Нинель улыбнулась. Ей пришлось по душе это чисто женское сочетание поиска и убегания.
— Хотите предоставить дело случаю? А где он служит здесь?
— Если б я знала. Мне сказали по секрету, что у вас собирается «отряд ночных филинов», но об этом и спрашивать нельзя: можно вызвать подозрения.
— Я спрошу у брата. Он у меня военный: правда, не летчик. Может и не знать. Ну и шуба у тебя! Это ничего, что я на «ты» перешла? На испанском это проще, чем если б я говорила с тобой на португальском.
— На французском еще легче. Мы «вы» только совсем незнакомым господам говорим или очень уж почтенным. В Брюсселе купила. Свои в Канаде оставила: не думала, что на зиму здесь останусь.
— Соболь?
— Норка. Соболь у меня в Квебеке, а вторую покупать и мне не по карману. Не знаю только, придется ли носить здесь.
— Если на что-нибудь легкое, то и здесь пару раз надеть можно. Это у нас особый шик — накинуть шубу, когда идешь, например, в театр. Хорошо от ветра защищает. Ты у нас столоваться будешь?
— Да. Если позволите, конечно.
— Я сказала матери — она забеспокоилась: не знаю, говорит, угожу ли твоей богачке.
— Я совсем не богачка — у себя дома во всяком случае.
— А здесь ею станешь. Но это она напрасно: готовит она прекрасно. Прислуги нет — за всем сама смотрит. Ты здесь будешь жить?
— Нет, завтра перееду. На Авенида де Либертадо. Возле церкви святого Роха — знаешь?
— Знаю, конечно. Это недалеко от нас. В новых домах, наверно? Номера не помнишь?
— Тот, что с полицейским.
— Да что ты? — весело удивилась Нинель. — В одном подъезде с начальником лиссабонской полиции жить будешь. Для чего, думаешь, там полицейского поставили?..
Тут пришла очередь изумляться Рене: с неприятным осадком в душе и с довольно кислой физиономией — она подумала здесь про рацию и предстоящие ей бдения в ночном эфире. К счастью, радиоволны на слух не определялись, передаточный ключ она клала на толстый слой фланели, гасившей звуки, а в Лиссабоне, как ее уверили в Управлении, пеленгаторов не было: у Салазара не было для них денег. Но в Испании радисты уже разъезжали с кочевыми передатчиками по дорогам страны, отчего «почерк» их изменился, стал неровным, дрожал на ухабах. Франкистов обеспечили немцы. Они могли ссудить деньги и Лиссабону.
— Ничего страшного, — успокоила ее Нинель, поняв все по-своему. — Тебе даже не придется с ним здороваться. Он выходит через свою дверь в вестибюле и сразу садится в машину: не хочет, чтоб его знали в лицо.
— Чтоб не грохнули.
— Что такое «грохнули»? А, поняла: чтоб не съездили по физиономии. Но это их заботы — они нас мало касаются, верно? Приходи завтра. Мама уже меню на неделю составила. А я на уроки пойду: надо зарабатывать. Мама просила первый завтрак пропустить: не успеет приготовиться и перемыть посуду — начнем с завтрашнего обеда. Но потом надо будет ходить три раза в день — иначе она тебя заставит съесть в один присест и завтрак, и обед, и ужин: если загуляешь. Если предупредишь — другое дело… — и ушла, обертывая тонкое открытое смуглое лицо легким кружевным платком, спасавшим местных красавиц от здешних холодов не хуже канадской шубы.
Мать, донья Бланка, оказалась на вид столь же приятная женщина, что и ее дочь: обе статные и осанистые, но если Нинель с легкостью несла по миру свое стройное и подвижное тело, на котором поневоле задерживались общие взоры, то у матери оно утратило гибкость и причиняло ей неудобства: она то и дело бралась за поясницу. Особняк их, старый, темный снаружи и изнутри, был обставлен мебелью прежних веков, нуждавшейся в смене обивки и ремонте дерева, о чем хозяйка напомнила, едва гостья перешла порог дома.
— Осторожней — не заденьте этот комод и на стул не садитесь: развалиться может, — с мимолетным стыдом в глазах предупредила она Рене на своем языке, хотя та пока мало что понимала по-португальски и была на таком расстоянии и от стула и от комода, что никак не могла нарушить их целости. — Никак не можем починить, — повинилась хозяйка. — Ремонт стоит дорого, проще купить новую мебель, но не хочется: к этой привыкли, да и дети не позволяют: как-никак, наши деды на них сидели. Дед Нинель и Хорхе был грандом.
Из всего сказанного ею Рене поняла только это и для поддержания разговора пошутила на испанском:
— Это не он сломал стул? Великие люди обычно неуклюжи, — но этого не поняла уже донья Бланка: ее познания в испанском были ограничены, а понимать шутки на чужом языке, как известно, всего труднее. Беседа их непременно зашла бы в тупик, если бы к ним из своей комнаты на втором этаже не спустилась Нинель, ставшая посредником и переводчиком в их переговорах.
— Вы какую кухню любите? — спросила мать, ободрившаяся с ее приходом. — Французскую, наверно? Она похожа на нашу, но наша острее — не знаю, понравится ли. Я сегодня овощи фаршировала — старалась меньше класть перцу: ребята добавят, если покажется пресным. — Она подождала, пока Нинель переведет, спросила затем то, из-за чего завела разговор и испытывала душевные муки: — Не знаю, сколько брать с вас… Сколько скажете, наверно, столько и будет.
— Что она сказала? — спросила Рене, уловив, что разговор пошел о главном.
— Говорит, что ты сама должна определить цену за обеды, — вынуждена была перевести Нинель, но упрекнула мать: — Наверно, так все-таки не делается. Наша гостья может и ошибиться: она не знает здешних цен.
— Пять тысяч рейсов ей много будет?
— В день? — Рене испугалась этих тысяч, но не подала виду и мужественно попросила перевести их в другую, более понятную ей, валюту по действующему в этот день курсу.
— Пять франков, наверно, — посчитала Нинель: они все здесь быстро считали.
Рене вздохнула с облегчением:
— Так это мало? Пусть будет десять.
— Десять тысяч рейсов серебром? — поразилась донья Бланка.
— Ну да. Если это десять франков. Сколько это будет в долларах? У меня, собственно, доллары. Но не американские, а канадские.
— А они везде ходят? — встревожилась мать.
— Конечно, — успокоила ее дочь. — Канадский доллар дороже американского. Но его курса я не знаю.
— Я поменяю на португальские рейсы, и все станет ясно, — сказала Рене.
— Разберемся! — мать устала от этой бухгалтерии. — Посмотрите, что за обеды, потом будем торговаться…
Фаршированные овощи были восхитительны — немного, правда, остры для непривычного неба Рене, но она была рада познакомиться с новой кухней: она ведь была богатой туристкой и искала развлечений.
— Ну и как? — спросила хозяйка через переводчицу.
— Ничего вкуснее до сих пор не ела, — искренне отвечала та, утираясь салфеткой. Донья Бланка пригляделась к ней.
— Она к жениху приехала? — спросила она дочь.
— Да. Он в армии Франко, — сказала та по-португальски и перевела затем Рене на французский.
— Франко?.. — Мать еще раз присмотрелась к француженке. — Странно. Она мне показалась из простых. Как твой Аугусто, — прибавила она: не в упрек Нинель, а для большей наглядности; она говорила по-португальски, полагая, что Рене ее не понимает. — Слишком свободно держится. Даже твой Аугусто как-то поважнее смотрится. Его-то отец был настоящим дворянином.
Нинель покачала головой. Она пропустила мимо ушей суждение об Аугусто: оно было ей известно — но обиделась за новую подругу:
— Даже когда столько языков знает?
— Знание чужих языков, дочь, не свидетельство высокого происхождения, а, я бы сказала, наоборот. Зачем аристократу чужие языки? Ему нужно уметь держать нож и вилку.
Ничего этого Нинель не перевела, но, как ни странно, Рене все поняла или угадала. Она слегка обиделась за свои манеры и решила на досуге заняться этим пробелом в своем воспитании: в последний раз такая проблема возникла у нее в Китае, когда она осваивала палочки для риса, — но от своего происхождения она отрекаться не думала и, скорее, гордилась им.
— Я, донья Бланка, действительно из простой семьи, — сказала она хозяйке. — Родители мои — крестьяне.
— Так это же хорошо! — воскликнула та, трубя отбой и жалея, что завела неосторожный, не ко времени, разговор. — Дворяне всегда душа в душу с крестьянами жили! Это ж две стороны одной медали!
Рене не стала спорить: это не было в ее интересах, но на языке ее вертелось, что хотя медаль и едина, но одна сторона ее все-таки прямая, а другая — всегда обратная.
— Как ты познакомилась со своим женихом? — Нинель была любопытна, как все невесты в мире.
— Как познакомилась? — Рене пришлось снова сочинять и фантазировать, и, как всегда, ложь ее была замешана на правде. — Я приехала учиться в Париж, поступила в Сорбонну и одновременно в Высшую политическую школу…
— Это самый известный институт в Париже, — с гордостью за подругу объяснила Нинель матери. — Там готовят дипломатов.
— И высшую администрацию. Французы хотят, чтобы их бюрократы были людьми образованными.
— И как ты туда поступила?
— Как все. Поступить нетрудно. Платить надо за сдачу экзаменов. Они там трудные, и плата не освобождает от необходимости знать курс лекций… Но я б и экзамены сдала, если б не это… — и Рене показала глазами вокруг себя, имея в виду, конечно же, не их гостиную, а то, что было за ее пределами и охватывало Португалию, Испанию и еще пол-Европы, если не больше. — Вам интересно?
— Конечно интересно! — воскликнула Нинель, а мать в подтверждение этих слов встала из-за стола и отошла к окну: чтоб не мешать рассказу и чтоб удобнее было слушать.
— Там готовили дипломатов. А где дипломаты, там, извините меня, аристократы — это их сословное занятие…
Нинель перевела матери, та усмехнулась, но с места не сдвинулась, осталась стоять у окна.
— Началось все с ссоры. У нас был профессор — не буду называть его фамилии — он был еврей. Мне, простой крестьянке, это все равно: профессор есть профессор и мы все французы, но у аристократов — не всех, конечно: там были молодые люди из очень высоких фамилий — было другое к этому отношение. Они вели себя из рук вон плохо: стучали ногами, били линейками по парте — специально приносили их для этого. Их отцы и дяди были послами и высокими чинами в министерствах, и они чувствовали себя хозяевами положения…