аздоров. С Дорио они, забегая вперед, крупно ошиблись.
— Дуке прибыл? — Дорио мельком взглянул на прибывших, угадал их настроение, стал насмешничать: — Что приуныл, Дуке?
— Да вот велено заводы и фабрики поднимать, — как умел, защитился он. — А какие заводы у нас в округе? Мулен-Руж если только.
— Почему? У вас авиационный есть — у тебя под боком. Был там когда-нибудь?
— Туда не пускают, Дорио. Как на военную базу.
— Я знаю. И ты приехал к нам — подымать королей в нашей Базилике? Давай в самом деле в Базилике штаб восстания разместим, — предложил он Фоше. — Повесим там красный флаг? Прямо над могилами?
— Над могилами — это чересчур, — сказал Фоше: он был для Дорио как бы ангелом-хранителем, предостерегавшим его от чересчур буйных речей и поступков. — Могут понять неправильно.
— Ну над портиком! Не в этом дело! Лишь бы висел: он на них как красная тряпка на быка действует. Что испугались?! — обратился он к Дуке и, поскольку тот замялся, ответил за него: — Камерной параши? Так она ничем не хуже ваших отхожих мест! Им, думаете, сейчас до этих пустяков: повесим мы флаг или не повесим? Когда они ва-банк пошли! Они будут сажать, не спрашивая за что! Если мы их бояться начнем! Страх последнее соображение отнимает. Знаете, как Мориса поймали? Нет?.. — Он засмеялся нахальным юношеским смехом. — Залез в платяной шкаф к хозяину кафе! Ей-богу не вру! Его оттуда еле вытащили: вцепился в хозяйкины платья! Она еще ему счет представит!
— Если это так, — сказал Дуке под впечатлением услышанного, — его нужно под партийный суд отдать.
— Так и передать? — не без яду в голосе спросил Дорио. — Девятый район, скажу, настаивает на трибунале… Не до того сейчас. Не до судебных разбирательств. Поедем на заводы — подымать рабочих.
— Пришло такое распоряжение, — подтвердил Дуке, уже поняв, что погорячился с повесткой на судебное разбирательство.
— Распоряжение! — передразнил его Дорио. — Отсюда оно и пришло! Из этого кабинета! На телефоне же не видно, кто звонит! Некому больше это распоряжение давать было. Поехали! Я на вагоноремонтный, Рене со мною: посмотрю, как она с рабочими говорит. В кабинете, с глазу на глаз — это у каждого выходит, а на заводе посложнее. Хотя и это не беда, — успокоил он сробевшую девушку. — Знай чеши себе да голоси громче. Ты на конгрессе была?
— Была.
— Видишь. У тебя ж хорошая школа. — И, обратившись к товарищам, вновь задорно засмеялся. — Как она инвалида этого бинтами обмотала и из зала вывела! Полоумного, который чуть глаз филеру не выколол! Я дерусь, а меня смех разбирает. Мне ж сверху видно было. Чуть не влюбился в нее! Так было дело? — спросил он Рене.
— Насчет бинтов? — уточнила она, поскольку не любила двусмысленностей.
— А насчет чего еще? С влюбленностью я сам разберусь.
— Так, — призналась Рене. — Только бинты он с собой взял.
Дорио снова засмеялся: смех его был неистощим в такие дни, как этот.
— Партийное имущество унес?
— Ну да. Хотел ими родителей напугать.
— Это он сказал так, — пренебрежительно и проницательно заметил тот. — А на самом деле перепугался. Как Морис в гардеробе! Все! Машина одна, всех развезет по очереди. Дуке в муниципальную типографию: пусть типографов на революцию поднимает. Мне это не удавалось никогда. Там законники сидят. Начитались распоряжений префекта, которые сами же и печатают!..
Они развезли ораторов по заводам и ехали теперь втроем с водителем.
— Этот вагоноремонтный небольшой, но народ там боевой, задиристый, — говорил Дорио. — Неквалифицированный — поэтому. Попробуй на Рено сунься. Не пустят, во-первых, во-вторых, слушать будут с иронией да с задними мыслями. Если вообще придут. Я туда не езжу. У нас, к сожалению, чем грамотнее рабочий, тем трудней подбить его на уличное дело. Пойдет, но только когда подопрет так, что деваться некуда. Тогда, может, и зачешется. А пока будет в своей норе отсиживаться. Голосовать — пожалуйста, отдаст свой голос и другому подскажет, а в драку не полезет. А здесь придется на улицу выходить — это единственное, чего они боятся. Власти, я имею в виду. И хозяева в таких местах уступчивее. Маленькое производство — зависит от заказов, а мы им кое-что подбрасываем. Вагоны обычно железным дорогам принадлежат, но и у нас есть небольшой парк — даем подремонтировать.
— Но этого мало, наверно? — спросила Рене, вовлекаясь в хозяйственные расчеты. — Сами говорите, небольшой?
— А другие коммуны на что? И красные, и всякие. Они нам вагоны, мы им что-нибудь другое. Муниципальная власть — особая штука, Рене. Она столицу не любит — тут есть поле для маневрирования. Приехали. Жди нас здесь, — сказал он водителю, — мы ненадолго. Не расстаюсь с машиной, — объяснил он Рене. — С ней как крылья вырастают…
Охрана пропустила их. Рядом с ней уже стояли боевики Дорио: его приезд был подготовлен. Хозяин не вышел их встречать: визит был все-таки неофициальный — но распорядился, чтоб ему дали выступить в обеденный перерыв. Дорио приехал на полчаса раньше: чтоб не отнимать у работяг золотое время обеда, и хозяин закрыл глаза на изменение распорядка: это тоже входило в установившиеся уже правила. Дорио пошел к импровизированной трибуне на заднем дворе завода: он любил осмотреть свое рабочее место. Рене зашла в первый попавшийся ей на глаза цех. На заводах она никогда не бывала. Цех представлял собой двор, застеленный широкими толстыми досками. В дождливое время года здесь стояла густая грязь — теперь доски лежали посуху. Во дворе возились и суетились с десяток рабочих: разбирали старый пассажирский вагон. Рене подошла ближе. С ее приходом, как если бы объявили перерыв, многие отошли в сторону, закурили, несмотря на запрет, висевший тут же, но двое: один постарше, другой помоложе — заработали вдвое быстрее и ухватистее прежнего: первый, чтоб показать работу, второй — потому что подошла девушка.
— Посмотреть пришла? — спросил тот, что постарше, в замасленных штанах и в грязной, потерявшей начальный цвет рубахе.
— Митинг проводить. — Но призналась затем: — Но и посмотреть тоже.
Он кивнул.
— Трубу вот хочу вытащить. Проржавела, худая — надо менять, а она не дается. Отойди маленько. А то вырвется из рук — по голове может дать. Надо бы отпилить ее, да мы народ такой: норовим скорее. Оно дольше и выходит. Одному так концом дали, что в больнице две недели пролежал. Сотрясение, что ли. Но они это сказали так, а на самом деле, может, что похуже было. Хозяина решили не подводить. Посторонись, Жак, я еще раз дерну…
Жак отошел в сторону, присоединился к Рене, рабочий, которого звали Жаном, еще раз применил силу — ржавая рыжая труба вырвалась с треском из своего ложа. Жан еле удержался на ногах, но остался доволен.
— Сила есть — ума не надо. Теперь новую будем прилаживать.
— Тоже силой? — спросила Рене.
— Нет, эту не будем портить. Вон они какие красивые, — и кивнул на новые иссиня-черные трубы, ждавшие своего часа в большой стопке на другом конце двора. — Согнем по контуру.
— По старой?
— На старой уже не поймешь ничего — вся гнутая. Будем на месте прилаживать. Вон станок для гнутия. А другие точить и сверлить ее потом будут. Все просто — за пять минут освоить можно, — простодушно сказал он и, глянув лукаво, тут же опроверг себя: — Это так кажется только. Я пять лет вкалываю, а все учусь. А Жак и учиться не хочет. Уходить собрался.
— А за что горбатиться? Платят мало. — И пояснил Рене: — Десять франков в день? Да я за такие гроши лучше улицу подметать пойду.
— Так тебя туда и взяли. Там все арабы разобрали. Им еще меньше платят. Девушка нам сейчас на митинге обо всем расскажет. О чем митинг хоть?
— Арестовали сто двенадцать человек. На конгрессе, посвященном подготовке Дня первого августа.
— А что за день?
— День борьбы с милитаризмом и военной угрозой.
Жан кивнул, не вникая в суть дела.
— Это они не любят. Служить нужно не рассуждая. Ты служил, Жак?
— Нет. Как из Бретани смылся, так меня из виду потеряли.
— Оно и видно. А что от нас хотят? — спросил он Рене.
— На уличную демонстрацию выйти. В знак протеста.
Жан глянул с сомнением.
— Это подумать надо. Своих, конечно, поддержать надо, но очень уж не люблю я штанами улицу подметать. Это молодых дело. Ты пойдешь, Жак?
— А почему нет? Для меня улица как дом родной. Я ж тебе говорю, наняться туда хочу. Чтоб днем и ночью на ней оставаться.
— У тебя дома нет?
— Какой это дом?! Название одно. Комнатушка с кроватью скрипучей — не пригласишь никого: пусть девушка извинит меня, конечно… Начинать надо, если митинг, а то в обеденный перерыв вкатимся. На улицу-то я выйду, а говорильню эту за счет обеда слушать не буду…
Митинг вели с большого помоста. Изначально сооружение предназначалось для работы: на него ставили ремонтируемый вагон, чтоб подобраться к нему снизу. Теперь верх застлали досками и поставили на них стол президиума. Поскольку подмостки не в первый раз использовались в этих целях, имелась и грубо сколоченная трибуна, и лесенка, по которой гости поднимались наверх. Рабочие стояли внизу. На их лицах было то общее для всех выражение солидарности, которое невольно появляется на всех бунтовских сходках. Среди этой более или менее одинаковой толпы выделялся один с лицом недоверчивым и несообщительным: он оказался главным мастером завода и был послан администрацией для надзора за митингом и последующего отчета хозяину. Дорио говорил мощно и зажигательно: накатывался, как прибой, высокими крутыми волнами, на мягкий, уступающий его напору песчаный берег аудитории.
— Они хотят слишком многого! Чтоб мы работали задарма, глазели, как они воруют, набивают себе карманы, помалкивали и терпели еще, когда они сажают наших товарищей — только за то, что те в открытую говорят им, что они воры и жулики! Нам не нужны колонии! От них нам никакого проку! Это им они нужны: чтобы и там запустить руку в чужой карман, послать сюда несчастных, живущих там, обворовать их и заодно нас с вами: заставить их работать за полцены и сбить наши заработки! Сколько можно молчать?! Чем больше мы молчим и бездействуем, тем больше они наглеют! И поэтому —