— Не знаю, что мне хотят всучить, — сумрачно сказал Яков: ему невмоготу было все это слушать. — Но что бы ни было, я ничего подписывать не буду.
Это был выпад против бывшего сослуживца, который не только смалодушничал, но еще и позорил армию тем, что открыто в этом признавался.
— А что это изменит?! — живо возразил тот, чувствуя себя задетым. — Все равно осудят и посадят. А то и расстреляют: что не сотрудничаешь со следствием!..
Яков смолчал, но по его мрачному виду можно было судить, что эти доводы его не убедили. Зато переменился в лице тот, что с ним спорил.
— А я вот подписал. — До него только теперь дошло значение того, что он сделал этой ночью. — Все подмахнул, как сучка последняя, — и пошел к нарам. — Спать буду. Не моя очередь? Отдам за нее завтрак. Есть не буду: не то настроение… — и улегся на нарах, прикрывая глаза и нос рукою: чтоб не мешали скудный электрический свет и вонь от стоящей в углу параши…
Следователю было лет тридцать, из молодых да ранних: он был уже в чине капитана — стало быть, преуспевал на своем поприще. Он был невнимателен и порывист в движениях: торопился закончить одно дело и перейти к следующему — они были для него все на одно лицо, сшиты по одной мерке. Истина его не интересовала: он углублялся в лежащую перед ним папку в поисках опоры, с помощью которой нужно было перевернуть землю под ногами заключенного: здесь это удавалось чаще, чем некогда Архимеду. «Шалопай», — грустно заключил Яков, любивший давать людям определения.
— Ваш отец был раввин? — спросил для начала тот: шел издалека и готовил почву для решающего натиска.
— Раввин. — Яков поглядел на него исподлобья: этот пункт всегда был его слабым местом. — Я сообщал об этом в партийных анкетах. — Происхождение не украшало его, но и не особенно порочило, зато сокрытие его влекло за собой незамедлительное исключение из партии. — До шестнадцатого года, — чуть виновато прибавил он: будто то, что было до революции, было не столь важно, как после нее.
Следователь уловил эту нотку, насторожился:
— А потом что, бросил?
— Умер в этом году…
Капитан впервые взглянул на него в упор. В его глазах была пренебрежительность и издевка. То, что Яков сидел перед ним в мундире с погонами, нисколько не располагало к нему следователя — напротив раздражало его еще больше. Яков вспомнил о подспудной вражде, всегда существовавшей у них с «соседями», и пожалел, что так вырядился: лыжный костюм был и вправду уместнее.
— Поверим в этот раз, — врастяжку сказал тот, будто делал великое одолжение. — Проверять не буду. Врать по такому поводу не станете. Но это мелочи. Ты, говорят, был в «рабочей оппозиции»? — и поглядел внушительно. — Отец у тебя раввин, а тебя в эту компанию потянуло? Голосовал за них на съезде?.. Мы потом выяснили, что эта рабочая оппозиция была связана с иностранными разведками. Может, тебя тогда уже завербовали?
Это было серьезнее. Яков пропустил мимо ушей нелепый навет относительно вербовки, но и без нее имевший место в действительности факт мог сыграть с ним злую шутку. В двадцатом году в его голосовании не было ничего предосудительного, позже, во время чисток поздних двадцатых, оно рассматривалось заново и уже иначе: в свете происшедших затем событий. Он получил тогда за него «на вид» — без внесения в учетную карточку, но, как оказалось, с занесением в другие, более опасные, списки.
— В двадцать восьмом году этот вопрос уже разбирался, — вкрадчиво сказал он: чувствуя здесь свою уязвимость. — Я дал исчерпывающие показания и изложил все на бумаге.
— Это я знаю, — согласился он: читал, видимо, покаянное заявление Якова. — Там много всего: и связи, и кто был во фракции. До войны тебя бы за это запросто расстреляли. А где ты был в это время?
— В Шанхае, — гордо отвечал Яков: это был славный период его жизни, и он намеревался сделать его главной линией обороны. Но и здесь он попал впросак — все оказалось иначе.
— Вот, — назидательно протянул следователь: он все еще вел себя запанибрата и, хоть и «тыкал», что было не очень прилично, учитывая разницу в их возрасте, но глядел миролюбиво и снисходительно — это была первая ступень допроса, прощупывание арестованного, и он не выходил из роли беззлобного наблюдателя. — Думал сбежать от нас туда?.. Мы как раз о Шанхае с тобой говорить и будем. Непонятно нам — и мне вот тоже — как это ты три года там в тюрьме прожил и назад целым вернулся? Не завербовали тебя там, часом? Или ты туда уже двойным агентом отправился?..
На этот раз подозрение в вербовке возымело свое действие: кровь отлила от лица Якова, потом прилила вдвое. Он был взбешен и метнул яростный взгляд на обидчика.
— Это же все голословные обвинения! — проговорил он прерывающимся голосом. — Нужны доказательства… — и примолк: у него перехватило дыхание.
Следователь все увидел и услышал: и ярость во взгляде, и злобную дробность дыхания. Он не любил таких субъектов и считал их полоумными. Самому ему было совершенно ясно, что против лома нет приема и что если советская власть говорит тебе, что ты шпион и вредитель, надо с ней соглашаться — все равно настоит на своем и тебя сломит. Людей, легко подписывающих самые чудовищные обвинения, он едва ли не уважал: так любят в России тех, кто, не дорожа положением, репутацией и самой своей жизнью, с легкостью мечет на орла и решку. Сейчас он вздохнул, встал, снял с себя ремни портупеи, повесил их на спинку стула. В комнате было жарко, он расстегнулся, но дело было не в этом: он повесил их с особой аккуратностью и с оглядкой на заключенного: пугливые в таких случаях вздрагивали, боясь экзекуции. Яков и бровью не повел: в бешенстве он не чувствовал боли и побоев не боялся. Наблюдательный капитан разглядел и это, помешкал, снова перевесил ремни — уже проще и как бы опровергая недавний замысел. С Яковом надо было вести иную войну, давить его морально, а не физически. Следователь умел и это, но это было ему в тягость: он и вправду был шалопай и хотел скорее сбыть дело с рук: за это его, собственно, и ценили.
— Доказательства есть, — медленно, врастяжку возразил он, прохаживаясь взад-вперед по другую сторону от стола. — Доказательства всегда найдутся… — и рывком вернулся на свое место, угрожающе избычился. — Почему провалились те, кто хотел помочь тебе?.. Почему во Франции ребята, которые организовывали тебе легенду, тоже чуть не попались?.. Потому что ты их заранее выдал? Ты ж знал, к какой деревне тебя приписать хотели?..
Парадокс заключался в том, что те двое, что пытались устроить запись в эльзасской приходской книге, давно были в заключении, — не во Франции, а в Советском Союзе, куда их срочно вызвали для доклада. Адам Львович Шипов, например, уже больше десяти лет был под Норильском — но этого ни Яков, ни капитан не знали.
— Если б я их выдал, они б не ушли, — съязвил Яков, но капитан, не слушая его, загремел дальше:
— А паспорта зачем с собой прихватили?! — Он шел по восходящей линии: у него, несомненно, было в распоряжении служебное разведупровское дело Якова, и он широко им пользовался. — Чтоб скомпрометировать советское консульство?! Для чего еще с собой их брать?
Яков еще раз проклял тот день и час, когда позарился на красивые иностранные обложки.
— Чтобы сделать копии, — угрюмо отвечал он. — У нас было неспокойно, многим угрожал арест, и надо было заранее позаботиться о людях.
— Заранее позаботиться! И как же вы хотели сделать эти копии?
— Дома вручную, — солгал тот: пошел на этот раз против партийной дисциплины: чтоб не навесили еще и связь с бывшим белогвардейцем.
— Ты и это умеешь?.. Мы ж все проверим, — подпустил туману тот. — Китайцы помогут. У них в руках архивы контрразведки.
«Жди, помогут они тебе. Отдадут архивы», — подумал Яков, лучше его знакомый с коварством и прижимистостью китайских братьев, но вслух только сказал:
— Проверяйте.
— Так на это время уйдет, — не согласился капитан, чувствуя, что тот чего-то не договаривает. — Меня б больше устроило, если б мы как-то иначе поладили. Ладно. Подпишитесь пока под сегодняшним допросом, и хватит. Это пустые формальности. Я наведу справки. Может, они и вправду окажутся в вашу пользу…
Яков начал читать протокол. В нем было черным по белому написано, что он был завербован англичанами еще в двадцатом году и что в Германии и Китае работал двойным агентом.
— Я это подписывать не буду, — хладнокровно сказал он и положил на стол ручку.
На этот раз сорвался следователь:
— Подпишешь, сука! И не такие подписывали! Думаешь пересрать нас своим еврейским гонором?! А мы тебя русским хапком задавим! От тебя мокрого места не останется! Будешь еще в моих ногах ползать, сапоги мне лизать, чтоб я тебе приговор смягчил!.. Тебе ж вышка светит, морда жидовская!..
Это был сознательный расчет, провокация, нацеленная на то, чтобы унизить и подавить строптивого полковника, — хотя и соединенная с личным антисемитизмом следователя. Яков вспомнил тут Прокофьева, который не в пример капитану, готовя смертный приговор, был корректен и почти изысканно вежлив. Впрочем, у них было и общее: оба не любили евреев. Яков на это не оскорбился: брань подобного рода его не горячила, а скорей остужала — сказал только:
— Если вы будете продолжать в том же духе, я напишу жалобу, что вы оскорбляете мои национальные чувства, и потребую вашего отвода.
— И меня тут же сымут с работы! — ухмыльнулся тот.
— Я не настолько наивен, — благоразумно сказал Яков. — Но жалобы никому еще добра не принесли. Они же в личных делах остаются.
— А евреи к власти могут прийти? — поддел его тот, на что Яков пожал плечами:
— Это вряд ли: так вопрос не стоит, но если захотят с вами расстаться, могут воспользоваться и этим.
Следователь не стал спорить с этим, сменил тему:
— А вы, значит, и по архивам лазили?
— Приходилось, — не без достоинства отвечал тот, давая понять, что и он из своих и не последняя спица в колесе. Это была его первая и последняя уступка следствию, но капитан и ее не принял: