Рене терялась в догадках: что они сумели про нее вынюхать?
— Чего я не сказала, мать Флоранс? Чего именно?
— Чего именно? — повторила та, глядя на нее со здоровым церковным цинизмом. — У тебя много таких грехов?.. — Затем посерьезнела: — У тебя был ребенок, Марта, а ты нам не сказала этого. Где он теперь?
Рене вначале удивилась, потом, как и полагалось по сценарию, устыдилась этому разоблачению:
— Как вы узнали об этом, мать Флоранс? — еле слышно спросила она, не смея говорить громче. — Я этого никому не говорила. Мне больно, — и на глаза ее навернулись почти естественные слезы.
— Это понятно, — невозмутимо кивнула та, проникаясь в эту минуту горячим сочувствием к падшей соотечественнице. — Как узнали, это не так важно и не так сложно — для тех, кто столько лет имеет дело с молодыми женщинами… Всякая женщина, помеченная благостью материнства, говорит и ведет себя иначе, чем невинная, не ведавшая греха девушка и не знавшая родов женщина… Когда ты переодевалась на кухне, — добавила она более прозаически, — и меняла платье на фартук, мать Луиза увидела у тебя внизу живота полосы, которые бывают только у рожавших… — Здесь мать Луиза потупилась, но из молчаливой роли не вышла, хотя у нее язык чесался отчитать мать Флоранс за излишнюю откровенность. — Что с ним стало? — Она, как в суде, хотела знать всю правду.
— Умер в родах, — отвечала Рене со спокойствием, чреватым взрывом страсти. — Я с тех пор сама не своя и, главное, хочу сказать ему об этом.
— Он этого не знает?
— Нет. Уехал в Испанию.
— На чьей стороне он? — как бы невзначай и вскользь спросила настоятельница, хотя это был, возможно, главный ее вопрос.
— У генерала Франко, конечно. Он летчик, их полк формируется в Лиссабоне.
— И ты хочешь туда поехать?
— Хочу.
— А что мешает?
— Он не дал адреса: у них все скрыто — даже родители не знают, где он, а меня на границе или в Лиссабоне спросят, куда я еду, и хорошо если только назад завернут. А то и у себя оставят — до выяснения обстоятельств.
— Это ты правильно говоришь… Теперь-то понятно, зачем ты к нам пожаловала… — Она призадумалась, решая некую арифметическую задачу. — В этом, значит, и заключается твое упорство в грехе? Это не самый большой грех, Марта. Нельзя, конечно, наживать ребенка вне брака, но любовь — дело Богу угодное, и он смотрит на нее снисходительно. А построение семьи приятно Ему в особенности… Так поможем ей, мать Луиза? Ехать туда одной, без рекомендации действительно бессмысленно и даже опасно. Особенно если она начнет искать этот полк со своим приятелем… Ты говоришь, она людей любит?
— Мне так показалось, — разжала наконец рот мать Луиза. — По тому, как она обеды раздавала и тарелки перед девушками ставила. Их по-разному можно ставить, а она каждой прислуживала с уважением и вниманием — от первой до последней.
— Как на первых христианских совместных трапезах, — вспомнила седую старину мать Флоранс и едва не прослезилась — от большого числа лет и от свойственнной ей восторженности. — Рискнем? Авось, она не подведет нас, не влипнет ни в какую историю? Ладно. Ты верующий человек — это у тебя по глазам видно, хоть ты и прячешь их под напускным простодушием. А на упрямство твое по-разному можно взглянуть. Нашего Спасителя тоже, может, называли упрямцем — те, кто не понимал Его и сами в грехе упорствовали. Поможем. Дадим тебе для лиссабонского монастыря медальку одну — ты ее там покажешь, а они тебе пособят: как уж смогут. А это немало. Особенно в Португалии. Писем мы не пишем: не любим связывать себя ими — медаль поможет тебе лучше всяких рекомендаций и ходатайств… — и подала Рене медаль с той святой, чей портрет висел за ее спиною, — как потом выяснилось, святой Агнессы. — Смотри не теряй ее и, если будут спрашивать на границе или еще где, откуда она, скажи, купила в монастыре, — там и правда, при входе продаются такие же — такие, да не совсем, а какая между ними разница, тебе знать не надо. Иди. В столовую больше не приходи. Я еще позвоню матери Инессе: чтоб не как снег на голову… — и Рене, с превеликой благодарностью и облегчением, снова приложилась к предложенной руке и попрощалась с ними обеими. Она захотела при выходе из монастыря купить эту медаль, чтоб сравнить, в чем они все-таки различаются, но поборола в себе лишнее любопытство — и правильно сделала, потому что монахини следили за ней из окна и отошли от него только тогда, когда она оставила их стены, — во всяком случае, только тогда провисла откинутая ими штора.
На следующий день она пришла в столовую: чтобы поблагодарить мать Луизу, которой, как ей показалось, она накануне уделила недостаточно внимания, но та приняла ее суше обычного: может, до сих пор дулась на мать Флоранс за то, что уличила ее в подглядывании, а может быть, после откровений Рене усомнилась в ее добропорядочности: по-настоящему нравственные девушки не ведут себя столь бесшабашным и рискованным образом. Сама она ни за каким летчиком в Лиссабон бы не поехала…
Рене вернулась от них как на крыльях, довольная и собой и ими. Ее поездка обретала смысл и становилась на ноги. Всегда надо действовать, а не ждать у моря погоды, говорила она себе, наше спасение — в действии и в движении, и самая великая история человечества — это басня о двух лягушках, попавших в кувшин молока: одна отказалась от борьбы и тут же пошла на дно, другая не переставала биться и сучить ножками, пока под ней не взбилась твердая опора масла. Теперь, с округлившимися от покупок чемоданами, храня на грудной цепочке заветное изображение святой Агнессы, она с легкой душой села в пароход, идущий в Португалию; ей нечего было бояться (хотя во французском Кале, где была часовая остановка, она на берег так и не вышла).
— Куда едете? — спросил ее офицер, когда она, высадившись в лиссабонском порту, проходила таможенный досмотр и пограничный контроль в предназначенной для этого комнате. Офицер был галантен, но галантность его была в лучшем случае вызвана ее молодостью и миловидностью, в худшем — таила в себе подвох и ловушку.
— К донье Инессе. В монастырь урсулинок.
Он с уважением кивнул, но не преминул уточнить:
— А от кого?
— От матери Флоранс из Брюсселя.
— Хорошо. — Ему понравилась эта почти военная точность ответов, он встал, оставил ее одну и пошел в соседнюю комнату к телефону: сверяться, как если бы это было неудобно делать в ее присутствии.
Вернулся он вполне удовлетворенный наведенными справками и уже без той обязательной и ни к чему не обязывающей улыбки сердцееда, которая была теперь ему ненадобна.
— Желаю вам веселого отдыха в Лиссабоне, — сказал он, вспомнил, с кем имеет дело, и поправился: — Я хотел сказать, памятных минут благочестия…
Лиссабон — одна из красивейших столиц мира. Рене любила портовые города, но этот был особенно наряден: расположенный уступами на холмах, поросших вековой зеленью, на которых теснились в живописном беспорядке подпирающие друг друга старые башни, дворцы, жилые дома и церкви, — все облицованное плитками из цветного фаянса, который здесь шел как на внутреннюю, так и внешнюю отделку зданий. Город был разрушен до основания страшным землетрясением восемнадцатого века, но затем с удвоенным усердием и старанием застроен заново — уже с применением циркуля и линейки, так что в нем, помимо старых кварталов с их узкими переулками, которых никто уже не переделает, есть прямые лучи проспектов и широкие круглые площади, посредине которых стоят бронзовые памятники и каменные церкви. Но больше всего ей понравились жители Лиссабона. Может быть, это было результатом особого состояния души, гордости, порожденной успехом ее предприятия, но она всем в тот день восхищалась и все запечатлевала в памяти. Так, до конца дней своих она запомнила португальского юношу, который вызвался поднести ей тяжелые чемоданы до отеля (идти было далеко, через площадь, потому что она не смогла на своем плохом португальском объяснить шоферу, где ее высадить). Юноша конечно же не захотел взять с нее денег, но еще и наградил ее улыбкой — одной из тех, которые могли повести ее на другой конец света, — улыбкой гезов, благородных и веселых нищих, имевшей на нее столь сильное влияние. Казалось бы, пустяк, мимолетная встреча, но она сразу ввела ее в здешний мир: она будто увидела его снаружи и изнутри и окунулась в него, не испытав ни малейшей робости или зябкости: как входят в теплую воду реки разгоряченные жарой купальщики.
Она поселилась в одной из дорогих гостиниц на Авенида Палас: нужно было держать марку и соответствовать своему нареченному богатству — осмотрелась в городе, успела наскоро полюбить его и, не теряя времени, отправилась на поиски лиссабонского отделения урсулинского монастырского ордена. Найти его не составило труда: португальцы, как всякий не очень богатый народ, любят гостей и спешат им на выручку. Помимо того, на Рене еще и падало сияние этой достойной и всеми уважаемой обители: будто она шла туда, чтоб постричься в монахини. Не прошло и получаса, как она стучалась в резные деревянные наглухо запертые двери, и вышедшая на ее исполненный светской суеты стук монашка, вначале неприветливая, сразу переменилась в лице и посветлела, едва услыхала имя доньи Инессы, и, не говоря ни слова, повела Рене через лабиринт коридоров и тяжелых дверей, открываемых каждая своим ключом, так что и у привратницы на поясе болталась огромная связка, а у настоятельницы монастыря ключей должно было быть еще больше, и трудно было представить себе, как они умещались на одной веревке.
Донья Инесса сидела в кабинете, очень похожем на кабинет матери Флоранс, но сама ничем не походила на свою почтенную брюссельскую коллегу, знатока душ и их уловительницу. Когда Рене вошла, донья Инесса самым деловым и практическим образом стучала на счетах, сердилась, что у нее не сходится баланс, и была в эту минуту больше всего похожа на уставшего от цифр бухгалтера. Подняв глаза на вошедшую, она с минуту ее разглядывала, потом жестом пригласила сесть — о допуске к руке или иных вольностях не могло быть и речи.