Нинель исправно и вполголоса переводила это матери.
— Бывают и такие, — согласилась та, мельком глянув на рассказчицу. — Мы их тоже не любим. У них душа холопов: они редко бывают хорошей крови. Настоящий аристократ всегда помнит свой долг: он как священник — только что не дал обета. Но я не вижу пока ни любви, ни повода для знакомства.
— Твой знакомый был из их компании? — спросила Нинель.
— Нет. Если бы! Тогда было б все просто — я б училась дальше! — присочинила Рене, подчиняясь законам романической прозы. — Он сидел за отдельной партой и не принимал участия в их бесчинствах, но именно с ним мы и поссорились. Тем я сделала замечание: они не давали слушать, а мне было интересно, что говорил профессор, — но они и не оборотились в мою сторону: подумаешь, девица без роду и племени, о которой никто не знает, — что с ней разговаривать. Только он посмотрел на меня внимательно, ничего на лекции не сказал, но после нее подошел, и здесь-то мы и начали дискутировать… — и Рене примолкла, будто ей нелегко было вспоминать прошлое…
На самом деле в Политшколе была такая история — если не такая, то чуть-чуть на нее похожая. Рядом с ней, через ряд, действительно сидел молодой человек, углубленный в себя, погруженный в учебу, почти не глядевший по сторонам и вызывавший этим любопытство студенток, которым было мало простого, понятного, нужно было еще чужое, непознанное. Рене он приглянулся своей сосредоточенностью: она сама была такой же — и еще затаенным и скрытным высокомерием, которое она не прощала другим, а у него оно почему-то ей понравилось. Она первая подошла к нему, они разговорились, он проникся к ней доверием и сообщил, что он убежденный фашист и учится здесь, чтоб и дальше бороться за правое дело, но уже вооруженный знаниями: его однопартийцев часто и незаслуженно считают неучами. После этого конечно же чувства Рене погасли, не успев вспыхнуть, — она поспешила с ним расстаться, и вот к этому-то он как истинный фашист и отнесся подозрительно: угадал, что все дело в политике.
— Что он говорил тебе? — Нинель ждала продолжения.
— Для начала скажите, как его звали? — спросила мать. — А то уже интересно, а имени нет — слушать трудно.
Это могло быть ловушкой, и Рене помешкала — хотя сообразила потом, что осторожничает напрасно.
— Имени я вам, донья Бланка, не назову, — сказала она все-таки. — Он здесь под вымышленной фамилией. Германия участвует в испанских событиях, но не хочет, чтобы ее воины были известны. У него могут быть неприятности, если я начнуу его искать по немецкому имени. Поэтому я и отказалась от прямых розысков, — пояснила она Нинель, которой прежде давала иное объяснение своим поступкам. — Увидимся так увидимся, нет так нет. Будет хоть знать потом, что я за ним сюда ездила, — этого достаточно.
Здесь донья Бланка ей наконец поверила.
— До чего хитры женщины. И где ж ты хочешь его увидеть? В госпитале, если ранят?
— Летчиков, донья Бланка, ранят редко, — сказала Рене, и хозяйка поежилась от ее откровенности. — Может, отдыхать приедет… Может, я туда поеду, в Испанию — если повезет, — выдала она наконец заветное желание. — Но об этом я никому не говорю — так что и вы меня не подводите.
— Значит, любовь началась с ссоры? — спросила Нинель, которую любовь привлекала больше, чем военные действия. — Он тоже из аристократов?
— Нет. Наоборот совсем. — Рене скинула со лба прядь волос, как делала это в минуту глубоких раздумий. — Его отец — небольшой чиновник в министерстве иностранных дел и влиянием не пользуется. Но он был самый убежденный фашист из всех, кто там учился. Идейный. Мечтает о всемирном государстве без денежных тузов и профсоюзных демагогов — без плебейских армий, которые, как он говорил, собираются на Востоке, чтоб поработить разложившийся Запад…
— Не так быстро: я не успеваю, — пожаловалась переводчица. — Что ты зачастила?
— Потому что тысячу раз от него это слышала. Мы не во всем с ним расходились. Он, например, тоже считал, что не надо саботировать лекции — опускаться до этого. Но и он считал, что с евреями надо кончать, что они никогда не поддадутся нацистскому перевоспитанию, — посмотри, говорит, на их кривые улыбки: их сам черт не переделает, носятся со своим Богом под мышкой, будто присвоили его, взяли себе на откуп, совещаются с ним каждый день, считают себя поэтому всегда правыми. В этом отношении он целиком доверял Гитлеру. «Майн Кампф» у него всегда был на столе…
— Француз? — Нинель уже начала кое-что понимать: у них в городе тоже были фашисты.
— Из Эльзаса. Отец — немец: поэтому его в летный отряд взяли.
— А почему вы сошлись с ним? — осторожно спросила Нинель, которая не могла ни позволить себе того же со своим женихом, хотя они давно были повенчаны, ни даже перевести этого вопроса матери. Та, впрочем, догадалась, о чем идет речь: у нее тоже открылись вдруг лингвистические способности.
— Почему сошлись? — Рене тут и вправду задумалась, и в ее рассказе немец-фашист, которого звали Францем, связался почему-то с Яковом. — Потому что я люблю людей, знающих, чего они хотят. То есть люблю я улыбчивых и веселых, а тянет меня именно к таким — серьезным и идейным. Они меня чуть-чуть подавляют, но мне это даже нравится…
— Что она говорит? — спросила мать.
— Думаешь, это легко? — сказала Нинель и перевела что сумела.
— Это потому, что она крестьянка, — упрямо повторила донья Бланка. — Ей нужен человек, который бы говорил ей, что надо делать.
Рене не обиделась на нее: замечание было колким, но она сама думала о том же.
— Нет, донья Бланка. Мне поводырь не нужен, я без него обойдусь. Что мне нужно — так это то, что всякой женщине, — надежного друга. Мне они видятся среди идейных, и тут-то я, наверно, и ошибаюсь. Если во мне есть что от крестьянки, то излишняя доверчивость. Но ведь и не все крестьяне таковы — большая часть, наоборот, хитра и лукава… Знаешь, что он мне сказал, когда я сказала ему «да»? — спросила она Нинель, надеясь на то, что мать вовсе не понимает по-французски. Так оно и было, но по краске, залившей прекрасное непорочное лицо дочери, мать почувствовала неладное. — «Теперь мы будем делать вдвоем фашистскую революцию!».. — Нинель засмеялась, а мать, ничего не поняв, поджала губы и поглядела на обеих в высшей степени подозрительно.
— А ты что?
— Да мне показалось это немного странным, и я спросила: «А что, если я вдруг не захочу ее делать?» «Получишь тогда полный расчет», — сказал он и весь день потом дулся: нельзя шутить на такую тему. Так оно в конце концов и вышло.
— Не захотела вступить в партию?
— Не в этом дело — хотя и это тоже… Сказала ему как-то, что нельзя всех стричь под одну гребенку, надо людям дать свободу, чтоб жили как хотели, а он мне на это — это у тебя от гнилого либерализма, от твоего лживого католичества, что раз так, то нам не о чем больше говорить и незачем жить вместе — раз мы не понимаем друг друга в главном.
— Он был протестант? — спросила донья Бланка, поняв только слово «католический».
— Не знаю, — сказала Рене. — Их не понять. Вместо апостолов у них Гитлер — ему его было достаточно. Нас никто не подслушивает? — спохватилась она и огляделась по сторонам.
— Никто, Марта, тебя в Португалии в этом не упрекнет и не выдаст, — торжественно обещала донья Бланка: Рене знала, на какую педаль нажимала. — Наши фашисты ходят в церковь. Попробовали бы не ходить — их бы сразу поставили на место.
— Не все, — поправила ее дочь. — Брат ходит каждую неделю, а синьор Томмази, кажется, ничего не признает, кроме своей ячейки. Хотя и итальянец.
— Кто этот Томмази?
— Руководитель их фашистской секции, — сказала Нинель. — Мой брат ведь тоже фашист.
— Но не такой, как Томмази, — сказала мать. — Наш Хорхе прежде всего внук своего деда…
С братом Рене познакомилась на следующий день. Тот был недоволен тем, что мать взяла на пансион чужого человека: он не любил посторонних в доме. В первый день он нарочно не пришел обедать вовремя — под предлогом затянувшейся прогулки, но когда все-таки пришел и сел в одиночестве за стол, мать рассказала ему трогательную историю о девушке, последовавшей за женихом чуть ли не на поле боя, и он проникся к Марте тем особенным чувством, которое военные испытывают к женщинам, сопровождающим их в военных тяготах и сражениях.
— Тогда не бери с нее совсем денег! — объявил он. — Что за обед такой вкусный? И вино замечательное?
— Потому и замечательное, что ее взяли, — объяснила она. Он принял это к сведению и проникся поэтому к Рене еще большей симпатией.
— Кого она ищет хоть? Может, помочь нужно?
— Она не называет имени — говорит, что не положено.
— И правильно говорит, — одобрил сын, у которого одной заботой стало меньше.
— Отряд назвала. Не то ночные грифы, не то черные вороны. Летная эскадрилья — формируется в Лиссабоне. А сам он полунемец-полуфранцуз. Отец — немец, поэтому взяли в германские войска.
— Все правильно. А почему у нее фамилия такая, если она француженка?
— От отчима. Отец, видно, непутевый был, прощелыга — она до сих пор опору в жизни ищет. Ездит за ней по всему свету.
— Все женщины такие — других не бывает. Рыба у тебя сегодня, мама, бесподобная. Попробую узнать про этих летающих птичек.
— Осталось еще на гостью посмотреть, — осторожно ввернула мать. — Богатая — денег куры не клюют. Продала фамильные бриллианты, чтоб сюда приехать… Может, врет?
— Почему? Так оно и есть. Мы тратим, они копят. Врут, когда за аристократов себя выдают, а не когда в крестьяне записываются… Может, эти бриллианты ее дед у своего графа в доме нашел — в их Великую революцию.
— Сейчас все в прошлом, — сказала благоразумная мать. — Кто взял, того и деньги… Симпатичная, между прочим. Десять языков знает. Училась в Высшей школе в Париже.
Хорхе удивился.
— Ты что, меня за нее сватаешь? Чтоб я у своего боевого товарища невесту отбил? — шутливо сказал он и добавил серьезнее: — Хватит нам одного мезальянса в доме.