ились в ходе упорных классовых боев и которых нам не могут простить наши хозяева! Годовщина Первой мировой войны, первой мировой бойни, станет для нас датой, по которой мы сверим наши силы и способность предупредить новое покушение на нашу свободу, на наши права, на само наше существование!..
Последующие ораторы использовали ту же тему, искусно добавляя от себя новые виражи и повороты, но сохраняя общую тональность речи. Она не была изобретена Дорио, существовала до него и была характерна для рабочих сходок и манифестаций того времени. Личное ораторское искусство заключалось в том, чтобы, соблюдая заданный мажорный тон и разыгрывая известную мелодию, вносить в нее собственные оттенки и вариации — сообразно своему таланту и положению. Некоторые прибегали к загадочным словосочетаниям и не вполне понятной лексике, но это не мешало слушателям, а иной раз только усиливало воздействие речи, плавно переходящей здесь из смысловой сферы в область заговоров и бессловесной музыки. Одного из ораторов не поняла даже Рене, с ее почти законченным лицейским образованием. Он нарочно говорил темно и таинственно: чтобы поразить воображение слушателей.
— Тардье, — (это был тогдашний премьер-министр), — этот тухлый мошенник Н'Гоксо Шанга, акционер багдадской железнодорожной аферы, развивая план картелиста Сарро, брызжет бешеной слюной и лезет на стену, чтобы отбросить назад нашу партию, запретить «Юманите» и подавить боевые профсоюзы! Мы скажем свое громкое «нет» этому международному аферисту: пусть убирается в Африку к своим подельникам — его и оттуда выгонят нарождающиеся там здоровые антиколониалистские силы!..
— Во дает! — не выдержал сосед сзади. — По бумажке, что ль, читает? Надо черновик уничтожить: доказательство. Говорить-то все можно — на слове не поймаешь. Все будут разное вспоминать. После такого выступления.
Рене оглянулась на него и спросила Мишеля:
— Что такое Н'Гоксо Шанга?
— Не знаю. Какая-нибудь афера, наверно.
— А почему багдадская железная дорога?
— Тоже что-нибудь в этом роде. Какая разница — какая. Слушатели ко всему готовы. Здорово чешут, — признал он. — Почище моего папеньки.
Рене была настроена иначе.
— Я бы так не сумела.
— Почему? Ничего трудного. Знай себе разливайся да раскатывайся. Совсем как в опере.
— Да нет… Я привыкла отвечать за каждое слово. А тут так быстро говорят, что сама не вспомнишь, с чего начала и чем кончила.
Мишель насмешливо глянул на нее, но не успел возразить — на них сзади зашикали:
— Тише! Слушать не даете. И так не все понятно. — На самом деле они не слушать мешали, а не блюли необходимого настроения: в церкви, во время службы, не обсуждают достоинств хора и проповеди священника — так ведут себя даже не иноверцы: в их храмах те же обычаи — а лишь неверующие…
Заключал речью митинг Морис Торез. Выступление его, в силу положения докладчика, было продуманно, взвешенно и доказательно. Он упирал на то, что партия предвидела последние события и вовремя предупредила о них своих членов, и участники конгресса были благодарны ему за это.
— Начиная с Шестого съезда Коммунистического Интернационала, анализируя соотношение сил между различными капиталистическими державами, мы говорили о том, что это соотношение чревато опасностями нового мирового конфликта. Текущий момент ставит перед нами сложные задачи партийного строительства…
Ему не дали договорить — равно как и принять резолюцию, уже составленную редакционной комиссией. В зал без стука и предупреждения ворвались сыщики и жандармы — все в той же, пополам на пополам, пропорции офицеров и людей в штатском. Сразу же завязалась потасовка: некий жандарм рвался к помосту с президиумом, а люди Дорио, стоявшие в проходе между рядами, его не пускали: решили, что он пришел арестовывать их лидера. Офицер пробился-таки: не в президиум, а в первый ряд — стал лицом к залу.
— По распоряжению префекта я закрываю ваше сборище как заранее не заявленное и потому незаконное!
В зале начался невероятный шум, но он сразу прекратился, едва Морис поднял руку.
— Мы подавали заявку, — сказал он спокойно и чуть-чуть насмешливо. — Она была подана за месяц до нашего, как вы говорите, сборища. Как и положено в законопослушном государстве.
Зал ответил на его иронию, как ожидалось, здоровым дружным смехом. Офицер остался невозмутим.
— Это была заявка на митинг в Клиши. А здесь, как я понимаю, Монферней. Разойдитесь — не то будут приняты экстренные меры! У нас для этого есть необходимые силы, — и в подтверждение его слов в зал вбежали новые десятки полицейских и остановились в ожидании приказа. Зал вспыхнул гневом:
— Ага!.. С этого бы и начинал!.. У нас тоже найдутся силенки!.. Жак, ты взял с собой клюшку?!. Что-то у меня с утра руки чесались — не знаешь, отчего это?!.
Офицер подал знак, полицейские в мундирах и ряженые в штатском бросились на участников конгресса, принялись закручивать им назад руки, готовя их задержание: в зал вбегали все новые и новые стражи порядка.
— Куда смотрели?! — бросил Дорио Торезу. — Ваши же вход защищали! Ваши снаружи, мои внутри — так ведь договорились? Сотню полицейских проглядели! Речью твоей заслушались?!
Морис не отвечал: не то счел ниже своего достоинства, не то струсил: бои разворачивались на ближних подступах к президиуму.
— Валим отсюда! — вскричал Дорио, но опровергая себя, тут же ввязался в драку: какой-то субъект невзрачного, но вполне определенного вида, со скользким и как бы отсутствующим взглядом, осмелился ухватить его за рукав: взялся как бы нечаянно, но не отпускал уже вполне сознательно и намеренно. Дорио двинул его в челюсть — рубашка треснула, сыщик крякнул, отпустил ее, потер ушибленное место, наградил Дорио обиженным взглядом: все молча — и позвал вполголоса товарищей, чтоб те помогли в аресте, но Дорио не будь дурак отскочил в сторону и, окруженный единомышленниками, пробивался к окну, из которого легче было вырваться наружу, чем через запруженные агентами двери.
— Что стоишь?! — успел крикнуть он Морису, который отошел в конец сцены и над чем-то невпопад задумался: видно, над текущим моментом и задачами партийного строительства. — Они же все Политбюро хотят в одной камере собрать!. — И Торез нехотя послушался, обнаружил неожиданную прыть и сметку и бросился наутек — но не на улицу, не наружу, как от него все ждали, а в дверь, ведущую во внутренние покои хозяина…
В зале шла драка. Полицейские не были вооружены, но владели навыками заламывания рук и укрощения строптивых. Рене и Мишель сидели посреди зала, до них не дошла еще общая схватка, но уже совсем рядом летели стулья и люди, внешне неотличимые друг от друга, дружно друг друга тузили. Как они отличали своих от чужих, Рене было неясно — она заметила только, что агенты полиции были молчаливы, а свои сверх меры разговорчивы. Она не питала злых чувств к полицейским, делавшим свою работу, и не хотела драться — но на то она и была девицей; Мишель же взбеленился и озверел: лез в драку, хотя и не мог дотянуться до нападающих. Кулаки его не доставали — он схватил тогда ножку развалившегося в драке стула и что было силы, ткнул ею в глаза дерущемуся в соседнем ряду флику. Тот взвыл, схватился за лицо, рассвирепел уже не по службе, а всерьез, нарушил обет служебного молчания:
— Ты что же, гад, делаешь?! Ты меня без глаза оставить хотел?! Ты, курчавый?!
— Ты действительно брось палку, — сказал Мишелю один из своих, сражавшихся рядом. — Так и убить можно… Если ты, конечно, не провокатор…
— Какой провокатор?! Свои своих не бьют… — Еще один полицейский — видимо, старший — оставил на время работу, вышел из-за спины товарища и пригляделся к Мишелю: дело приобретало новый оборот, опасный для юноши.
— Это тот, кто ночью по площади ходил. Я еще тогда к нему приглядывался… Будем брать его отдельно…
— Может, прямо сейчас? — предложил подбитый товарищ. — Я отойти хочу. Глаз разболелся. И закрывается. Что за работа, мать ее! Завтра к врачу пойду. Засвидетельствуешь в случае чего?
— Конечно… Потом возьмем. Сейчас мешаться будет. Никуда он не денется: все перекрыто… — и, наградив злополучного Мишеля памятным взглядом фотографа, отошел к дерущимся, и они продолжили схватку: в задачи нападающих входило арестовать возможно большее число участников конгресса, а тех — сократить это число до минимума…
Провидение спасло Мишеля — вернее Рене и предоставленная им отсрочка.
— Уходить надо, — сказала Рене Мишелю.
— Куда? — Он успел уже смириться с новой для себя участью. — Я готов и посидеть. Надо знакомиться с жизнью во всех ее проявлениях. Я давно уже о тюрьме мечтаю. Я, Рене, вообще не столько философ, сколько клошар и бродяга, — и поглядел выразительно: он всегда был готов к самосозерцанию и абстракции.
— Не вовремя ты философствуешь, — выговорила она ему, что вообще было ей не свойственно. — Надо смываться. Успеешь в каталажку сесть.
— А как? — он глянул с унынием. — С моими-то космами? У меня голова такая, что ее отовсюду видно.
— Сейчас мы ее забинтуем. — Рене полезла в сумку, с которой не расставалась. — Нагнись.
— Спрятаться, как страус в песок? Никогда!.. — но пригнулся-таки, и Рене, прячась под стульями, обмотала ему голову двумя-тремя рядами плотных матерчатых бинтов, так что наружу торчали одни уши и угадать по ним выкалывателя глаз не было никакой возможности. Потом его как раненого, по законам Женевской конвенции, бережно вывели из зала, и он не только не вызвал нового прилива злости у драчунов, но наоборот, призвал их души к смягчению нравов и к соблюдению известных мер предосторожности…
— Видишь. А ты говорил. — Рене глядела насмешливо: она гордилась своей находчивостью, которая просыпалась в ней в чрезвычайных обстоятельствах, а до этого словно дремала, так что она сама о ней не ведала. — Снимай бинты: другим еще пригодятся.
— Нет уж! Теперь не сниму до самого дома! Отцу с матерью в них покажусь. Напугаю по первому разряду!