анником в Мексике до 1895 года, а затем представлял Россию в столицах разных стран, в том числе в Токио накануне Русско-японской войны и в 1905–1911 годах в Вашингтоне, где участвовал вместе с Витте в заключении позорного для России Портсмутского мирного договора с Японией. После революции 1917 года Розен эмигрировал в США, где и скончался в январе 1922-го.
Правительство Диаса предпринимало шаги по привлечению иностранных колонистов, в том числе и из России. Например, мексиканские дипломаты в Петербурге обращали внимание на выгоды от переселения в Мексику финнов и поволжских немцев, выступали за временный выезд на железнодорожное строительство русских рабочих с Дальнего Востока. К 1910 годам появились и проекты широкой аграрной колонизации на севере Мексики посредством немцев-меннонитов из России.
Русская эмиграция в Новый Свет до революции направлялась в основном в США, а также в Аргентину и Бразилию. Мексика же играла роль перевалочного пункта для переезда в США. За исключением отдельных случаев, выходцы из России не стремились в эту страну, хотя ряд русских подданых и в эти годы смогли осесть здесь. Некоторые из них, например князь Радзивилл, даже считались настоящими миллионерами. Радзивилл основал крупное банковское дело в Монтеррее и владел накануне мексиканской революции земельными владениями на севере страны. Впрочем, был он и крупным собственником в России. С 1909 года Радзивилл выполнял обязанности почетного русского консула в Монтеррее – финансовом центре Мексики. В свою очередь, иностранные нефтяные компании, работавшие в начале ХХ века в Мексике, иногда обращались к технической помощи русских инженеров. Один из крупнейших в этой стране в те годы нефтеперерабатывающих заводов был построен при их участии. Однако наиболее заметный след русской эмиграции в Мексике связан с колонией русских сектантов, обосновавшихся там в начале ХХ века.
Религиозные преследования царских властей и активная поддержка со стороны Льва Толстого способствовали переселению за океан духовной секты молокан. В 1906 году 82 семьи решили приобрести в собственность земли бывшей миссии монахов-доминиканцев – 13 000 акров на реке Гуаделупе в Мексике. Каждая семья имела сад и огород. Поселение молокан представляло собой деревню, все дома которой выходили на центральную улицу. Хотя формально земля была продана в частную собственность, хозяйственная деятельность колонии строилась на общинных началах. Поселенцы ревностно хранили обычаи своих предков, сами пекли хлеб, готовили русские блюда, шили русскую одежду, дома говорили лишь по-русски, стремились не допускать браков с мексиканцами. Только с начала 1930 годов молокане начали принимать мексиканское гражданство. Колония жила обособленно от окружающей ее жизни. Однако с 1960-х под давлением властей молокане все чаще вынуждены были продавать свои наделы мексиканцам. Многие стали уезжать в США. К 1980 годам колония фактически исчезла – в ней проживали всего 12 семей.
В первом письме в НКИД от 25 ноября 1924 года советский полпред Пестковский писал: «Русская эмиграция – главным образом евреи – около 3 тысяч. Часть их старые эмигранты, часть – белые. Так что в общем белый элемент здесь гораздо слабее, чем в США и Европе».[376] Из более поздней переписки Пестковского с Москвой можно заключить, что некоторые русские эмигранты хотели вернуться на родину, причем даже за свой счет.
В отличие от России царской, Россия советская, как уже упоминалось, сразу же изъявила готовность установить с Мексикой нормальные дипломатические отношения. Первый советский полпред, профессиональный революционер Станислав Станиславович Пестковский (1882 года рождения, выходец из бедной дворянской семьи, поляк по национальности) по поручению Дзержинского брал центральный телеграф Петрограда в октябре 1917-го, три дня возглавлял Госбанк, а в 1917–1919 годах был заместителем наркома по делам национальностей Сталина. Первый полпред знал помимо польского немецкий, французский и английский языки. Пестковский писал в автобиографии: «Моим непосредственным руководителем был Сталин. Кроме того, я принимал участие почти во всех заседаниях Совнаркома под председ. Ленина. Если я вообще заслуживаю название «государственного человека», то этим я обязан, главным образом, этой совнаркомовской школе и руководству Ленина и Сталина». Он вспоминал, что когда Сталин назначил его замнаркома, у нового наркомата не было ни здания, ни сотрудников. Все это с нуля и создал Пестковский.
«Самой приятной» в своей жизни работой Пестковский считал должность начальника политуправления Западного фронта, который летом 1920 года под командованием Тухачевского наступал на Варшаву. Но видимо, этот период жизни и стал для Пестковского смертным приговором в 1937 году. К тому же в 20-е он недолго примыкал к троцкистской оппозиции.
Утром 30 октября 1924 года Пестковский сошел с борта корабля в порту Веракрус. Примечательно, что власти не сообщили встречавшим советского полпреда рабочим точное время прибытие германского корабля, на котором Пестковский отплыл в Мексику из Саутхемптона 12 октября. Поэтому сначала полпреда от имени правительства поприветствовал лишь начальник таможни Веракруса. Но уже вскоре в гостиницу, где остановился Пестковский, явились несколько десятков представителей профсоюзов со своими знаменами. Они сопровождали советского представителя на вокзал, откуда он отбыл в Мехико.[377] На одной из промежуточных станций в вагон полпреда в качестве почетного эскорта села делегация рабочих Мехико.
В Мехико полпреда встретила приветственная демонстрация рабочих и интеллигенции (около 200 человек) со знаменами и пением «Интернационала». «Они устроили овацию», – писал Пестковский.[378] Для встречи первого советского полпреда в Мехико был образован специальный оргкомитет, куда входил цвет мексиканской интеллигенции, в том числе Давид Альфаро Сикейрос.
Впервые увидевшись с Пестковским, близкий друг Обрегона министр иностранных дел Мексики Аарон Саенс заверил полпреда, что все жители Мексики, особенно рабочий класс, окажут ему хороший прием.
Пестковский вручил Обрегону верительные грамоты уже 7 ноября 1924 года, в годовщину Октябрьской революции, что было особым жестом со стороны мексиканского правительства. На всем пути следования кареты советского посла до президентского дворца стояли толпы столичных жителей. Как отмечал Петковский в донесении в Москву, вручение верительных грамот было обставлено с «большой торжественностью». Присутствовали весь кабинет министров и несколько сотен гостей. «Моя речь на английском языке… вызвала сенсацию в некоторых газетах, будучи определена как «апология большевизма».[379]
Станислав Пестковский, слева, вместе со своим заместителем в полпредстве в Мексике Хайкисом
В своей речи Пестковский, в частности, заявил: «Находящиеся у кормила правления широкие массы рабочих и крестьян Советского Союза следят с большим интересом за успехами мексиканского народа в его героической борьбе за независимость и благосостояние широких народных масс… Мужество и самопожертвование, которые народные массы Мексики выказали в этой борьбе, вызывают чувство восхищения у населения Советских республик».[380] Обрегон тоже сделал свое ответное выступление не по-дипломатически теплым: «…я вдвойне счастлив тем, что этот акт совпал с днем, являющимся отрадной годовщиной для Союза Советских Социалистических Республик… Мне доставило большое удовольствие, г-н Посланник, услышать из Ваших авторитетных уст, что огромные массы рабочих и крестьян, находящися у власти в Советском Союзе, следят с неослабным интересом за той борьбой, которую вел народ моей страны для улучшения своих социальных и экономических условий, и что симпатии и восхищение этих могущественных классов трудящихся издавна сопровождают ту борьбу…»[381]
Вечером того же дня Пестковский присутствовал на торжественном вечере в честь годовщины Великого Октября, и, как отмечали газеты, около 1500 собравшихся слушали его речь в «благоговейной тишине». Пестковский выступал на английском. Сам митинг-вечер продолжался около четырех часов. Чичерин отмечал, что советский полпред встретил в Мексике восторженный прием. Однако иные газеты опять писали о большевистской пропаганде, которую ведет советский полпред, хотя было бы крайне удивительно, если бы дипломатический представитель любой страны не пропагандировал за рубежом достоинства собственного государства.
Но вернемся к внутренней политике Мексики 1924 года. В обстановке массовых чисток, охвативших в начале 1924 года правительственный аппарат и армейское командование, победа на президентских выборах Плутарко Кальеса была решенным делом.
Однако мятеж все же не ликвидировал полностью интригу в президентских выборах. Против Обрегона, а значит, и Кальеса, выступила Либерально-конституционалистская партия, которая еще в 1920 году была основной партией страны. Как уже упоминалось, либеральные конституционалисты выдвинули тогда кандидатуру Обрегона и после прихода его к власти стали партией парламентского большинства. Однако партия совершила грандиозную ошибку, посчитав, что она сможет управлять не только парламентом, но и самим Обрегоном. Президент же, напротив, считал, что это его личный авторитет позволил либеральным конституционалистам занять столь внушительные позиции в Конгрессе и в муниципалитетах ключевого столичного федерального округа.
Уже в 1921 году, как отмечалось выше, отношения между Обрегоном и его былыми союзниками обострились настолько, что либеральные конституционалисты решили превратить Мексику в парламентскую республику. Предполагалось, что если президента по-прежнему будет выбирать народ, то правительство и «первого министра» (учреждался пост премьера) будет назначать Конгресс. Обрегон ответил на эту попытку ограничить его власть удалением от всех министерских постов людей, примыкавших к Либерально-конституционалистской партии. В частности, был отправлен в отставку близкий и к сапатистам министр сельского хозяйства Антонио Вильяреаль. В 1922 году на выборах в Конгресс Обрегон демонстративно поддержал Национальную кооперативистскую партию, в результате чего либеральные конституционалисты лишились парламентского большинства. Вся страна увидела, что не вождь зависит от партии, а партия от вождя.