ло узнаваемо. Вот и перрон Северного вокзала, Гар-дю-Нор, откуда она отправилась когда-то в самое дальнее свое странствие. Поезд остановился. Она вышла с чемоданами, стала на миг, осмотрелась. Народ спешил мимо, увлекаемый вокзальной суетой и спешкой, — как и тогда, когда она отсюда уезжала, как на всех вокзалах мира. Ее и на этот раз не встречали, но в данном случае это было оговорено заранее: тетя Сюзанна, пригласившая ее, не покидала дома (ей было за восемьдесят) и ждала ее в Мелене. Она нашла тележку, погрузила на нее чемоданы, влилась в общий поток, повезла ее к выходу…
Вот и Париж. Вокзальная улица почти не изменилась: дома те же, до боли знакомые — прибавилось только гари и дыма от выхлопных газов, и воздух стал тяжелее. Она задержалась на тротуаре, не сразу включилась в гонку, снова огляделась по сторонам — как человек, ищущий кого-то в толпе. Стало больше чернокожих и арабов, но она по старой памяти отнеслась к ним с сочувствием. Бегущие мимо парижане были те же, что раньше: хотя одеты по другой моде, но сущность та же. Женщины по-прежнему следили за собой, держались независимо, были все время начеку и похожи на сжатые пружины: ответят раньше, чем вы закончите с вопросом. Мужчины все так же легкомысленны и озабочены разом, от природы изящны, подвижны и увертливы, с повадками взрослых юношей. Она была у себя дома. Уличный муравейник вел себя, как пятьдесят лет назад, и если бы дело было только в этом, она бы продолжила путь так, как если бы никогда отсюда не уезжала…
Нужно было добраться до Лионского вокзала. Она стала в очередь за такси. К ней подошел шофер «слева», она по московской привычке согласилась. Нарядная красивая негритянка, стоявшая перед ней, предупредила: «Мадам, не делайте этого», — парижане относятся недоверчиво к таким извозчикам. Она послушалась, дождалась очереди, и не прошло и получаса, как ехала в Мелен в пригородном поезде. Задержка вышла только у турникета Лионского вокзала: она долго бы простояла перед ним, если бы не проходящий мимо алжирец, обратившийся к ней на «ты» и объяснивший ей словами и жестами, как им пользоваться. Негритянка и алжирец за какие-то полчаса: видно, ее антиколониалистское прошлое давало о себе знать и как-то запечатлелось на ее челе — раз оба не сговариваясь поспешили ей на выручку.
В вагоне она была предельно взвинчена и взволнована, но продолжала смотреть по сторонам и делать выводы: у нее это было в крови — от разведчицы и от медика. В поезде было много женщин, возвращавшихся с работы, — значит, женщины теперь больше работают, думала она. Чтоб не тратить зря времени, они вязали: это было домашнее дело, которым можно заниматься на людях… Сердце ее колотилось и готово было выпрыгнуть из грудной клетки. Вот и Мелен. Она вышла и снова, как в фильме с ускоренной съемкой, села в такси и через пять минут была у дома тети, который не изменился со времен ее детства, — только тогда в нем всем заправляла бабушка Франсуаза. У входа стояла Сюзанна: они узнали друг друга — рядом с ней была еще одна женщина, ей незнакомая, наверно родственница. Они обнялись. Рене вошла в знакомый дом, огляделась — и тут силы оставили ее, она опустилась на стул и не смогла произнести ни слова. Тетя тоже разволновалась: смеялась, предлагала выпить с дороги, руки и голос и у нее дрожали, а у Рене просто отнялся язык: она не могла ни есть, ни пить, ни разговаривать… Сюзанна за эти годы и изменилась и не переменилась в одно время: такая же добрая, гостеприимная и живая. Та, что была рядом с ней, Жаклин, была ей невесткой, вдовой покойного сына. Дяди Андре тоже не было в живых — тетя, может быть, поэтому была так чувствительна к оставшимся родственникам, по этой причине пригласила Рене к себе и так волновалась при встрече…
В тот день, щадя ее нервы, Сюзанна позвала только немногих: тех, что были рядом, под рукою. Остальных Рене встретила в последующие дни: она всех смутно помнила — в той мере, в какой можно помнить человека. которому при расставании было пять или десять, а при встрече за пятьдесят и более. И те тоже ликовали по поводу ее возвращения и тоже отыскивали знакомые черты в лице женщины, которой было уже около шестидесяти, — своего рода театр теней или даже встреча в загробном мире. Эти находки и обнаружения давались Рене непросто: она была все время как в лихорадке и однажды упала в обморок. Случилось это в маленьком магазинчике на улице, где жила Сюзанна: Рене увидала изобилие выставленных там товаров и продуктов. Шел восьмидесятый год, в Москве тогда в магазинах были пустые полки, и зрелище изобилия (сейчас нам более привычного) потрясло ее до основания — по контрасту с домашними нехватками. Это стало известно в городе, и про магазинчик стали говорить, что это тот, в котором от избытка товаров и чувств «русская» упала в обморок. Хозяин не слишком радовался такой рекламе, а говорил посетителям, что лучше бы они купили у него мясо, а не дыню или печенье, как они сплошь и рядом делают — не то он обанкротится, не выдержит конкуренции больших магазинов. Действительно малые торговые предприятия вытеснялись одно за другим огромными универсамами, где могли позволить себе сбить цены и где товары были лучшего качества. Французы тоже боялись, что, вытеснив лавки, большие «Перекрестки», «Казино» и «Ашаны» навяжут им свой диктат и взвинтят цены выше прежних, и поддерживали мелких торговцев, но делали это, видимо, со скупостью подающих милостыню.
Она обошла знакомые места. Второго, сельского, дома, где она провела месяц, готовясь к экзаменам, уже не было; не было и мастерской и сада с огородами. Она прошла по оставшемуся двору, на которым высился другой новый дом, каменный и безликий, ничего не говорящий ее душе, подошла к сохранившемуся платану, некогда дававшему тень обедавшему под ним дружному семейству. Было грустно и жаль утерянного еще и оттого, что где-то в глубине души у нее жило обещание, данное когда-то отцом, что в этом доме ее всегда ждет своя комната. Она даже заикнулась о ней — полушутя, полусерьезно — за вечерним чаем, но собравшиеся женщины: тут были Жаклин и две ее дочери — сразу поняли, о чем идет речь, а речь, в их представлении, шла о компенсации за ее долю в наследстве, и дружно объединились против.
— Нет, дома больше нет — ты сама это видела! — дружелюбно, нисколько не меняя тона разговора, сказала Жаклин, потому что дела у французов существуют помимо сантиментов. — Его продали, когда дела фирмы пошли неважно. После Андре здесь все идет не как надо. Робер имел свою долю, но она вся с избытком ушла на покрытие его расходов в доме для престарелых. Ты же не захотела его принять?
— Нет.
— И мы тебя нисколько в этом не виним. Мы ему говорили это перед поездкой. Не очень прилично было приехать через столько лет с таким предложением, но он же, сама знаешь, всегда все знал лучше других. Кто ж виноват, что у него к концу жизни ни кола ни двора не было?..
Сюзанна не любила подобных чересчур откровенных разговоров — кроме того, она болела за дело Андре и не могла так легко примириться с упадком фирмы.
— Ничего, может, еще выберемся, — cуховато сказала она. — А у Рене свой дом и своя дача. Она богаче нас с тобой. Это в ней ностальгия говорит: хоть что-нибудь да свое на родине…
Она не закончила своей мысли, не пригласила Рене остаться: это не входило в ее планы — только посмотрела на нее зорче прежнего.
— А что с фирмой? — Рене помогла им выбраться из тупика.
— Да все дело в том, — сказала Жаклин, — что руководство никуда не годится. Его доверили членам семьи, а они некомпетентны. Надо брать людей со стороны — будет больше толку.
— Брали уже, — напомнила Сюзанна. — Ничего хорошего не вышло.
— Значит, не того взяли, кого надо. В любом случае на стороне выбор больше, чем дома.
— Но в этом и смысл ее — дать работу своим, — напомнила Сюзанн, глядя на невестку неодобрительно. Та в ответ лишь пожала плечами:
— Тогда пусть разваливается дальше. Жак не может возглавлять дело — это ясно как день. Впрочем, мое дело, ты знаешь, сторона — я не могу даже советовать…
Сюзанна промолчала, а когда Жаклин с дочерьми ушла, Рене спросила тетю причину такого отхода от дел.
— Это долгая история, — сказала тетя. — Когда сын женился на ней, он был ей неровня. Она из аристократок и обеспеченных — мы заключили тогда брак на условиях раздельного владения имуществом: чтоб не думали, что заримся на ее богатство. Но в жизни все меняется — они стали беднее, мы богаче: теперь она не может вступить в наследство после моего бедного сына, мне, помимо нее, наследуют две внучки. Такие нахалки! — любовно обругала она их. — Делят добро в моем присутствии: это, говорит, мой столик будет, ты на него и не заглядывайся, а та говорит, не трогай моего сервиза: я его сразу же оприходую.
— Шутят, — сказала Рене.
— Конечно. Пока я здесь, они ничего не получат — пусть хоть мечтают.
— А как твои финансовые дела?
Сюзанна заулыбалась добродушно и лукаво.
— О моих Андре позаботился — да так, что лучше не надо… — И объяснила:
— Он, когда мне было пятьдесят, застраховал меня на большую сумму. Ему говорили еще: слишком много платишь, ошибешься, а он как в воду глядел — чувствовал, что ли. До семидесяти лет выигрывала страховая компания: сумма страховки превышала пенсию, а все, что потом, ей в убыток. Я прихожу к ним — они в ужас приходят: как, вы еще живы?! Тоже шутят, но как говорится, в каждой шутке… И правда немалая в данном случае, а порядка нескольких десятков тысяч.
— Ты помогаешь фирме?
— Приходится. У них вечно долги и недостачи. Но целиком я их содержать не могу, — поспешила сказать она, как бы заверяя в этом не Рене, а отсутствующих в эту минуту компаньонов. — Пусть сами выкручиваются. Для этого я из членов правления вышла.
— А Жаклин трудно приходится?
— Жаклин? Ты и ее пожалела? Ты, гляжу, по-прежнему всех жалеешь. Она во второй раз замуж вышла — муж у нее уважаемый в городе доктор. Дерматолог. Скоро познакомишься с ним: они званый обед готовят, договаривались сегодня о дне и часе… Заодно и семейство увидишь: оно очень довольно будет, собирается только по таким случаям. Давай-ка мы с тобой лучше вина выпьем. У меня хорошее вино есть белое: я его дюжинами бутылок покупаю.