— Опять кто-то был, — вполголоса заметила дочь, снимая блузку с часов и кидая ее в кресло, к поясу.
— А ты откуда знаешь? — недоверчиво спросила Рене: она и представить себе не могла подобное отношение к матери.
— Да видно же. Статуэтки не так стоят — перебирали их, что ли? Пока болтали… — и поставила фигурки, как стояли прежде. — Ты скоро? — окликнула она мать и прибавила: — Вот еще доказательство. Чего ради днем в ванну полезла?..
В ее интонациях была ворчливость и опека, какая бывает у старших сестер по отношению к непутевым младшим. Но Рене поинтересовалась не этим:
— У вас круглый день теплая вода?
— Конечно. Консьерж греет, ему платят за это. У тебя не так разве?
— Нет. Сами греем на печке.
— Раз в неделю моетесь? — Летиция глянула недоверчиво.
— Почему?.. В баню ходим.
Та поморщилась.
— Это большое свинство. Со стороны вашей консьержки, я имею в виду. Скажи ей об этом. Лучше вообще, когда мужчина этим занимается. Как и всем прочим тоже… — И Рене, приняв это к сведению, благоразумно отмолчалась, не сказав главного: ни консьержа, ни консьержки у них в доме никогда не было…
Матери Летиции было лет тридцать, не более — хотя по возрасту дочери могло быть больше. Она была в легком, почти прозрачном халате, наброшенном на голое тело и не скрывавшем его соблазнительных округлостей.
— Здесь где-то блузка была, — стеснительно сказала она и поискала глазами. — На кресло бросила. Никогда не помню, куда что кладу. — Она подняла с кресла одежду и задержалась. — Это и есть Рене? — угадала она, потому что Летиция не представила подругу. — Серьезная… Повезло дочке моей. Списывает у тебя, наверно?.. — и замешкалась, видно, раздумывая над тем, переодеваться ли ей здесь или уйти в спальню, решила: — Пойду оденусь… Отец приходил, — бросила она походя.
— Сюда? — удивилась та.
— В магазин. Сюда он давно не ходит: не те у нас с ним отношения. Духи тебе подарит… — Это она говорила уже из спальни. — Я ему пожаловалась, что ты их у меня крадешь, так он пообещал тебе с десяток принести — на выбор. Буду теперь у тебя брать.
В глазах Летиции зажегся хищный огонек.
— Где они?
— Говорю ж, нет еще. Не успел принести. Не терпится?..
Она вышла из спальни — одетая и еще более привлекательная, чем прежде. Костюм скрывал ее пухлое избалованное тело, но оставлял глубокий вырез на груди и шее, и частичная, очерченная нагота была прельстительнее полной, едва прикрытой. Соответственно этому, прежнее раскрепощенное выражение лица сменилось другим, более собранным, но и в нем угадывались сытость чувств и довольство жизнью.
— Ты куда? — ревниво спросила дочь.
— В магазин. Надо посмотреть, что они там без меня делают.
— Не была с утра?
— А что там утром делать? Заберу выручку.
— Деньги дома есть?
— Есть, конечно. Лежат, как всегда, в тумбочке. А ты куда собралась? — Теперь она глянула вопросительно.
— Пойду с Рене пройдусь. Прогуляемся.
— Деньги тогда зачем?
— Так спросила. Для порядка.
Мать согласно кивнула.
— Ты у меня такая. Следишь за порядком. В отца… — и ушла, подобрав сумку, которую по рассеянности едва не забыла.
— Где она работает? — спросила Рене.
— Магазин держит. Это наша собственность. Шляпки, сумки. Галантерея, одним словом. Здесь недалеко, на бульварах.
Рене это было знакомо.
— У меня мать всегда о таком мечтала. У нее было шляпное ателье с лавкой.
— Она, наверно, из него не вылезала? — угадала Летиция. — А моя раз в день наведывается, и то не всякий…
— А отец где живет? — осторожно спросила Рене.
— Отдельно. Он с нами не жил никогда. Я у них внебрачная… — Это она произнесла беспечно, но преодолевая некое внутреннее сопротивление и поправила зачем-то разодетую крестьянку-пастушку на серванте, которая и без того стояла на своем месте. — Нехорошо, конечно. Не скажешь никому — тебе если только, потому что ты как могила: никому не передашь, но что поделаешь? Внебрачные дети и у королей были… Тебе это, наверно, непонятно?
— У меня не отец, а отчим. Отца я почти не вижу. Был в последний раз год назад.
— Это потому что ты в браке родилась. Виноватым себя не чувствует. А мой своих законных так не опекает, как меня. Денег даст сколько попросишь — лежат вон без счету в тумбочке. Это ведь мои, а не матери. Любит меня очень. Жить можно… Ладно, пошли. Что это Пьер мой выдумал, не знаешь? Вот и я тоже не догадываюсь…
Пьер ждал их в условленном месте. Они увидели его издали. Он был в модном котелке, в коротком, по моде, пиджаке с расходящимися полами, в длинных, в полоску брюках. Котелок, водруженный на узкую голову юноши-подростка, увенчивавший худощавое, почти щуплое тело, делал его смешным, но эта комичность не убавляла, а лишь усиливала симпатии Летиции:
— Вон он. Забавный, правда? В котелке своем. Но я его за это люблю еще больше — смешного и беспомощного. Все мужчины такие…
Но это было ее последнее объяснение в любви к Пьеру. Разговор, происшедший затем, свидетельствовал о чем угодно, но не о беспомощности обладателя котелка и полосчатых панталонов. Рене он удостоил мимолетного пасмурного взгляда и обрушился затем без лишних слов на свою подругу:
— Ты обо мне отцу говорила?
— Я? Зачем? — Летиция была сбита с толку. — Почему я должна ему о тебе говорить?
— Потому что за мной следят — вот почему! — огрызнулся он. — Надо кончать с этим! — и огляделся с внушительной важностью: будто и вправду видел за собой слежку.
Летиция закипела от гнева:
— Ты и Рене для этого позвал? Чтоб при ней это сказать?
— Рене я позвал для отмазки. Чтоб лишнего свидания не было. Ты сама это предлагала, и мать сказала то же самое. Я про тебя матери рассказал, — пояснил он затем. — Говорит, бросай все и беги куда подальше.
— Ты и с матерью советовался? — Из всего сказанного им для Летиции это было самое оскорбительное.
— Сказал. Решили, что так лучше, — и прибавил для спасения лица: — Жениться мне еще рано.
— А я за тебя и не пойду. С чего ты взял?
— Все-таки. Были близкие отношения, — лицемерно возразил Пьер и оглянулся на Рене.
— Это, Пьер, еще не повод для замужества, — отрезала Летиция, и он покоробился таким бесстыдством. Она подумала мгновение, решила: — Разошлись, значит?
— Значит, так, — с сумрачным облегчением согласился он и попробовал оправдаться: — Такие вещи надо с самого начала говорить. Про отца я имею в виду.
— Следующему скажу сразу же, — пообещала она и, резко повернувшись, пошла вон, так что зазевавшаяся Рене не сразу ее догнала.
— Кто у тебя отец? — спросила она у подруги, которая шла скорым шагом и на этот раз не была расположена к дружеским излияниям.
— В полиции служит. Не то самый главный в Париже, не то второй по значению.
Рене тоже опешила — хотя по иной, чем Пьер, причине.
— Может, тогда за ним и правда слежка была?
Летиция покосилась на нее.
— Спрошу отца, но вряд ли. Слушай его больше. Он вон опять глядит по сторонам, озирается. Трус несчастный. Почему мне так на трусов везет, не знаешь?.. Ты хоть меня теперь не боишься?
— Нет, конечно, — сказала помешкав Рене, а сама возблагодарила своего ангела за то, что молчала до сих пор о своих проделках. Летиция была, конечно, хорошая девушка, но каждый из нас может проболтаться — особенно в разговоре с близкими…
Между тем близился день районной конференции, и Фоше дважды уже спрашивал через Ива, намерена ли она занять место секретаря, ушедшего в садовники. Рене хоть и втянулась в комсомольскую деятельность, но не была готова отдать ей целиком свое будущее. Ей было интересно в ячейке: были занятны люди, их борьба, ее собственная шалость с плакатами, которой она гордилась. Она конечно же сочувствовала бедным: тем, у кого не оставалось для себя ни сил, ни ни времени, а все уходило на изматывающую борьбу за существование, но от такого сострадания до служения беднякам дистанция огромного размера, да и само сочувствие несет в себе примесь снисходительного превосходства, плохо согласующегося с самопожертвованием. Неизвестно, как сложилась бы ее жизнь: может быть, она потянула бы с согласием возглавить комсомольцев девятого парижского региона и сказала Дорио, что повременит, займется подготовкой в институт (она уже думала об этом), но тут вмешалось третье лицо, и, как это часто бывает в минуты шаткого душевного равновесия, самое важное в жизни решение было навязано ей извне, стало ответом на стороннее насилие.
Однажды Летиция, не дождавшись конца школы (обычно она откладывала разговоры на послеурочное время), сказала ей:
— Нас с тобой отец в ресторан приглашает. Не какой-нибудь — в «Максим»! Лучший ресторан в Париже. Я сама там не была. — Она была оживлена и заранее предвкушала удовольствие. — Там один обед месячную зарплату стоит!
Если это и могло повлиять на Рене, то лишь в обратном направлении: как исконная крестьянка, она не любила пускать пыль в глаза и излишне тратиться. Поэтому она отказалась и предложила Летиции пойти с отцом вдвоем:
— Зачем я там вообще? Что у нас с ним общего?
— Хочет познакомиться с моей лучшей подругой. Говорит, родители на нас так не влияют, как товарищи. Пойдем! — жалобно простонала Летиция. — Он без тебя не пойдет. У него стол на троих заказан, вдвоем не пустят, — еще и приврала она. — Так просто туда не попадешь, когда еще удастся?.. — И Рене поневоле согласилась: пошла подруге навстречу из ложно понятого чувства товарищества, хотя сердце ее не лежало к этому…
Отец Летиции приехал за ними к концу занятий на служебном автомобиле. Шофер прогудел с улицы, девушки в классе повскакали с мест, даже учитель важно подошел к окну и скосил завистливый взгляд вниз, где возле чугунной ограды чернел и блестел на солнце роскошный (по тогдашним, да, наверно, и по нынешним временам тоже) открытый кабриолет с откидывающимся верхом, похожий на конную коляску, лишь недавно вышедшую из употребления. Приезд подобного автомобиля был событием даже для такого учебного заведения, каким был лицей Расина, — ученицы предложили отпустить