Армейская должность была критерием успешности и открывала дорогу к политической карьере. В 1917-1940 годах свыше 35 % высших должностей в стране занимали военные, не считая бывших. Во времена диктатуры Диаса – лишь 25 %. Но если генералы Диаса были обязаны продвижением по службе только диктатору, то революционные генералы считали себя обязанными только своим военным талантам. Естественно, они при первой же обиде на федеральное правительство брались за оружие, и их люди беспрекословно шли в бой за своего начальника. Целью мятежей было достижение личных благ (более высокой должности или асиенды в собственность). К мятежам военных Обрегон подходил в зависимости от обстановки. Если движение было локальным, то руководителей безжалостно расстреливали. Если же мятеж имел социальную подоплеку и грозил приобрести массовый характер, то от лидеров мятежа откупались должностями или деньгами.
Например, в июле 1920 года один из оппозиционных генералов Эпигменио Хименес присоединился к правительственной армии на следующих условиях, зафиксированных им в подписанном соглашении с министром обороны: «Во-первых, нижеподписавшемуся и его подчиненным будут сохранены все военные звания, которые они имеют на данный момент. Во-вторых, нижеподписавшемуся будет передана асиенда или ранчо в указанном им месте, а также сельскохозяйственное оборудование. В-третьих, нижеподписавшемуся будет передано 20 000 песо золотом и оставлено право сохранить командование над своими войсками…»[215]
Обрегон прекрасно сознавал опасность самостоятельной роли армии в жизни страны. Но все же коррумпированные офицеры были для сонорцев предпочтительным вариантом. Они быстро обрастали бизнесом и уже боялись поставить все на карту в ходе того или иного мятежа. Идейных же военных Обрегон не только не подпускал близко к рычагам власти, но и не гнушался физической ликвидацией наиболее строптивых. Он говорил, что если в Мексике Каин не убивает Авеля, то Авель обязательно убьет Каина.
Показательным в этом отношении является пример генерала Лусио Бланко. Он был первым офицером конституционалистов, которому удалось одержать в 1913 году победу над федеральной армией Уэрты, заняв приграничный город Матаморос. Когда в 1914–1915 году наметился разрыв между Вильей и Обрегоном, Бланко вместе с рядом других генералов пытался примирить двух блестящих лидеров революционной армии. Вместе с Обрегоном Бланко въехал в столицу после капитуляции Уэрты. Испытывая искреннюю симпатию к Сапате, он приказал своим войскам принять сапатистов в Мехико как друзей и союзников.
В начавшейся борьбе между Конвентом и конституционалистами Бланко стремился играть роль независимой третьей силы. Сначала он был на стороне Конвента (даже занимал в правительстве Конвента пост министра внутренних дел), но вражда с Вильей заставила его занять самостоятельную позицию. Генерал был горячим сторонником аграрной реформы и, к неудовольствию Каррансы, раздавал землю крестьянам еще в ходе войны против Уэрты. Обрегон ненавидел Бланко (видимо, завидуя его военной славе), и после победы над Конвентом военный суд приговорил того к пяти годам лишения свободы. Когда Обрегон ушел в отставку с поста военного министра в мае 1917 года, Карранса распорядился заново провести следствие по делу Бланко, и в сентябре 1917 года генерал, к негодованию Обрегона, был полностью оправдан.
Карранса разрешил Бланко выехать в США, где тот обосновался в приграничном техасском городе Ларедо. Когда в 1919 году отношения Каррансы и Обрегона обострились, президент вызвал Бланко в Мехико. Тот, как мы уже говорили, устроил встречу Каррансы с лидером сапатистов Маганьей. В мае 1920 года Бланко вместе с Каррансой бежал из Мехико и снова пробрался в Техас. Как человек, имевший собственные политические убеждения, Бланко не был настроен на компромисс с Обрегоном и занимался активной оппозиционной деятельностью. Агенты мексиканского правительства внимательно следили за генералом. Как упоминалось выше, в декабре 1920 года он был осужден судом присяжных в техасском Эль-Пасо по обвинению в подготовке заговора против мексиканского правительства.
9 июня 1922 года генерал был похищен мексиканскими агентами прямо с бала, а наутро его труп плавал в пограничной реке недалеко от Ларедо, с простреленным сердцем, скованный наручниками со своим сподвижником полковником Аурелио Мартинесом, у которого была прострелена голова. По другой версии, два агента Обрегона, посланные генералом Амаро, уговорили Бланко перейти границу, где его якобы будут ждать отряды оппозиционеров, и начать восстание против правительства.[216] Сразу же после пересечения границы Бланко был убит.[217] Это политическое убийство отнюдь не стало последним во время президентства Обрегона.[218] Теперь имя Бланко носит один из аэропортов Мексики.
Когда «движение Агуа-Приеты» пришло к власти, Обрегон и де ла Уэрта начали активно принимать в армию бывших оппозиционеров. Данные по офицерам приводились выше. Обычных солдат и сержантов в 1920 году насчитывалось 98 623.
Уже в 1921-1922 годах Обрегон попытался снова сократить армию, прежде всего за счет ненадежных в политическом отношении элементов. Была разработана программа перевода офицеров в резерв, которая сохраняла за бывшими военными высокий социальный статус и денежное довольствие. Генералам и полковникам давали асиенды, конфискованные у врагов революции. Для солдат Обрегон предусматривал создание сельскохозяйственных колоний, которые наделялись землей и инвентарем за счет государства. Однако большой популярности эта идея не имела – солдаты уже не хотели заниматься тяжелым сельским трудом.
В целом генеральский корпус был доволен своим материальным положением. Как и во времена Диаса, генералы сообщали в Военное министерство завышенные данные о численности своих войск и распределяли между собой довольствие, приходившее на «мертвые души». Почти все генералы, используя служебное положение, активно занимались бизнесом и по-прежнему обкладывали население «своих» регионов всякими «налогами» и сборами. Однако Обрегон не обманывался насчет временного спокойствия армейской верхушки. Он знал, что стоит только начаться президентской кампании (следующие выборы предстояли в 1924 году, и Обрегон по Конституции не мог баллотироваться на второй срок), как генералы снова заявят о себе, рассчитывая на должности и материальные блага.
Политическая роль армии на местах, несмотря на ее формально «революционный» характер, всецело зависела от позиции командующего войсками в том или ином штате. Например, когда губернатором Мичоакана стал генерал Мухика (вышедший, как мы помним, из рядов компартии), армейские части активно поддерживали аграрную реформу и борьбу крестьян против помещиков. Такое же положение сложилось и в штате Веракрус при губернаторе Техеда. Однако в большинстве штатов армия играла явно контрреволюционную роль, что во многом объяснялось материальными интересами генеральской верхушки. Многие офицеры фактически стали на довольствие к местным помещикам и за деньги подавляли крестьянские выступления. Парламент штата Веракрус в специальной резолюции даже назвал армию в штате «социальным бедствием». Офицеры часто вооружали отряды помещиков (которых в Мексике, по аналогии с Россией, называли «белогвардейцами»).
Помимо материальной выгоды (крестьяне не могли предложить генералам столько денег, сколько помещики) значительную роль в контрреволюционных настроениях армии играло и социальное происхождение большинства офицеров и генералов. Примерно две трети из них являлись выходцами из средних слоев, и только 15–16 % – бывшими рабочими или крестьянами. Средние слои (особенно на американизированном севере Мексике, в том числе в Соноре – тамошних жителей называли «мексиканские янки») непоколебимо стояли на страже частной собственности, так как сами были собственниками или стали ими в ходе революции. Соответственно, на посягательства на собственность помещиков эти генера лы смотрели неодобрительно (дескать, сегодня землю отберут у них, а завтра у нас).
Наконец, очень важным аспектом, определившим враждебную реформам линию большей части офицерского корпуса, был широко распространенный в Мексике, главным образом на севере, расизм. Север Мексики был еще за сто лет до революции слабо заселен, и его осваивали белые поселенцы, зачастую выходцы непосредственно из Испании. Коренного населения, за исключением кочевых племен яки и апачей, там почти не было. Напротив, центр и юг Мексики населяли различные индейские оседлые народности, имевшие самобытность и высокую культуру задолго до прихода испанцев. Вся политическая элита Мексики, особенно Соноры, состояла в основном из белых. Даже метисов было немного.
Командиры-северяне относились к индейцам юга и центра Мексики как к отсталому, не способному к прогрессу народу. Общинное землевладение, традиционное у индейцев, северяне считали архаичным пережитком, а помещиков, которые были поголовно белыми, – своими братьями по крови и носителями экономического прогресса и культуры. Именно расизмом во многом объясняется чудовищная жестокость армии при подавлении крестьянских выступлений (как правило, невооруженных) в центре и на юге Мексики.
Из иностранцев больше всего доставалось в Мексике китайцам.[219] Приток их в страну сильно вырос после китайско-мексиканского договора о дружбе и торговле 1899 года: если в 1899 году в Мексику прибыли 33 китайца, то в 1910-м – 841. Правительство Диаса поощряло иммиграцию китайцев, надеясь, что трудолюбивые азиаты освоят пустынный мексиканский север. Китайцы действительно стали прибывать в Сонору и Синалоа, однако они в основном занимались мелкой торговлей и общественным питанием. 90 % китайских предприятий имели капитал менее 4900 песо, что было гораздо меньше, чем в мексиканских фирмах сходн