказывает важные мысли о построении системы экономических категорий на основе принципа развития.

Отправляясь от тех экономических категорий, которые были выработаны буржуазной классической политической экономией, Прудон поставил перед собой задачу привести эти категории в логический порядок. Это, с его точки зрения, означало, что они должны быть рассмотрены не как готовые, а в их генезисе и развитии, как переходящие друг в друга. Задача была поставлена правильно. Такая постановка прямо вытекала из требований диалектического метода, сформулированных в «Науке логики» Гегеля. Но вместе с задачей Прудон заимствовал у Гегеля также специфически-идеалистический способ ее решения, причем основательно запутав его. Согласно Прудону, экономические категории приводятся в движение чисто логическими стимулами. Из диалектического движения простых, элементарных категорий рождается группа категорий, из группы категорий – ряд категорий, а из ряда – их система. Система логических категорий лежит в основе всего движения и развития категорий экономических. Экономические категории – это узоры, расшитые по канве логических категорий.

Верно, конечно, что экономическая теория должна быть логически стройной, что ее категории связаны друг с другом определенной логической последовательностью. Ленин придает очень большое значение выведению категорий: «Категории надо вывести (а не произвольно или механически взять) (не „рассказывая“, не „уверяя“, а доказывая), исходя из простейших основных…» (3, XXIX, 86). Но вопрос заключается в том, как понимать это выведение одних категорий из других, на каком основании строить всю систему выведения. Всем своим построением «Капитал» отвечает на этот важнейший вопрос диалектической логики, и не только всем своим построением в целом, но и каждым более или менее крупным шагом анализа.

Прежде чем перейти к рассмотрению того, как этот логический принцип осуществляется в «Капитале», мы обратимся к одному примеру осуществления этого принципа в истории нашей партии. При обсуждении на VIII съезде Программы партии Ленин отстаивал предложение, чтобы в Программе была дана характеристика не только современного империалистического этапа капитализма, но капитализма вообще и даже товарного производства вообще. Аргументация его представляет собой замечательный образец диалектического соединения логического и исторического подхода к решению теоретически-практической задачи.

Исторически, подчеркивал Ленин, дело обстояло так, что товарное производство родило капитализм, а капитализм пришел к империализму. Но суть совсем не в том, чтобы эпически описать ход истории, – не для этого он включается в программу боевой партии. Суть в том, что жизнь необычайно сложна и полна зигзагов, изломов, – речь идет о текущей жизни, о практике социалистической революции. И вот для того, чтобы в этих изломах и зигзагах не затеряться, надо «сохранить общую перспективу, чтобы видеть красную нить, связывающую все развитие капитализма и всю дорогу к социализму…» (3, XXXVI, 47).

Восприятие истории не в описательном плане, а в перспективе для получения того фокуса, в котором надо рассматривать практические и теоретические задачи, и есть не что иное, как логическое отражение исторического процесса.

Мы подошли теперь к тому пункту, от понимания которого зависит все остальное: надо было найти – и Маркс нашел – тот способ, который позволяет представить историческую последовательность в форме логической последовательности. Речь идет о теории так называемой клеточки, зародыша.

Какими бы сложными путями ни шло историческое развитие, во всяком случае ясно одно – ничто на свете не может появиться, если для этого нет предпосылок. Сначала должна быть возможность чего-нибудь нового, а затем при наличии соответствующих условий эта возможность превращается в действительность. Превращение возможности в действительность представляет интерес в двух планах: при исследовании становления данной общественной формы и при исследовании перехода от нее к другой общественной форме.

Отсюда вытекает и логический ход мысли, смысл логической последовательности, порядок исследования экономических категорий. Мы начинаем с простейших категорий, т.е. с таких, которые выражают отношения более низкой ступени развития и допускают переход к более сложным категориям, соответствующим более высокой ступени исторического развития. Изучение условий покажет, каким образом логическая дозволенность перехода к более сложной категории превращается в логическую необходимость.

Так как исторически товар существует раньше денег, а деньги раньше капитала, то и логически необходимо исследовать сначала категорию товара и заключенные в ней возможности перехода в категорию денег, а отсюда – в категорию капитала. Ленин писал об этом: «…„товарное производство“ вообще есть и логически и исторически prius (предшествующее. – Ред.) по отношению к капитализму» (3, VI, 221).

Маркс не ограничивается одним только констатированием исторических фактов перехода от одних отношений к более сложным и зрелым, он анализирует более простые и абстрактные категории, и анализ этот показывает, почему эти простые категории должны были перейти в более сложные, какие имеются для этого основания.

Сошлемся на два примера.

При исследовании формы стоимости в историческом аспекте речь идет о ступенях развития форм обмена, а в логическом – о возможностях для будущего появления денежной формы стоимости, обнаруживаемых логическим путем уже в простой форме стоимости. Ленин неоднократно отмечал на примере развития формы стоимости, что у Маркса логический анализ не подменяется историческим, а исторический анализ не подменяется логическим – Маркс занимается логическим, теоретическим анализом, но на железной основе исторических фактов.

Другой характерный пример отражения исторической последовательности в теоретически-последовательной форме – порядок рассмотрения в «Капитале» таких категорий, как стоимость и цена производства. Фактически в обществе, где господствуют капиталистические производственные отношения, действуют одновременно и во взаимной зависимости отношения, которые выражены в обеих этих категориях. Но в каком порядке анализируются эти категории в «Капитале»? На протяжении первого и второго томов все исследование строится без привлечения категории цены производства. В третьем томе, «с одной стороны, обособлены издержки производства как часть этой стоимости, с другой стороны, развита цена производства как превращенная форма стоимости товара» (2, XXV, ч. I, 178). Затем, подвергнув категорию цены производства чисто теоретическому анализу и доказав, что в ее основе лежит стоимость товаров, т.е. что категория цены производства должна логически выводиться из экономической характеристики категории стоимости, Маркс обращается к истории и заявляет, что категория стоимости предшествует категории цены производства не только логически, но и исторически. «Обмен товаров по их стоимостям или приблизительно по их стоимостям требует… гораздо более низкой ступени, чем обмен по ценам производства, для которого необходима определенно высокая степень капиталистического развития… Таким образом, независимо от подчинения цен и их движения закону стоимости, будет совершенно правильно рассматривать стоимости товаров не только теоретически, но и исторически как prius цен производства» (2, XXV, ч. I, 193 – 194).

Ясно, что исследование начинается с простого, абстрактного, но остается неясным, какое именно абстрактное понятие должно быть принято за начало, которое явилось бы исходным пунктом для всего логического процесса. Где тот критерий, с помощью которого можно было бы установить, что именно данное, а не какое-нибудь другое абстрактное понятие должно быть принято за начало исследования? Ответ на этот вопрос необходимо искать в принципе единства логического и исторического, в гносеологической природе диалектического метода. «С чего начинает история, с того же должен начинаться и ход мыслей…» (2, XIII, 497).

Однако в самой истории имеется много разных сторон, каждая из которых могла бы быть принята за начало. Какую из них выбрать? Стало быть, надо найти принцип, позволяющий установить сторону действительности, искомую в качестве начала. А для этого надо иметь в виду, что Маркса интересуют в «Капитале» два ряда законов: во-первых, законы тех явлений, которые составляют прямой предмет исследования, а именно законы капиталистического производства, и, во-вторых, законы перехода от одной социальной формы к другой, т.е. от старой формы к данной форме и от данной формы к новой форме. Его интересует настоящее, но в тесной связи его с прошлым и будущим.

Таким образом, если исследование начинает с того же, с чего начинает история, то надо начать его с того, чтó служит переходом, связующим звеном между предшествующим и настоящим, с такой стороны старого, которая есть вместе с тем сторона настоящего, или, употребляя гегелевское понятие, «абсолютное основание» для настоящего, «род» старого и настоящего. При этом надо иметь в виду, что в диалектической логике отношение между родом и видом рассматривается иначе, чем в логике формальной: это не отношение по объему, когда вид есть всего лишь часть рода. Диалектическая логика принимает во внимание отношения и этого типа, но главным для нее является вопрос о генезисе, о происхождении вида. Род не может существовать до и вне своих видов, один вид происходит из другого вида, а не из рода. Логика требует, чтобы анализом были выделены общие черты (родовые) обоих видов, которые объясняют нам возможность перехода от низшего вида к высшему. Родом должно быть такое общее, которое содержит в себе принцип различения частного, происхождение одного вида из другого вида. Именно с этой точки зрения можно понять глубокий логический смысл понятия, образно выражаемого словами «клеточка», «зародыш», часто применяемых Марксом, Энгельсом, Лениным. «У Маркса в „Капитале“ сначала анализируется самое простое, обычное, основное, самое массовидное, самое обыденное, миллиарды раз встречающееся, отношение буржуазного (товарного) общества: обмен товаров. Анализ вскрывает в этом простейшем явлении (в этой „клеточке“ буржуазного общества) все противоречия (respective зародыши всех противоречий) современного общества. Дальнейшее изложение показывает нам развитие (и рост и движение) этих противоречий и этого общества, в Σ (сумме. – Ред.) его отдельных частей, от его начала до его конца» (3, XXIX, 318).

Понятие «в себе» хорошо выражает суть понятия «зародыш», так как оно дает возможность понять, каким образом предмет из состояния «в себе» превращается в состояние «для себя», т.е. становится вполне самостоятельным, независимым от старого, из которого он произошел.

Было бы абсолютно неверно интерпретировать эту теорию зародыша в духе идеалистической теории преформизма в биологии, согласно которой в данном зародыше будто бы потенциально заключено все дальнейшее развитие. В зародыше заключены только самые общие возможности, а превращение этих возможностей в действительность зависит от множества условий, специфических для новой формы. Товарное производство не превращается само собой в капиталистическое производство, для этого необходимы многие условия, прежде всего первоначальное накопление капитала, разорение мелких производителей и образование «свободной» от средств труда рабочей силы.

Именно в свете теории зародыша как начала исследования можно с надлежащей глубиной понять диалектическое единство дедукции и индукции в отличие от их чисто внешнего формально-логического соединения. Вся трудность в понимании этого вопроса исчезает, как только мы поймем, что диалектическое общее, например товарное производство, есть не устранение всего частного, а, наоборот, предполагает, что оно в возможности включает его в себя, содержит его «в себе»; что диалектическое частное есть не устранение всего общего, а, наоборот, есть его конкретизация, модификация. Например, деньги просто и деньги как капитал – это две частные формы денег, но обе эти частные формы можно и надо рассматривать как модификацию одной и той же общей категории «деньги».

Особенность диалектической логики состоит, в частности, в том, что она заключает в себе право на дедукцию. Мы потому вправе выводить частное из общего, что само это общее «привязано» к своим частностям, есть их корень и без них не имеет никакого смысла. Они дедуцируются из него, так как это общее индуцируется из них. Эта особенность диалектической логики представляет собой более глубокое развитие следующего требования формальной логики – чтобы при определении и делении понятий за основу был взят не род вообще, а обязательно ближайший род. В диалектической логике это требование мотивируется так: для логического деления, для отделения одного вида от другого должно быть взято не любое основание деления, а то именно, через которое род связан со своими видами. Абстракция имеет определенную границу. Товар только потому может быть избран в качестве начала для дальнейшей дедукции, что он понимается сразу и как простой товар, и как капиталистически модифицированный. В начале исследования мы можем об этом еще не говорить, а говорим просто и неопределенно – товар, но логическое право на то, чтобы сделать его предметом первоначального анализа, дано именно этим его более сложным значением, которое в дальнейшем обнаружится.

Итак, мы начинаем с товара как общего, но общее он есть лишь в той мере, в какой он есть в то же время частное (вначале – простой товар, что соответствует и историческому ходу развития). Поэтому дальнейшая работа мысли представляет собой сразу дедукцию и индукцию, то самое совпадение индукции и дедукции в «Капитале», о котором говорится в «Философских тетрадях» Ленина (см. 3, XXIX, 131).

Диалектическое единство индукции и дедукции, анализа и синтеза и есть то, что называется выведением, выводом в диалектическом понимании. Маркс критикует классиков политической экономии за то, что они лишь стремились свести многообразие к единству. Дело не только в том, что они не дополняли анализ синтезом, но и в том, что у них отсутствовал принцип развития, которым обязательно должен быть дополнен принцип единства. Именно в этом смысле можно понять следующее замечание Маркса о буржуазной политической экономии: «Она интересуется не тем, чтобы генетически вывести различные формы, а тем, чтобы свести их посредством анализа к их единству, так как она исходит из них как из данных ей предпосылок. Но анализ является необходимой предпосылкой генетической трактовки, понимания действительного процесса формообразования в его различных фазах» (2, XXVI, ч. III, 526).

Логическое право на выведение конкретного целого из абстрактного зародыша дано соответствующим характером самой действительности, если подойти к этому вопросу под определенным углом зрения. «…В истории, как и в ее литературном отражении, развитие в общем и целом происходит также от простейших отношений к более сложным…» (2, XIII, 497).

Марксистское решение этого вопроса коренным образом отличается от его решения в идеалистической философии Гегеля. Движение от абстрактного к конкретному, поскольку этот процесс рассматривается как происходящий в самóй объективной действительности, Гегель понимает как саморазвитие категорий абстрактных в категории относительно конкретные. Например, сопоставляя понятие «владение» и «собственность», он выводит вторую из первой. В самом деле, собственность есть категория относительно более конкретная, чем владение, так как не всякое владение есть собственность, но всякая собственность есть владение, имеющее дополнительные специфические признаки. И исторически, в самой действительности, владение предшествует собственности[36].

Все сказанное относительно этих двух категорий верно, но нельзя поступать так, как это делает Гегель, и непосредственно выводить собственность из владения. В действительности, говорит Маркс, не бывает такого положения, чтобы категории «владение» и «собственность» существовали сами по себе, вне определенных общественных носителей этих категорий. В работе «К критике гегелевской философии права» Маркс это отмечал, говоря, что у Гегеля предикаты существуют и развиваются сами по себе, вне субъектов, носителей этих предикатов. На деле существуют семьи и роды, которые являются только владельцами, но еще не имеют собственности, а затем возникают такие общественные группы, которые уже имеют собственность. Не «владение» переходит в «собственность», а общественные формы, где есть только владение, переходят в общественные формы, где уже существует собственность.

Противопоставив свое материалистическое понимание вопроса гегелевской идеалистической трактовке, Маркс в то же время анализирует те условия, которые позволяют сказать, что «ход абстрактного мышления, восходящего от простейшего к сложному, соответствует действительному историческому процессу» (2, XII, 728 – 729).

Рассмотрим в связи с этим ход мыслей Маркса: «…более простая категория исторически может существовать раньше более конкретной, но в своем полном интенсивном и экстенсивном развитии она может быть присуща как раз более сложной общественной форме…» (2, XII, 729).

Здесь фигурируют четыре понятия: 1) простая категория (например, владение), 2) более конкретная категория (например, собственность), 3) неразвившаяся конкретность (например, владеющие род или семья) и 4) более развитая конкретность (например, общественные формы, в которых существует собственность). Здесь имеется отношение между двумя разными субъектами, обладающими разными предикатами. У Гегеля же говорится только о двух предикатах, из которых один переходит сам собой в другой, более сложный.

Мысль Маркса такова: более развитая конкретность (4) не появляется сразу, она сначала существует в виде неразвившейся конкретности (3), пока не возникают новые условия, необходимые для ее полного развития. Но вот появляются новые условия, более развитая конкретность становится реальностью, вместе с ней стала реальностью более конкретная категория (2), а абстрактная категория (1) занимает теперь подчиненное положение. Например, деньги существуют задолго до капитала, но впоследствии, при соответствующих исторических условиях, они превратятся в капитал. С этой точки зрения они «зародыш» капитала, но сами собой деньги не превращаются в капитал.

Проблема генезиса имеет еще одну важную сторону. Дело не только в том, что «абстрактное» превращается в самой действительности в конкретное (например, деньги в капитал; деньги, в какой бы общественной форме они ни существовали, – это вполне конкретная вещь, но они относительно «абстрактнее» капитала), но еще и в том, что с определенной точки зрения в более развитых конкретностях абстрактные категории получают наиболее исчерпывающее выражение. Например, абстрактная теоретическая категория «труд вообще», образованная путем чисто умственного отвлечения от всех конкретных видов труда, имеет в капиталистическом обществе реальный прототип. В условиях капитализма, говорит Маркс, когда индивиды вынуждены переходить от одного вида труда к другому, становится безразличным, каким именно трудом заниматься, «труд вообще» становится исторической реальностью. «Труд здесь, не только в категории, но и в действительности, стал средством создания богатства вообще и утратил свою специфическую связь с определенным индивидуумом» (2, XII, 730).

Итак, движение исследования от относительно абстрактного начала ко все более и более конкретному результату обусловлено диалектическим характером развития самóй объективной действительности из существующей для нее исторической возможности.

К этому надо добавить еще то, что и весь дальнейший ход исследования повторяет «схему» первого его шага: каждый последующий шаг в исследовании есть переход от относительно менее конкретного ко все более и более конкретному, весь ход исследования в целом имеет генетический характер.

2. Соотношение между исходной категорией и конечными категориями в диалектическом доказательстве

Ленин говорил о «громадной доказательности изложения» (3, I, 130) «Капитала». О железной логике и внутренней связи всех частей и идей «Капитала» Энгельс писал: «…у Маркса все так связано одно с другим, что ничего нельзя вырвать из этой взаимосвязи» (2, XXXVIII, 389). Сам Маркс говорил, что «Капитал» представляет собой «художественное целое». Суть доказательности «Капитала» объясняется Энгельсом в письме к Марксу следующим образом: «Поздравляю тебя с тем совершенством, с каким самые запутанные экономические проблемы ты делаешь простыми и осязательно ясными благодаря только тому, что они ставятся на надлежащее место и в правильную взаимосвязь» (2, XXXI, 275 – 276).

В «Капитале» логика исследования и логика доказательства совпадают. Каждый новый шаг в исследовании есть в то же время новый шаг в доказательстве истинности и принятого за исходное основного положения, и конечных выводов теории.

Развертывание исследования и доказательство осуществляются посредством последовательного, постепенного выведения более конкретных результатов из тех возможностей, которые имеются на предшествующих стадиях развития, причем, разумеется, это происходит при обязательном учете новых условий. Такое выведение имеет синтетический характер. Выводы не извлекаются тавтологически из посылок, а обогащаются, конкретизируются. Дело в том, что «самые абстрактные определения при более точном рассмотрении всегда указывают на дальнейший конкретный, определенный исторический базис. (Это и понятно, так как именно от него они и абстрагированы в этой определенности.)» (2, XXIX, 258).

О нижеследующем отрывке из гегелевской «Науки логики» Ленин говорит, что он «очень недурно подводит своего рода итог тому, чтó такое диалектика»: «Познание движется от содержания к содержанию. Прежде всего это поступательное движение характеризуется тем, что оно начинается с простых определенностей и что следующие за ними становятся все богаче и конкретнее. Ибо результат содержит в себе свое начало, и движение последнего обогатило его некоторой новой определенностью… На каждой ступени дальнейшего определения всеобщее поднимает выше всю массу его предшествующего содержания и не только ничего не теряет вследствие своего диалектического поступательного движения и не оставляет ничего позади себя, но несет с собой все приобретенное, и обогащается и уплотняется внутри себя» (3, XXIX, 212).

Доказательство, таким образом, есть все более глубокое обоснование внутренних законов, управляющих находящимися на поверхности и наблюдаемыми явлениями.

Такая структура диалектического исследования и доказательства, применяемых в «Капитале», вызвала со стороны всякого рода метафизиков и идеалистов обвинение Маркса в гегельянщине, в абстрактности и формализме. Даже люди, симпатизировавшие Марксу, как, например, М.М. Ковалевский и глубоко проникший в экономическое учение Маркса Н. Зибер, так или иначе выступали против такого метода доказательства. Н. Зибер, отметивший поразительную силу ума Маркса, его строжайшую логическую последовательность, его умение «ни разу не забывать принятых им предпосылок и не уклоняться от них ни на волос», отмечал вместе с тем «несколько схоластический язык» и «тяжеловесность» аргументации Маркса (цит. по 36, 297). М.М. Ковалевский, вспоминая свои встречи с Марксом, отмечал его «благороднейшую и даровитейшую натуру», но сожалел, что Маркс «был и остался гегельянцем и что научные положения его написаны поэтому на песке». Прочтя больше половины «Капитала», он пришел к выводу, что «уклонение от позитивного метода» невольно ведет к заблуждениям. В то же время Ковалевский говорит о реакции Маркса на его, Ковалевского, критику: «Он однажды сказал мне в упор, что логически можно мыслить только по диалектическому методу, ну а не логически хотя бы и по позитивному» (цит. по 36, 250).

Диалектический метод требует от читателя известного напряжения, так как при пользовании им необходимо держать в голове длинную цепь предпосылок и следствий. Для характеристики этого метода доказательства большой интерес представляет ответ Маркса на письмо Энгельса от 27 июня 1867 г. Читая рукопись первого тома «Капитала», Энгельс заметил, что Маркс не позаботился о доказательстве одного пункта и что в этом пункте следует ожидать возражений со стороны противников, хотя аргументация их поверхностна и предпосылка ее абсурдна. На это замечание Маркс отвечает: «Если бы я захотел предупредить все такого рода возражения, то я бы испортил весь диалектический метод исследования. Наоборот, этот метод имеет то преимущество, что он ставит этим господам на каждом шагу ловушки и тем вынуждает их преждевременно обнаружить свою непроходимую глупость» (2, XXXI, 266).

«Ловушки», о которых говорил здесь Маркс, заключаются в том, что поверхностный читатель ждет на каждом данном этапе исследования исчерпывающего доказательства рассматриваемых на этом этапе положений, между тем как это доказательство окончательно дается лишь рассмотрением всей совокупности сторон и их связей, что не может быть осуществлено на каком-нибудь отдельном этапе исследования.

В связи с этой особенностью диалектического метода возникает в высшей степени важный для понимания всего метода вопрос о доказательстве исходной категории данной теории и об отношении между этой категорией и конечными выводами теории.

Исходная категория «Капитала» – понятие стоимости (прибавочная стоимость немыслима вне стоимости и опирается на нее). Не существует противоречий между всеми понятиями и положениями «Капитала», с одной стороны, и этим исходным понятием – с другой; наоборот, все они ему соответствуют и из него вытекают.

Маркс говорит, что буржуазная политическая экономия, даже классическая, мучилась над проблемой соответствия между явлениями, связанными с категорией прибыли (норма прибыли, тенденция нормы прибыли к понижению и т.д.), с одной стороны, и законом стоимости – с другой. Она впадала то в одну, то в другую крайность: либо игнорировала специфические особенности прибыли в ее отличии от прибавочной стоимости, для того чтобы не изменить исходному принципу стоимости, либо учитывала указанные различия, но отказывалась ради этого от своего исходного принципа. «…Политическая экономия… до сих пор или произвольно абстрагировалась от различия между прибавочной стоимостью и прибылью, нормой прибавочной стоимости и нормой прибыли с тем, чтобы иметь возможность сохранить в качестве основы определение стоимости, или же отказывалась от этого определения стоимости и вместе с ним от всякой почвы для научного отношения к вопросу, чтобы ухватиться за различия, лежащие на поверхности явлений и бросающиеся в глаза…» (2, XXV, ч. I, 184).

В то же время буржуазной и ревизионистской критикой «Капитала» создана целая литература о якобы существующем противоречии между первым томом «Капитала», в котором рассматривается принцип стоимости, и третьим томом, в котором рассматривается прибыль с ее специфическими законами. Печально знаменитый Бем-Баверк писал, что третий том «Капитала» напоминает «русский поход», т.е. катастрофу Наполеона в России, «научное самоубийство», «полнейший отказ от своего учения» о стоимости и т.д. Русский реакционер, прошедший путь от «марксизма» к идеализму, Сергей Булгаков говорил, что у него был «многолетний роман» с трудовой теорией стоимости и что выход в свет третьего тома «Капитала» принес ему жестокое разочарование. Он пришел к выводу, что вообще нет никакой необходимости в том, чтобы принять за основу теории какое бы то ни было одно определенное исходное положение, что в этом вопросе может и должна быть полная «свобода»; что он, Булгаков, например, считает вполне возможным построить экономическую науку на основе… религии (см. 6, 347). Трудно да и незачем перечислять авторов, пережевывающих на разный или на один и тот же манер эту легенду о противоречии между первым и третьим томами «Капитала»[37].

Наряду с этим направлением в буржуазно-ревизионистской критике «Капитала» против него выдвигалось также обвинение в недоказанности самого понятия стоимости. Таким образом, согласно этой критике, либо теория стоимости верна, но ей противоречат конечные выводы, либо сама эта исходная теория не доказана, поэтому все здание оказывается построенным на песке.

Важные данные для разбора и опровержения подобных обвинений «Капитала» в нелогичности, а также некоторых ошибочных взглядов в этом вопросе у части марксистов мы находим в следующих документах: в письме Маркса к Кугельману от 11 июля 1868 г., в критике метода Рикардо в «Теориях прибавочной стоимости», в предисловии Энгельса к третьему тому «Капитала», в письме Энгельса к Конраду Шмидту от 12 марта 1895 г. Эти документы особенно замечательны тем, что из них с предельной ясностью видно, какое громадное значение для диалектической логики имеет то, что наука ищет окончательного доказательства своих основных понятий не просто в сфере мышления, а в самой действительности, в исторической последовательности и в практике.

О письме Маркса к Кугельману Ленин в предисловии к русскому переводу этих писем (3, XIV, 372) писал, что оно не только представляет «выдающийся интерес» для понимания теории стоимости Маркса, ибо Маркс здесь учит своему методу, но и выясняет связь такого, казалось бы, отвлеченного вопроса, как теория стоимости, с интересами господствующих классов, желающих увековечения путаницы в этом вопросе.

В первой части письма рассматривается утверждение одного из вульгарных экономистов, будто значение понятия стоимости в «Капитале» не доказано и, стало быть, рушится все построение системы доказательства. По этому поводу Маркс писал: «Что касается „Centralblatt“, то автор статьи полагает, что делает мне огромную уступку, допуская, что если вообще придавать какой-нибудь смысл понятию стоимости, то неизбежно приходится соглашаться с моими выводами. Несчастный не видит, что если бы в моей книге и вовсе не было главы о „стоимости“, то анализ реальных отношений, который я даю, все равно содержал бы в себе доказательство и подтверждение действительного отношения стоимости. Болтовня о необходимости доказать понятие стоимости покоится лишь на полнейшем невежестве как в отношении того предмета, о котором идет речь, так и в отношении метода науки. Всякий ребенок знает, что каждая нация погибла бы, если бы она приостановила работу не то что на год, а хотя бы на несколько недель. Точно так же известно всем, что для соответствующих различным массам потребностей масс продуктов требуются различные и количественно определенные массы общественного совокупного труда» (2, XXXII, 460).

Суть этой части письма заключена в двух пунктах. Во-первых, понятие стоимости незачем специально и отдельно доказывать, так как оно выражает общеизвестный факт, а именно, что труд есть основа всей жизни общества. Во-вторых, оно не нуждается в прямом и непосредственном доказательстве, так как его истинное значение раскрывается всем дальнейшим анализом. Если стоимость есть, с одной стороны, основание для всего дальнейшего построения, то – с другой, основанное, т.е. все дальнейшее построение, само есть основание для понятия стоимости, основание основания. Таким образом, ход исследования и доказательства, взятый в целом, образует «круг».

Высказанная здесь Марксом мысль о способе доказательства исходного положения представляет собой материалистическое истолкование следующего гегелевского положения: «Нужно признать весьма важной мысль (более определенной она будет в самой логике), что движение вперед есть возвращение назад в основание, к первоначальному и истинному, от которого зависит то, с чего начинают, и которое на деле порождает начало» (11, I, 127).

В таком способе доказательства истинности исходного положения нет ничего условного и проблематического, как это может показаться на первый взгляд. Гегель считает нужным предупредить, что такое доказательство только внешне похоже на прием, применяемый в геометрии, когда нечто сначала предполагается как истинное и лишь затем доказывается его действительная истинность. Исходное понятие не предполагается, а диктуется объективной природой вещей.

«Круг» в диалектическом доказательстве не имеет ничего общего с тем «кругом в доказательстве», который совершенно справедливо запрещен формальной логикой. Формальная логика не допускает доказательства истинности аргументов ссылкой на истинность тезиса, в диалектической же логике структура отношения между тезисом и аргументами такова, что они друг друга поддерживают и обосновывают. Теория стоимости является аргументом, доказывающим сущность и смысл эксплуатации пролетариата классом капиталистов, т.е. практики капиталистического общества (включающей классовую борьбу); с другой стороны, ее истинность постоянно подтверждается практикой классовой борьбы. Критерий практики вносит новые логические возможности в отношение между тезисом и аргументами. Ссылка Маркса на то, что общество не сможет прожить и нескольких недель, если остановить на это время работу, есть ссылка на практику, применение критерия практики.

Маркс использует каждый подходящий повод, чтобы подчеркнуть, что его «теоретические допущения» совпадают с «фактическими предпосылками». Так, об образовании общей нормы прибавочной стоимости он пишет в третьем томе «Капитала»: «Такая общая норма прибавочной стоимости, – в виде тенденции, как и все экономические законы, – была допущена нами в качестве теоретического упрощения; однако в действительности она является фактической предпосылкой капиталистического способа производства, хотя установление ее и тормозится в большей или меньшей степени практическими препятствиями… Но в теории предполагается, что законы капиталистического способа производства развиваются в чистом виде. В действительности же всегда имеется налицо лишь некоторое приближение; но приближение это тем больше, чем полнее развит капиталистический способ производства, чем полнее устранены чуждые ему остатки прежних экономических укладов» (2, XXV, ч. I, 191 – 192).

В споре о том, есть ли земельная рента плата за естественные различия почвы или же она процент на вложенный в землю капитал, Маркс ссылается на практику, на «практическую борьбу не на жизнь, а на смерть между фермером и лендлордом», из которой видно, что рента есть и то и другое. Для нас особенно важно сделанное Марксом в связи с этим замечание, имеющее общее значение: «Только в том случае, если вместо противоречащих друг другу догм рассматривать противоречащие друг другу факты и действительные противоречия, являющиеся скрытой подоплекой этих догм, только в этом случае политическую экономию можно превратить в положительную науку» (2, XXXII, 145).

Понятие стоимости, которое вводится Марксом в начале исследования, есть, таким образом, не тот тезис, который имеет в виду формальная логика и который остается лишь проблематически истинным, пока он не доказан, – он рассматривается с самого начала как фактически истинный, но это пока истина в самом общем виде. Стоимость есть труд, но труд в особой форме («овеществленный», принявший форму стоимости). В начале исследования не в полной мере мотивирована только особая форма труда, выраженного в стоимости. Для доказательства истинности тезиса об этой особой форме труда требуется рассмотрение более сложных и конкретных экономических фактов и соответствующих им категорий.

Подлинная задача науки заключается не только в том, чтобы теоретически доказать существование общего закона. В первой приведенной выше части письма Маркса к Кугельману говорится о том, что мысль о труде как исходном пункте всего исследования не нуждается в отдельном доказательстве вследствие ее самоочевидности; во второй же части письма речь идет по существу о значении и доказательстве особой формы труда – стоимости, как таковой. «Очевидно само собой, что эта необходимость распределения общественного труда в определенных пропорциях никоим образом не может быть уничтожена определенной формой общественного производства, – измениться может лишь форма ее проявления. Законы природы вообще не могут быть уничтожены. Измениться, в зависимости от исторически различных состояний общества, может лишь форма, в которой эти законы прокладывают себе путь. А форма, в которой прокладывает себе путь это пропорциональное распределение труда, при том состоянии общества, когда связь общественного труда существует в виде частного обмена индивидуальных продуктов труда, – эта форма и есть меновая стоимость этих продуктов.

Задача науки состоит именно в том, чтобы раскрыть, как закон стоимости прокладывает себе путь. Следовательно, если бы захотели сразу „объяснить“ все явления, кажущиеся противоречащими закону, то пришлось бы дать науку раньше науки. В том-то и состоит как раз ошибка Рикардо, что он в своей первой главе о стоимости всевозможные категории, которые еще должны быть выведены, предполагает данными, чтобы доказать их адекватность закону стоимости» (2, XXXII, 460 – 461).

Таким образом, категория стоимости сначала является исходной для всего исследования в качестве труда вообще, но со стороны своей частной формы она все больше и больше доказывается по мере продвижения исследования вперед – в учении о деньгах, о капитале и в конечном счете в учении о цене производства и т.д. Истинность исходных положений науки полностью доказывается лишь по мере их конкретизации.

Смысл диалектического «круга» сжато выражен в следующих цитированных Лениным словах Гегеля: «Именно таким образом происходит, что каждый шаг вперед в поступательном движении, каждое дальнейшее определение, удаляясь от неопределенного начала, представляет собой также возвратное приближение к последнему… идущее назад обоснование начала и идущее вперед дальнейшее определение его – совпадают воедино и есть одно и то же» (3, XXIX, 212).

Так решается вопрос о доказательстве истинности исходного понятия в «Капитале» и в диалектической логике вообще. Но этот вопрос имеет еще другую сторону: каким способом доказывается соответствие (отсутствие противоречий) всех прочих понятий данной теории ее исходной категории? Критикуя в «Теориях прибавочной стоимости» метод Рикардо и характер построения его системы, Маркс устанавливает в связи с этим важное различие в данном вопросе между формальной и диалектической логикой. Рикардо, говорит Маркс, сделал большой шаг вперед по сравнению с А. Смитом. Если у Смита анализ внутренних отношений еще перемешивается с анализом отношений поверхностных, т.е. если Смит не задумывается над соответствием всей теории ее исходному понятию, то Рикардо поставил все категории политической экономии «на очную ставку с их принципом», с понятием стоимости. Все эти категории «подвергнуты допросу на предмет выяснения того», насколько они прямо ему соответствуют (см. 2, XXVI, ч. II, 181 – 182).

Однако характер «очной ставки», сопоставления всех категорий с принципом у Рикардо не удовлетворяет Маркса. Рикардо действует чисто формально-логически, когда он конкретные явления непосредственно сопоставляет с принципом, а не выводит их из него. Так, соответствие общей нормы прибыли принципу стоимости он лишь предполагает и поэтому не замечает противоречия между ними, которое еще следует объяснить и поставить на надлежащее место в общих рамках соответствия между ними. На самом деле надо существование общей нормы прибыли вывести «при помощи целого ряда посредствующих звеньев, – выведение, весьма отличное от простого подведения под закон стоимости. Рикардо тогда получил бы вообще совсем иное представление о природе прибыли и не отождествил бы последнюю непосредственно с прибавочной стоимостью» (2, XXVI, ч. II, 187 – 188).

Кроме того, методологический недостаток доказательства у Рикардо заключается в том, что сопоставление конкретных категорий с принципом у него происходит бессистемно: каждое сложное понятие сопоставляется с принципом само по себе, вне его связей с другими конкретными понятиями. Принцип, таким образом, применяется к материалу, собранному по случайным, внешним признакам, формально.

Диалектическое доказательство есть не подведение, а выведение одних положений (и категорий) из других. При этом очень важно учесть, что выведение не предполагает какого-то прямолинейного действия, а совершается посредством «промежуточных звеньев», переходов и опосредствований. «Доказывание есть вообще опосредствованное познание», отмечает Ленин словами «Науки логики» (3, XXIX, 133).

В том же направлении развивается мысль Энгельса в его предисловии к третьему тому «Капитала», когда он критикует ошибки П. Фиремана и К. Шмидта при объяснении отношения между принципом стоимости и средней нормой прибыли. Фиреман не сумел исчерпывающе решить поставленный вопрос из-за непонимания им того, что диалектическое доказательство представляет собой цепь «промежуточных звеньев» и опосредствований. «Сколько посредствующих звеньев потребовалось бы Фиреману еще и после этого открытия, чтобы выработать полное и ясное решение проблемы, – это показывает незаслуженно холодный прием, которым была встречена его столь значительная статья» (2, XXV, ч. I, 20). Фиреман не понимает, что Маркс не дает раз навсегда установленных определений понятий, но что он их развивает. «Ведь само собой разумеется, что, когда вещи и их взаимные отношения рассматриваются не как постоянные, а как находящиеся в процессе изменений, то и их мысленные отражения, понятия, тоже подвержены изменению и преобразованию; их не втискивают в окостенелые определения, а рассматривают в их историческом, соответственно логическом, процессе образования» (2, XXV, ч. I, 16).

Шмидт также подвергается Энгельсом критике за такое же непонимание отличия между простым формально-логическим сопоставлением понятий и их диалектическим выведением. Письмо Энгельса к К. Шмидту от 12 марта 1895 г. есть логическое продолжение той критики, которой он подверг Шмидта и Фиремана в предисловии к третьему тому «Капитала», – оно написано всего полгода спустя после этого предисловия и затрагивает в общем тот же круг вопросов. Но оно примечательно тем, что в нем логические проблемы ставятся прямо, особенно это касается проблемы отношения между понятиями и действительностью. В первой части письма Энгельс упрекает Шмидта в «эклектическом методе философствования», поскольку Шмидт не охватывает вопроса в целом и дело часто сводится у него к «умничанью по поводу частностей». Из-за этого Шмидт приходит к выводу, что стоимость есть лишь «необходимая фикция», практически диктуемая определенными интересами. Энгельс напоминает Шмидту о его прежних кантианских взглядах и говорит, что он подходит к стоимости так же, как Кант выводил «бытие бога» из практического разума.

Особенно большой интерес представляет вторая часть письма. Здесь Энгельс говорит, что не только понятие стоимости, но и вообще все понятия таковы, что они не могут быть простым зеркальным отражением действительности. Тем не менее понятие всегда больше, чем фикция, оно приблизительно, но верно отражает действительность. Абстракция от действительности выражает действительность, но не прямо, а окольным путем и находится с ней в таком отношении, как две асимптоты, которые, приближаясь друг к другу, никогда не совпадают. Именно отсюда и вытекает необходимость при исследовании и доказательстве устанавливать связь между понятиями и конкретной действительностью через промежуточные звенья и опосредствования. Это верно и для отношения между стоимостью и общей нормой прибыли.

3. Система экономических категорий в связи с системой логических категорий.Логическая структура «Капитала»

Каждая отдельная наука оперирует своими специфическими категориями. Специфичность категорий каждой данной науки двояка: во-первых, все они отличаются друг от друга, так как их функция в том и заключается, чтобы выражать разные грани данной области явлений; во-вторых, все они в своей совокупности отличаются от категорий всякой другой науки.

Категории отдельных наук выражают специфические отношения каждой отдельной области действительности (например, экономические категории выражают экономические отношения между людьми). Но на протяжении многотысячелетней практической деятельности и многовековой истории науки человечество научилось распознавать вообще в бесчисленных связях между вещами определенные различные типы этих связей, разные стороны действительности, которые нашли свое отражение в форме логических категорий.

Логическими категориями называются те понятия, в которых выражена разносторонность действительности, взятой в ее общем виде (а не в связи с особенностями содержания конкретных областей действительности), разнотипность ее связей и отношений. В своей познавательной и практической деятельности человечество установило, что мир состоит из предметов, что все находится в движении, в пространстве и во времени, что все существующее имеет определенную форму, качественную и количественную определенность и т.д.

Энгельс отмечает, что логические категории в домарксистской философии и логике были исследованы наиболее глубоко лишь Аристотелем и Гегелем.

Аристотель составил таблицу, состоящую из следующих категорий: сущность, качество, количество, отношение, место, время, положение, обладание, действие, страдание (т.е. состояние, испытываемое телом, подвергаемым действию). Свое учение о категориях Аристотель тесно связывал со своим общим логическим учением, особенно с теорией суждения. Суждение, по Аристотелю, истинно, если то, относительно чего в суждении утверждается, что оно есть или не есть, действительно есть или не есть. При этом бытие (которое есть или же которого нет) может рассматриваться в аспекте самых различных категорий – со стороны сущности, или качества, или количества и т.д. И не только может, но и дóлжно в соответствии с требованиями логики. «Самостоятельное существование в себе приписывается всему тому, что обозначается через различные формы [категориального] высказывания: ибо на сколько ладов эти различные высказывания производятся, столькими путями они (здесь) указывают на бытие» (4, 87).

В этом требовании многостороннего подхода к истине нельзя не видеть одного из тех «запросов диалектики», которые были замечены Лениным в логическом учении Аристотеля, – это в какой-то мере зародыш будущего диалектического учения о конкретности истины.

На несравненно более высоком теоретическом уровне аристотелевское требование многокатегориального понимания суждений повторяется в логике Гегеля, писавшего, что различные виды бытия требуют свойственных именно им видов опосредствования или содержат их в себе и что поэтому и природа доказательства относительно каждого из них различна.

Важность и жизненность для науки и практики многокатегориального подхода к действительности подтверждается историей языка, в которой очень наглядно отражена борьба мысли за возможно более многосторонний охват познаваемой действительности[38]. Она показывает, что «муки» языка в его стремлении выразить логические категории лучше всего говорят о большом значении этих категорий в общей логике мышления, и в особенности для понимания природы суждения и проблемы истины.

История языка наглядно показывает, что разные категории могут и должны сравниваться по степени их познавательного значения, что прогресс мысли выражается, в частности, в том, что ею все лучше выражается сложная многогранность мира, и в том, что каждая исторически новая категория имеет более высокую познавательную ценность.

В чем же заключается значение логических категорий для исследований категорий отдельных наук, в данном случае для исследования экономических категорий? В чем состоит система логических категорий и как прослеживается в «Капитале» их связь с системой экономических категорий?

Начнем рассмотрение этого вопроса с разбора известного фрагмента из «Диалектики природы» Энгельса относительно классификации суждений. Это имеет большое значение для нашей темы, так как классификация суждений, по Энгельсу, тесно связана с классификацией нескольких самых главных логических категорий и объясняет тот принцип, который лежит в основе системы логических категорий.

Прежде всего приведем высказывание Энгельса относительно общего требования диалектической логики в отличие от логики формальной, что формы мышления должны быть поняты в их взаимной связи. Хотя Энгельс говорит здесь о субординации в системе суждений и умозаключений, но это, бесспорно, имеет самое прямое отношение и к категориям. «Диалектическая логика, – пишет Энгельс, – в противоположность старой, чисто формальной логике, не довольствуется тем, чтобы перечислить и без всякой связи поставить рядом друг возле друга формы движения мышления, т.е. различные формы суждений и умозаключений. Она, наоборот, выводит эти формы одну из другой, устанавливает между ними отношение субординации, а не координации, она развивает более высокие формы из нижестоящих» (2, XX, 538).

Далее Энгельс соглашается с той классификацией, которая выработана Гегелем в его «Науке логики», отзываясь о ней как о гениальной. «Какой сухостью ни веет здесь от этого и какой произвольной ни кажется на первый взгляд эта классификация суждений в тех или иных пунктах, тем не менее внутренняя истинность и необходимость этой группировки станет ясной всякому, кто проштудирует гениальное развертывание этой темы в „Большой логике“ Гегеля» (2, XX, 539).

Классификация эта имеет два разных, но тесно связанных между собой плана. По первому из них суждения подразделяются на суждения наличного бытия, рефлексии, необходимости, понятия. Суждения наличного бытия – самые простые. В них содержится знание о свойствах единичных вещей. Суждения рефлексии, имеющие бóльшую познавательную ценность, дают знание о связях между предметами или сторонами предметов, об отношениях. Суждения необходимости – о «субстанциальной определенности» предметов, о закономерности, которой они подчиняются. Наконец, суждения понятия, суждения высшего типа, дают знание о закономерности данной области явлений в рамках более широкой закономерности. Согласно второму плану классификации, суждения подразделяются на три группы: единичные, особенные и всеобщие. К первой группе относятся суждения наличного бытия, ко второй – суждения рефлексии и суждения необходимости, а к третьей – суждения понятия.

Итак, как мы видим, классификация производится по двум критериям: по степени приближения мышления к познанию закономерности (необходимости) и по степени приближения его к всеобщему знанию. Степень необходимости и степень всеобщности – таковы два связанных между собой критерия классификации суждений.

Энгельс поясняет это примером из истории человеческого знания. Люди на практике, может быть, еще 100 тысяч лет назад, убедились, что можно получать огонь трением или согревать трением озябшие руки. Но много тысячелетий прошло, пока они могли сформулировать суждение: «Трение есть источник теплоты», т.е. еще самое простое суждение наличного бытия (суждение единичное), поскольку в нем регистрируется тот единичный факт, что трение производит теплоту.

Прошли, говорит Энгельс, еще тысячелетия, пока в 1842 г. Майер, Джоуль и Кольдинг сформулировали закон: «Всякое механическое движение способно посредством трения превращаться в теплоту». Это – суждение рефлексии (суждение особенности). В самом деле, процесс получения теплоты был исследован со стороны его отношения к другим процессам сходного рода. Но здесь еще нет всеобщности и, хотя и имеется в виду какая-то закономерность, но применительно к частным областям (трение, механическое движение).

Только суждение: «Любая форма движения способна и вынуждена при определенных для каждого случая условиях превращаться, прямо или косвенно, в любую другую форму движения» – выражает необходимость, закономерность в самой всеобщей форме. Это, как говорит Энгельс, можно рассматривать как суждение понятия. «Дойдя до этой формы, закон достиг своего последнего выражения. Посредством новых открытий мы можем доставить ему новые подтверждения, дать ему новое, более богатое содержание. Но к самому закону, как он здесь выражен, мы не можем прибавить больше ничего. В своей всеобщности, в которой и форма и содержание одинаково всеобщи, он не способен ни к какому дальнейшему расширению: он есть абсолютный закон природы» (2, XX, 539 – 540).

Обратимся теперь, отправляясь от указанного принципа классификации суждений (и умозаключений), к тому порядку, в котором в гегелевской логике рассматриваются логические категории, и мы убедимся, что в ней все категории распределяются приблизительно по тем же рубрикам: категории бытия, категории рефлексии (сущности и явления), категории действительности и, наконец, категории понятия. К первой группе относятся категории качества, количества и меры; ко второй – категории основания и основанного, формы и содержания, сущности и явления; к третьей – причинности, субстанции и др.; к четвертой – категории единичного, особенного и всеобщего.

Если формально отнестись к тому, как этот вопрос изложен в «Науке логики», то можно подумать, что такие категории, как качество, количество и мера, не имеют отношения к категориям рефлексии (к форме, содержанию и т.п.) и что категории единичного, особенного и всеобщего относятся только к сфере понятия и т.п. Но это не так. Видимо, Гегель поставил перед собой задачу прежде всего наметить группы категорий, но не их межгрупповое переплетение, хотя отдельные его замечания позволяют думать, что и эта мысль его не оставляла. На самом же деле, и это блестяще показано в «Капитале» Марксом, после «рассортировки» категорий по группам возникает исключительной важности задача понять их «переплетение», например категорий качества, количества и меры, с категориями формы и содержания, единичного, особенного и всеобщего и т.д. Это замечательно ясно показано при анализе форм стоимости в «Капитале», не говоря уже о других более сложных и потому еще более интересных случаях.

Изучение логической структуры «Капитала», и в частности прямые высказывания Маркса, Энгельса и Ленина по данному поводу, приводит к заключению, что экономические категории распределены по следующим логическим ступеням: сначала рассматриваются категории, относящиеся к «бытию» капитала – к меновым отношениям между товарами и обращению товаров и денег; затем сущность капитала – непосредственный процесс капиталистического производства и связанные с ним категории; потом «явление» капитала – процесс его обращения; и, наконец, действительность капитала – капитал как единство процесса производства и процесса обращения, а вместе с тем все экономические категории капитала в совокупности, в их переплетении.

Как дальше видно будет, классификация (субординация) категорий в «Капитале» по схеме: бытие – сущность – явление – действительность – есть вместе с тем их классификация по схеме: единичное – особенное – всеобщее. Обратимся к самому «Капиталу», к письмам Маркса и Энгельса, позволяющим судить о логической структуре «Капитала», и к ряду высказываний Ленина по этому поводу.

Из письма Маркса к З. Шотту от 3 ноября 1877 г. видно, что Маркс писал все части своего труда одновременно и что к 1867 г., когда был издан первый том «Капитала», у него уже были готовы, хотя и в необработанном виде, второй и третий тома В письме говорится: «…я попеременно пишу различные части своего труда. В действительности, для себя, я начал „Капитал“ как раз в обратном порядке по сравнению с тем, как он предстанет перед публикой (начав работу с третьей, исторической, части), только с той оговоркой, что первый том, к которому я приступил в последнюю очередь, сразу был подготовлен к печати, в то время как оба другие тома остались в необработанной форме, свойственной каждому исследованию в его первоначальном виде» (2, XXXIV, 238).

Энгельс говорил о том же самом: что расположить материал по-новому можно было только после полного овладения всем материалом – «иначе такие книги, как „Капитал“, появлялись бы гораздо чаще» (2, XXXVI, 53), и что «теорию прибавочной стоимости Маркс разработал в 50-х годах наедине с самим собой и упорно отказывался опубликовать что-либо о ней, пока не уяснил себе полностью всех ее выводов» (2, XXXIX, 22)[39].

Таким образом, когда Маркс писал первый том, перед его глазами был весь предмет в целом, и у него, конечно, были не только чисто экономические, но и логические соображения, из которых он исходил, когда распределял материал между разными томами, а также внутри каждого тома в отдельности, в том числе и в первом томе. Этот факт, между прочим, служит самым наглядным опровержением легенды о противоречии между первым и третьим томами «Капитала».

Для того чтобы выяснить, как сам Маркс понимает структуру «Капитала» и лежащий в ее основе принцип разделения целого на части или, точнее, на ступени, необходимо прежде всего иметь в виду вступление Маркса к первой главе третьего тома, вступление к первой главе второго тома и введение к третьему отделу второго тома «Капитала».

Третий том «Капитала» открывается следующим анализом содержания всех трех томов: «В первой книге были исследованы те явления, которые представляет капиталистический процесс производства, взятый сам по себе как непосредственный процесс производства, причем оставлялись в стороне все вторичные воздействия чуждых ему обстоятельств. Но этим непосредственным процессом производства еще не исчерпывается жизненный путь капитала. В действительном мире он дополняется процессом обращения, который составил предмет исследования второй книги. Там, – именно в третьем отделе, при рассмотрении процесса обращения как опосредствования общественного процесса воспроизводства, – оказалось, что капиталистический процесс производства, рассматриваемый в целом, есть единство процесса производства и обращения. Что касается того, о чем идет речь в этой третьей книге, то оно не может сводиться к общим рассуждениям относительно этого единства. Напротив, здесь необходимо найти и показать те конкретные формы, которые возникают из процесса движения капитала, рассматриваемого как целое. В своем действительном движении капиталы противостоят друг другу в таких конкретных формах, по отношению к которым вид [Gestalt] капитала в непосредственном процессе производства, так же как и его вид в процессе обращения, выступает лишь в качестве особых моментов. Видоизменения капитала, как мы их развиваем в этой книге, шаг за шагом приближаются таким образом к той форме, в которой они выступают на поверхности общества, в воздействии разных капиталов друг на друга, в конкуренции и в обыденном сознании самих агентов производства» (2, XXV, ч. I, 29).

Итак, в первом томе рассматривается непосредственный процесс производства; во втором – процесс обращения, а также единство процессов производства и обращения, капиталистический процесс воспроизводства, но только в общем виде; в третьем томе – то же единство производства и обращения, но конкретно, в процессе движения капитала как целого. Здесь мы наблюдаем действительное движение капитала как всестороннего и многогранного целого.

Второй том «Капитала» начинается с сопоставления предмета исследования (содержания) второго и первого томов. Прежде всего здесь важно, что хотя главный предмет исследования в первом томе составляет процесс производства, как таковой, непосредственный процесс производства, но и в этом томе так или иначе рассматриваются также явления обращения. Однако все дело в том, как они рассматриваются.

Процесс кругооборота капитала проходит три стадии: 1) капиталист появляется на товарном рынке и рынке труда как покупатель, его деньги проделывают здесь акт обращения Д – Т; 2) процесс производства и 3) акт обращения Т – Д, когда капиталист возвращается на рынок в качестве продавца произведенных товаров. В первом томе тоже пришлось рассматривать эти два акта обращения, однако там они не были специальным предметом рассмотрения. «В первом томе первая и третья стадии исследовались лишь в той мере, в какой это было необходимо для понимания второй стадии – процесса производства капитала. Поэтому там остались нерассмотренными те различные формы, в которые на различных своих стадиях облачается капитал и которые он то принимает, то сбрасывает при повторении кругооборота. Теперь они составляют предмет более подробного исследования» (2, XXIV, 31).

О рамках, в которых в первом томе рассматривались явления обращения, Маркс говорит также во «Введении» к третьему отделу второго тома «Капитала». «В I книге был подвергнут анализу капиталистический процесс производства и как отдельный акт и как процесс воспроизводства… Та смена форм и тот обмен веществ, которые капитал претерпевает в сфере обращения, были взяты нами в виде предпосылки, на которой мы подробно не останавливались… Единственным актом в сфере обращения, на котором мы должны были там остановиться, был акт купли и продажи рабочей силы как основное условие капиталистического производства» (2, XXIV, 396).

Таким образом, и в первом, и во втором томах рассматриваются обе стороны: производство и обращение, связь между ними, но в первом томе центральный вопрос – это процесс производства, а во втором – процесс обращения. Именно в этом смысле надо понимать то, что ближайший предмет исследования в этих двух томах «Капитала» разный.

Точно так же и в третьем томе «Капитала», а собственно говоря, уже в третьем отделе второго тома рассматриваются оба процесса, но теперь уже не относительно односторонне (в смысле выделения одного из них как исследуемого преимущественно), а во взаимном их проникновении и опосредствовании. О кругообороте капитала в этом последнем смысле Маркс говорит: «В одной форме процесс производства опосредствует процесс обращения, в другой форме процесс обращения опосредствует процесс производства» (2, XXIV, 394).

Различие в рассмотрении Марксом единства процесса производства и процесса обращения в третьем отделе второго тома и в третьем томе заключается в том, что если в третьем отделе второго тома рассматриваются факты, относящиеся к связям «внутри самого класса капиталистов» (2, XXXVI, 55), то в третьем томе капитал исследуется уже всесторонне, во всем объеме, что позволяет понять отношения внутри классов в свете коренных противоречий между двумя основными классами капиталистического общества. Единство процесса производства и процесса обращения в третьем томе рассматривается уже не в общем виде, там исследуются «конкретные формы, которые возникают из процесса движения капитала, рассматриваемого как целое».

Таким образом, во всех трех томах главного произведения Маркса капитал рассматривается как целое, как единство процесса производства и процесса обращения, но в каждом из них это единство рассматривается по-особому, и это необходимо иметь в виду, когда мы хотим осмыслить логическую структуру «Капитала».

Нетрудно заметить, что с логической точки зрения наличие разного ближайшего предмета исследования в первом, втором и третьем томах «Капитала» отвечает диалектическому закону, в соответствии с которым предмет исследуется сначала со стороны его сущности (процесс производства), затем со стороны явления (проявление сущности – процесс обращения) и, наконец, как единство сущности и явления, т.е. действительность.

Рассмотрение логической структуры «Капитала» будет неполным, если не иметь в виду, что он включает в себя раздел, который наряду с сущностью, явлением и действительностью капитала можно считать бытием капитала. Это отдел «Товар и деньги» первого тома «Капитала». То, что составляет ближайший предмет исследования в этом отделе и в целом в «К критике политической экономии», представляет собой наиболее широкий и общий фундамент и «зародыш» всего последующего.

Бытие, сущность и явление и собственно действительность – это три разных аспекта действительности, разные логические категории. Бытие есть то, чтó Маркс обычно называет «поверхностью» общества (если речь идет об обществе), например меновое отношение между товарами в отличие от их стоимостного отношения. В «Плане диалектики (логики) Гегеля» Ленин записал: «Начало – самое простое, обычное, массовидное, непосредственное „бытие“: отдельный товар („Sein“ в политической экономии)» (3, XXIX, 301). Та же мысль повторяется в ленинском фрагменте «К вопросу о диалектике» (см. 3, XXIX, 318). В своем конспекте «Науки логики» Ленин отмечает: «Действительность выше, чем бытие и чем существование. (1) Бытие непосредственно… (2) Существование (оно переходит в явление)… (3) Действительность – единство существования и в-себе-бытия…» (3, XXIX, 140 – 141).

От анализа бытия диалектическая логика переходит к исследованию сущности, «от товара и денег» – к капиталистическому процессу производства, который «является в последнем счете решающим» (2, XXXVII, 415). Явление представляет собой возвращение к «бытию», к поверхности предмета, но это уже «бытие», опосредствованное сущностью, рассматриваемое сквозь призму сущности. Например, во втором томе «Капитала» вновь рассматривается товар, но теперь это уже «капиталистически модифицированный товар», товарный капитал. Таким образом, если в первом томе рассматриваются (с теми оговорками, которые были указаны выше) бытие и сущность, то во втором томе – явление, в третьем отделе второго тома – действительность как единство сущности и явления, их взаимопроникновение, а в третьем томе – та же действительность в ее самой зрелой форме, с ясно выраженными в ней возможностями ее отрицания более высоким общественным строем. Здесь мы уже в третий раз попадаем в область «бытия», но это теперь не непосредственное бытие и не явление, а подлинная действительность, взятая во всех ее опосредствованиях[40].

Необходимо специально остановиться на «бытии» капитала, разбираемого в отделе «Товар и деньги», на его месте в общей системе всего произведения.

Рассмотрение актов Д – Т и Т – Д при анализе кругооборота капитала в первом томе служит предпосылкой для исследования этого кругооборота во втором томе, но в свою очередь для понимания роли капиталиста в процессе обращения, описанной в первом томе, необходимой предпосылкой является анализ товара и денег в первом отделе первого тома, а затем анализ «превращения денег в капитал». Иначе не может быть, так как «деньги и товары являются… скрытым капиталом, капиталом в возможности…» (2, XXVI, ч. III, 498) и так как «простая форма стоимости, отдельный акт обмена одного, данного, товара на другой, уже включает в себе в неразвернутой форме все главные противоречия капитализма» (3, XXIX, 160 – 161).

Маркс говорил, что «первый том представляет собой законченное целое» (2, XXXII, 469), и это должно нас побудить к скрупулезному исследованию каждой его части, и особенно первой, поскольку в ней вскрываются возможности всего дальнейшего развития. Исследование действительности с точки зрения диалектической логики необходимо должно быть предварено исследованием ее возможностей. Первый том носит общее название «Процесс производства капитала», тем самым первый отдел, посвященный анализу товара и денег, должен рассматриваться не как внешний по отношению ко всему тому и даже ко всему «Капиталу», а как его органическая и необходимая часть, но имеющая самостоятельный интерес.

При анализе товара и денег Марксу было важно показать, что при определенных условиях товар и деньги не могут не породить капитал. «В деньгах, – писал Маркс, – как показывает развитие их определений, заложено требование существования стоимости, вступающей в обращение, сохраняющейся в нем и в то же время предполагающей само это обращение, то есть – существования капитала. Этот переход есть в то же время и исторический» (2, XXIX, 259). Отвечая Энгельсу на его замечания относительно трудности понимания первой главы «Капитала», Маркс указывает, между прочим, на то, что «этот раздел слишком важен для всей книги».

История «К критике политической экономии» показывает, как Маркс постепенно приходил к решению о выделении товара и денег в качестве предмета специального исследования. 29 ноября 1858 г. он сообщает Энгельсу, что ему пришлось специально написать главу о товаре, которой раньше в рукописи совсем не было, и очень сильно расширить вторую главу «Деньги, или простое обращение» (2, XXIX, 304). В январе 1859 г. он пишет Энгельсу, что хотя труд в целом носит название «Капитал вообще», но в нем еще нет ничего о капитале, а говорится только о товаре и деньгах и что для этого имеются определенные теоретические основания.

Значение специального исследования товара, как подчеркивает Маркс в письме к Энгельсу от 22 июля 1859 г., мотивировано также тем, что в этой простейшей форме преломлена специфика именно буржуазного производства. На товар и деньги надо смотреть не как на докапиталистические категории, а именно как на проявление капиталистических отношений.

Экономические категории «Капитала» группируются, однако, не только по этой схеме (бытие – сущность, явление – действительность), но и по соотношению единичное – особенное – всеобщее.

В первом томе «Капитала» общественный капитал представлен как индивидуальный, но типичный капитал. «То, что говорится здесь об индивидуальном капитале, относится и к общественному капиталу, который функционирует лишь в форме многих индивидуальных капиталов» (2, XXIV, 398).

Во втором томе, в его третьем отделе, в анализ включается категория особенного. Здесь, во-первых, речь идет о переплетении многих капиталов, индивидуальный капитал выступает как звено ряда капиталов и, во-вторых, в анализе приобретает значение разделение всего общественного капитала на две особенные группы – производство средств производства и производство средств потребления. Без учета этого невозможно понять Марксову теорию реализации и воспроизводства капитала.

Излагая эту теорию, Ленин отмечает, что она построена на двух следующих положениях: 1) весь продукт капиталистической страны «подобно единичному продукту» состоит из трех частей – постоянного капитала, переменного капитала и прибавочной стоимости; это ясно уже из первого тома; 2) надо различать два подразделения капиталистического производства. Далее Ленин объясняет тот факт, почему в первом томе можно было обходиться без такого подразделения: «Является вопрос, почему такое деление продуктов по их натуральной форме необходимо именно теперь, при анализе воспроизводства общественного капитала, тогда как анализ производства и воспроизводства индивидуального капитала обходился без такого разделения…» (3, III, 39). В первом томе еще не стоял вопрос о реализации капиталистически произведенного продукта, поэтому все капиталы рассматривались «как один», без учета особенностей; вопрос об особенностях, как говорит Ленин, там «был отодвигаем». Во втором же томе учет этих особенностей приобретает центральное значение.

В третьем томе анализ общественного целого, или всеобщего, становится еще более сложным. Здесь всеобщее сразу выступает во всех его трех обличьях: и как целостная «единичность» (как это было в первом томе), и как всеобщее, разделенное на две главные сферы, и, что специфично только для третьего тома, – как всеобщее, состоящее из многих отраслей, между которыми «переливается» капитал. Именно такой анализ позволяет объяснить образование средней нормы прибыли.

В третьем томе закон капитализма получает завершенное выражение, и о нем можно сказать то же, что было сказано о законе превращения энергии: «К самому закону, как он здесь выражен, мы не можем прибавить больше ничего. В своей всеобщности, в которой и форма и содержание одинаково всеобщи, он не способен ни к какому дальнейшему расширению…» (2, XX, 540).

Уже краткий разбор логической структуры «Капитала» показывает огромное значение того принципа классификации суждений, о котором говорил Энгельс. Естественно, что и экономические категории в «Капитале», хотя все они взаимно связаны и действуют одновременно, включаются в анализ постепенно, в соответствии с тем, относятся ли они к «бытию», или «сущности», или к «явлению», или, наконец, к «действительности» капитала.

Такова общая, так сказать макроскопическая, логическая структура «Капитала», характеризующая его как целостное произведение. Но очень важно отметить, что и каждая отдельная самостоятельная часть «Капитала» имеет такую же структуру. Структуру частей можно назвать микроструктурой «Капитала». В самом деле, отдел «Товар и деньги» посвящен, как говорилось, анализу категорий, относящихся к «бытию» капитала, но товар сам по себе тоже имеет свое «бытие», свою «сущность», «явление» и «действительность»: потребительная стоимость – его бытие, стоимость – его сущность, форма стоимости – его явления, а единство стоимости и формы стоимости, обнаруживающееся в товарном и денежном обращении, – его действительность.

Как показывает исследование движения логических категорий, по мере развития экономического анализа каждая из логических категорий тоже раскрывается со все большей глубиной, причем в общем по той же схеме. Постепенно выясняется сущность каждой из логических категорий и ее действительность, а также все более глубокий уровень переплетения всех логических категорий.

Бесспорно, вопрос о системе логических категорий нуждается в дальнейшем изучении; столь же бесспорно и то, что ни один марксистский исследователь этой сложной проблемы не пройдет мимо анализа логической структуры «Капитала», выяснение которой имеет огромное значение для научного решения этого вопроса.

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ.