шно: за весь вечер она не произнесла ни слова. Ее молчание казалось тяжелым, весомым. Ведь именно она объединяет всех вместе, искусно ткет связующие нити слов и чувств. Как ужасно будет, если на ее месте останется пустота. Так думала Мэй, уже когда лежала под одеялом, и даже расплакалась, будто горюя заранее, хоть ей самой и стыдно было своих слез, она же никогда не плачет.
Поэтому, когда мисс Линдон неожиданно объявила, что она скоро уедет от них, Мэй и глазом не моргнула. Жалко, конечно, но вместе с тем Мэй надеется, что без мисс Линдон это тяжелое молчание вновь заполнится нежностью, и все станет на свои места, так что, по правде говоря, ей уже не терпится, чтоб учительница поскорее уехала.
Завтра они попрощаются, и Мэй ее никогда больше не увидит. Они скажут все те слова, которые говорят на прощание, будут милы друг с другом и огорчены расставанием. Они пообещают друг другу писать, и никто из них не выполнит обещание. У Мэй для писем уже есть Марта. Да, им было хорошо вместе. Но с мамой лучше.
А еще Прекрасный Господин передал ей со своим другом-индейцем подарок, когда она уже совсем не ждала и смирилась с мыслью, что ее забыли. Это было что-то тонкое и длинное, завернутое в лоскут мягкой кожи. Она развернула сверток дрожащими от волнения руками, а там – маленькая флейта, вроде той, на которой играет он сам. Мэй дунула, но вышел только жалобный всхлип. Будто воздуху совсем не нравилось томиться в деревянной трубочке. Ну что ж, Мэй будет упражняться, и однажды у нее получится настоящая красивая мелодия.
Волшебство середины лета
Дорогая Марта!
Мы с Эйприл опять играли в нашу игру «Я буду». Только немного поменяли правила. Всё очень просто, ты сразу поймешь. Приведу пример того, что назвала я. Если месяц, то я буду маем, недаром же меня зовут «Мэй». Если день недели, то среда, в ней скрывается столько возможностей. Если животное, то ламантин. Я их никогда не видела и толком не знаю, какой он, только что живет в воде; но название мне очень нравится. Если растение, то дуб: сначала он такой забавный, когда еще желудь, с этой своей шапочкой и зеленой головкой, а потом из тонкой кожуры пробивается веселый побег, словно флажок, а дальше вырастает листик, а дальше… а дальше… У дуба очень много этих «а дальше».
Если время года, то как сейчас, то есть самое начало лета, когда все вокруг великолепное, яркое и спелое, и уже совсем не холодно, но пока еще можно укрыться от жары, если вдруг она кому-то не по нраву. Я-то люблю жару.
Утро начинается нерешительно, такое матово-белое, что непонятно, какой день оно принесет. Наконец воздух становится прозрачным, из темной массы леса проступают ветки, а на ветках листья, и мир опять такой, как обычно. Каждая ночь как маленькая зима, но время бояться уже прошло.
Летом все гораздо легче, и Рай действительно похож на рай. Нужно меньше дров и меньше хвороста, а значит, у меня в два раза меньше работы; в огороде полно овощей, только собирай, даже наши голодные рты не способны столько поглотить, так что мы можем обменивать их на то, что у нас не растет. У Двух Лун тоже меньше работы, и мы проводим много времени вместе (надеюсь, ты не обижаешься, или наоборот, надеюсь, немного обижаешься), мы исследуем лес вдоль и поперек. Я уже здорово наловчилась лазать по деревьям. С высоких веток видны бесконечные голубые холмы; на самом деле все вокруг голубое и зеленое. У Природы очень хороший вкус по части сочетания цветов, не хуже, чем у парижских портних.
Помнишь, Марта, как старшие девочки гадали на день летнего солнцестояния? Они срезали кожуру от яблок и бросали ее за спину, а потом смотрели, какая буква из нее получилась – мол, на эту букву будут звать твоего будущего жениха. А мы подсматривали за ними и смеялись, нам это казалось страшной чепухой. Здесь у нас с осени осталось так мало яблок, что матушка запретила тратить их попусту. Тогда мы придумали еще большую чепуху: мы взяли картошку. Не уверена, что картошка считается, потому что у меня получилась буква У, а я не знаю ни одной души на У. Зато у Эйприл получилось что-то похожее на О. «О, Оглобля!» – вырвалось у меня, несмотря на то, что он стоял рядом. Он уставился на нас, как баран на новые ворота. Будто он не знает, что мы его так называем. А Эйприл страшно разволновалась и шепотом велела мне закрыть мой противный рот – обычно она так не разговаривает. Правда, потом она попросила прощения, но я вообще-то совсем не обиделась.
Говорят, что посеешь, то и пожнешь: что же получается, если гадать на картофельных очистках, получишь в мужья картофелину? Не очень-то заманчиво. Не хочу я выходить замуж за картофелину! Я, может, вообще не собираюсь замуж. Когда я дорасту до замужества, я просто вскочу на коня, где бы я ни находилась, примчусь сюда и спрячусь тут в лесах, тогда мне не придется ходить на балы, учиться делать реверансы и хихикать, прикрываясь веером. Я построю себе крохотную хижину, такую же, как у Прекрасного Господина, и буду питаться тем, что найду в лесу. У меня не будет ни мужей, ни детей, о которых надо заботиться, ни столов, которые надо накрывать и сервировать дымящимися блюдами, ни простыней и белья, которое надо стирать, – буду сама по себе. Возможно, ты назовешь это сумасбродством, а мне кажется, что это и есть свобода.
Если надумаешь, у меня в хижине всегда найдется местечко для тебя.
Вещи, которые не следует знать
Дорогая Марта!
Сегодня я сделала самую запретную вещь в мире, и именно потому, что это запрещено, мне так давно хотелось это сделать. Матушка уехала в город, то есть в Бостон, навестить свою подругу Лесли Крофт, которая хворает. Когда до нас доходят такие известия, никогда не знаешь, как к ним относиться: иногда это, скажем, небольшая простуда, но она может перерасти во что-то серьезное, а может пройти без следа. Вот и непонятно, стоит ли беспокоиться или нет. Я понимала, что матушка, скорее всего, переночует в городе: раз уж она будет в Бостоне, наверняка воспользуется случаем навестить своих родителей, к которым заходит, только когда одна или с нами. Кажется, я тебе не рассказывала, но дедушка и бабушка Джеймсоны были против ее брака с отцом и так и не смирились. Вообще-то я по ним скучаю, особенно по дедушке: когда я была маленькая, он водил меня в выставочный зал смотреть картины, а потом пить горячий шоколад в Фанейл-холл, и показывал мне кузнечика на флюгере, и мы вместе смеялись, что кузнечик запрыгнул слишком высоко и не может спуститься, потому что боится высоты.
Короче говоря, матушка уехала, и отец воспользовался этим, чтобы отправиться к Прекрасному Господину всей честной компанией, вместе с Оглоблей и Эйприл, которые замыкали шествие молчаливые и серьезные – они теперь всегда такие, когда оказываются рядом. Я смотрела, как они уходят, нагруженные корзинами с яблоками и грушами, тремя маленькими тыквами, двумя бутылками молодого сидра и галетами, которые мать напекла перед отъездом в Бостон. Настоящее пиршество. Мне пришлось остаться дома, потому что у Джун заложен носик, и она очень капризничает. Но я даже не расстроилась, ведь это единственная возможность осуществить мой план.
Все шло как по маслу. Я убаюкала Джун, уложила ее в кроватку, накрыла любимым одеялом, подложила куклу Нодо и тихо-тихо притворила дверь. Потом незаметно проскользнула в родительскую спальню; можно было уже так не осторожничать, ведь кроме меня дома никого не было, но я боялась разбудить Джун, к тому же делать что-то тайком гораздо интереснее.
Знаешь, Марта, их комната такая строгая. На кровати – покрывало из лоскутков, накопленных за целую жизнь – даже за две или три жизни, – с вышитыми на нем луной и звездами. Его шила не матушка, даже у нее не хватает терпения на такую работу. Перед нашим отъездом ей подарила это покрывало одна женщина, которую матушка всегда опекала. И матушке оно очень дорого, ведь это единственная ценная вещь, которая была у миссис Диллард, но бедная женщина подарила ее от всего сердца в благодарность за мамину помощь. Откровенно говоря, лоскутное покрывало куда больше подходит к этому дому, чем то голубое бархатное, что было у нас в Бостоне, а после того как мы переехали в Конкорд, куда-то исчезло вместе с другими изящными вещами – позолоченными деревянными столиками, керамическими лампами в цветочек, набивными стульями. Такое ощущение, что с каждым нашим переездом мы теряем что-то по кусочкам, и в конце концов у нас останется, как у Прекрасного Господина, три кастрюльки, два сюртука да одна ложка, зато мы станем абсолютными хозяевами самих себя. Надеюсь, по крайней мере, что это преимущество.
В изножье кровати стоит банкетка с тремя подушками, их вышивала я, исколов себе все пальцы, так что они облиты моей кровью, но на темном узоре из листьев этого, к счастью, не видно. Рядом скромный письменный стол с простой лампой без цветистых узоров и маминой бумагой для писем, чернильницей и пером. С отцовской стороны – полки с его любимыми книгами, точнее, с теми книгами, которые он не хочет нам давать. Но меня сейчас интересуют не они.
Я прямиком направилась к сундуку, который стоит между окнами, встала на колени и приподняла тяжеленную крышку. Матушка не запирает его на ключ, она нам доверяет. И я понимала, что собираюсь сделать что-то ужасное, но не могла удержаться. Наверное, все оттого, что тут мало других развлечений.
Сверху лежали два платья, растянувшись, будто две бесплотные барышни. Одно – шелковое цвета пыльной розы, а другое – бутылочно-зеленое. Я приподняла их и аккуратно переложила на кровать, чтобы не потревожить их сон. Под ними оказался какой-то легкий сверток. Я его развернула, оттуда выглянул пестрый ридикюль на цепочке, которая надевается на запястье, с зелеными, желтыми, белыми и черными бисерными веточками. Латунный замочек потемнел от времени, но, надавив посильнее, я смогла его открыть. Внутри лежала крохотная записная книжечка, помеченная очень далекой датой, с карандашом в серебряном футляре, подвешенном на атласной ленте цвета слоновой кости. Я сразу поняла, что это бальный блокнот. Маминым почерком рядом со списком танцев очень мелко, чтобы все уместилось на странице, были выведены имена незнакомых мужчин. Имени отца среди них не было. Он даже в юности не танцевал.