подруг до окончания урока, и учитель своей властью скрепил это решение.
Отец Летиции не вышел им навстречу, дожидался их в машине. Это был невысокий коренастый человек плотного сложения, с седым, аккуратно стриженым кружком вокруг загорелой лысины, с живыми блестящими глазами, одновременно приветливыми и ироничными. Он оглядел дочь с любовной насмешкой, перевел затем взгляд на ее неяркую, неброскую спутницу, которая, в отличие от оживленной подруги, выжидательно помалкивала и прищуривалась: не то на солнце, не то на важного чиновника.
— Познакомишь нас? Вы Рене, конечно? Меня Морисом звать. Так и зовите.
— Рене тут с неловкостью поклонилась или нагнула голову, чтоб сесть в машину. Он изучал ее. — Только никаких «месье». Месье пусть вас в лицее учат.
— Мы в «Максим» едем? — спросила Летиция.
— Нет. В другой ресторан. Ничем не хуже «Максима».
Летиция закапризничала:
— А я хотела в «Максим»! Ты сам это сказал!
— В следующий раз. Подруга твоя, надеюсь, не против?
— Я вообще в ресторанах не была, — призналась Рене. — Только в кафе. И в автомобиле не ездила.
— Вот видишь. Значит, у вас сегодня двойной праздник, — любезно осклабился Морис. — Можете загадывать желания. Летиции хуже. Она везде была и все видела — даже неинтересно.
— В «Максиме» не была!
— Еще будешь. Ты был в «Максиме», Жак? — спросил он шофера, приглашая его в собеседники.
— Был. Стоял у ворот, пока вы там сидели.
— А зайти туда не хочешь?
— За свой счет?
— А за чей же?
— С ума не спятил — деньги там мотать. Мне жена что нужно сготовит. Вы-то, небось, туда не на свои ходите.
Морис поворотился к девушкам, ухмыльнулся.
— Слыхали наглеца? Нет, сегодня на свои. По личному делу. Пока что, во всяком случае…
Ресторан белел алебастровой лепкой стен и потолка, желтел позолотой, темнел бронзой, краснел бархатом стульев; столы были заставлены хрусталем и серебром, обычными спутниками роскоши и богатства. Посетителей было немного, они ели беззвучно, будто боялись нарушить тишину, и безупречные движения их холеных рук были размеренны, вкрадчивы и осторожны. Морис говорил громче всех и чувствовал себя свободнее других гостей: будто был родственником хозяина. Он заказал для начала заячий паштет из мелко нарубленного мяса со специями, креветки в розовом соусе и бутылку белого.
— Остальное — как пойдет, — сказал он вышколенному официанту, который мог бы победить на конкурсе немых сцен и живых фигур, если бы такие проводились. — Вы, я слышал, литературу любите? — спросил он Рене, ради которой и устроил эту встречу, повеселел, осклабился в дружелюбной улыбке. — Про вас легенды ходят — как вы экзамены сдавали.
— И до вас дошло? — не слишком любезно пошутила Рене, имея в виду его профессию. Он понял и не обиделся.
— Нет, Летиция рассказала. До полицейских сводок вы пока не дотягиваете. Давайте, пока нам закуски несут, экзамен небольшой устроим: вам — как вы знаете литературу, мне — как я ее помню. Летиция тут пас — не знает ее и знать не хочет. Если б в мое время училась, провалила бы все экзамены и никакой отец бы не помог: у нас тогда строго было. Она одного Бальзака с другим путает и не видит в этом ничего зазорного. — Глаза его по-прежнему пытливо изучали Рене, но теперь еще и окутывались воспоминаниями и влажно поблескивали: он, видно, любил возвращаться в прошлое. — У нас в вашем возрасте игра была: кто-нибудь начинал читать стихи, а другой должен был их подхватить и продолжить. Мы многое учили наизусть: считалось дурным тоном не знать хоть что-нибудь из каждого хорошего французского поэта — это было как пропуск в высшее общество. Попробуем? — и оглядел обеих, приглашая к состязанию.
Летиция благоразумно устранилась от него и замолкла. Рене боролась со стеснительностью, которую вызывал в ней не Морис, а роскошь ресторана, — она смотрела по сторонам, задумывалась и рассеивалась. Морис не стал дожидаться ее согласия.
— Я говорю первое четверостишие, Рене — второе, я третье, Рене — четвертое. Так? Что возьмем для начала, для разминки? Что-нибудь из Ронсара? Что все знают?.. Ты что-то не слишком торопишься, приятель, — выговорил он поспешавшему мимо официанту, и тот изобразил на лице высшую степень услужливости и почтительности:
— Особенно стараемся. Паштет велели наново делать. А вино из старых запасов взять — туда дойти еще надо. Хозяин распорядился, — пояснил он многозначительно.
— Ладно. — Морис остался удовлетворен его объяснениями. — Займемся тогда духовной пищей. Память, говорят, натощак лучше, — и начал из Ронсара:
«Вам будет много лет. Уже седой и хрупкой, Прядя под вечер шерсть и греясь у огня, Вы вспомните, как я молил вас об уступке, И скажете, вздохнув: Ронсар любил меня».
Для Рене это не представляло трудностей — она бойко и громко, так что половина зала вздрогнула от звуков ее упругого, гибкого, поднаторелого на уроках литературы голоса, прочла вторую половину пароля в высшее общество:
— «И кто бы ни был там, за прялкой или ступкой, Служанка ль, сонная от хлопотного дня, При имени моем в улыбке сморщит губки И вас благословит, крестом вас осеня».
— Верно. Именно так она и сделает, — одобрил Морис и продолжал — видно, он любил эти стихи и выбрал их не из-за одной их широкой известности:
«Я буду мертв уже, и дух мой бестелесный Над вами воспарит, а ваш из плоти тесной Потянется к нему, из клетки в пустоту…» Ну, Рене!
Рене не отставала:
— «Вам станет жаль любви, что вы отвергли ныне, Всему есть час и год, нет срока лишь гордыне, Срывайте с роз красу, пока они в цвету».
— Ну вот! — Морис остался доволен. — Так и надо поступать. Правда, Летиция? — Он повернулся к дочери и каверзно улыбнулся. — Эта своего не упустит. Срывает эти самые цветы и даже о шипы не укалывается. Как это тебе удается? Мы тоже такими были, но потом, после таких роз, иной раз всю жизнь на пальцы себе дуешь. Тебе, Рене, нравятся эти стихи?
— Да так. Не очень. — Рене была настроена скептически и воинственно. За соседним столом, где осторожно прислушивались к их разговору, негромко засмеялись. Морис воззрился на нее в изумлении.
— Не понял… В первый раз слышу. — Он оглянулся на соседний столик в поисках поддержки, но не нашел ее. Там сидели два благоразумных пожилых толстяка, которые не торопились стать в споре на чью-либо сторону, а с любопытством ждали продолжения. — Почему? — оборотился Морис к Рене.
— Она не хочет с ним спать, а он грозит ей одинокой старостью. Типично мужской ход мысли.
За соседним столом рассмеялись в открытую. Летиция, не ожидавшая от подруги подобной дерзости, хмыкнула, но ничего не сказала: это был не ее вечер. Морис оторопел на миг, потом глянул на Рене с подобием уважения.
— У вас, нужно сказать, нестандартный ход мысли. Вы считаете, что есть мужские стихи и женские?
— Я не это сказала.
— А что же?
— Что он прибегает к недозволенным приемам. И вообще, слишком настаивает. Женщина должна сама решать в таких случаях. — Рене говорила так, будто у нее за плечами был богатый любовный опыт, — его у нее не было вовсе, но тем убедительнее звучали ее доводы. — Женщина должна быть свободна.
Это было лишнее. За соседним столом это известие было принято с меньшим энтузиазмом, чем первое: свободу женщин не следует провозглашать в ресторане, где большая часть посетителей — мужского пола.
— Ладно. Это вопрос особый. — Морису эта полемика тоже пришлась не по нраву. — Не будем отвлекаться от турнира. Ронсара все знают. Это не в счет. А вот что вы скажете про Реми Белло? Знаете такого?
— Знаю, конечно, — отвечала Рене с пренебрежительностью отличницы. — Что именно?
— «Апрель». Тут хоть спорить не о чем, — и Морис прочел на память:
— «Апрель — месяц сева И зелени древа.
Апрель — пора надежды Плода и ореха, Нашедших прорехи В новой одежде…» Давай!
— «Апрель — месяц плуга, — откликнулась Рене, — И сочного луга, Фиалки с ромашкой, Покрывших равнины, Холмы и долины Цветною рубашкой…»
Они дочитали в два голоса эти милые стихи, которые Рене знала до конца, чем несказанно удивила высокопоставленного чиновника, который глядел на нее с нескрываемым изумлением. Его сверстники в свое время благоразумно прерывали такое соревнование на середине стихотворения, поскольку обе стороны быстро начинали путаться, да и Морис перед посещением ресторана заглянул в книгу и только поэтому чувствовал себя так уверенно. Им между тем принесли закуски. Летиция взялась за паштет и креветки и сказала:
— Вы как хотите, а я есть буду!
Рене с непривычки и из-за отсутствия аппетита ела мало, дотрагивалась вилкой до содержимого блюд и препровождала в рот маленькие кусочки, плохо различая их вкус и не вполне отдавая себе отчет в том, что ест: чувства ее были напряжены и притуплены, ей было не до гурманства. Морис стал, по подсказке Летиции, разливать вино.
— Значит, ты и в самом деле стихи любишь, — уверился он. — Я уж боюсь продолжать. По нашим правилам выбор переходил от одного к другому по кругу. Ты мои стихи знаешь, а каково будет, когда ты меня экзаменовать начнешь. У меня память уже не та.
— Я вас экзаменовать не буду, — успокоила его Рене. — Я лучше к вам ключ подберу.
— Это как? — удивился он, а за соседним столом опять напряглись и прислушались.
— Вы мне стих подобрали — как вам показалось, подходящий, теперь я вам. Вы же не случайно мне Ронсара дали?
— Не совсем, — согласился он. — Надо жить, пока живется, и все делать в свое время — вот мораль. И тебе посылка.
— И у меня будет так же. Только в ваш адрес. И куда точнее вашего. Дю-Белле, — и Рене стала читать вслух:
— «Люблю свободу я, но словно раб служу, Двора не выношу, но стал-таки придворным…»
— Господи! — простонал экспансивный Морис едва ли не с суеверным ужасом. — Откуда она знает, что это мое любимое!
— «Притворства не терплю, но кланяюсь покорно, Нужна мне простота, о ней я лишь тужу! «Продолжайте, месье!