— Почему?
— Не знаю. Может, ты какая заговоренная. Ладно. Давай лапу, — и после дружеского рукопожатия быстро пошел прочь, а широкое мосластое лицо его выразило напоследок целый набор чувств: самых неопределенных, мимолетных и противоречивых.
16
История эта наделала шума и попала в газеты. Больше всего полицию бесило, а партию радовало полное отсутствие следов и неуловимость исполнителей. Партийное руководство было полно энтузиазма и требовало подробностей и знакомства с ее автором. Дуке известил Рене, что ее хочет видеть сам Кашен, и дал телефон для связи. Он был настроен ворчливо.
— Спрашивали, а я ответить ничего не мог. Барбю сказал, что свет потушили, а это, оказывается, и в газетах есть. Иди сама рассказывай. Я вот отдуваться за всех должен. Народный банк лопнул — того гляди, «Юманите» прикроют: они в долг жили. Деньги надо доставать — четыре миллиона.
— Мы — четыре миллиона?!
— На всю страну — четыре, но где их взять? Хоть всю страну обложи… Предлагают раздавать газету бесплатно, а за это просить у людей помощи. Думают, так больше заплатят. Милостыню просить умеешь?
— Не пробовала.
— Вот и я тоже. Возьми для пробы десяток экземпляров. Они для этого тройной тираж напечатали. В новые долги, небось, влезли…
На бумажке с телефоном значилось имя Марсель. Рене позвонила — подошла дочь Кашена. Голос ее по телефону был звонок, переливчат, богат красками и оттенками, но сохранял основную, как бы заданную и неизменную тональность, напоминая этим хорошо поставленный голос отца, известного оратора, зажигавшего пламенными речами митинги и манифестации. Марсель предложила встречу и выбрала для нее местом музей Лувра.
— Вы ведь любите импрессионистов? — спросила она и, не дожидаясь ответа, воскликнула: — Мы в семье их обожаем! Мне нужно ходить к ним на свидания хотя бы раз в месяц! Я смотрю одну-две картины в день, не больше. Завтра день «Кувшинок» Моне. Это грандиозно! — и повесила трубку, не слушая, что скажет ей Рене, а та лишь вздохнула с облегчением: она была в Лувре всего раз и ей не очень хотелось в этом признаваться…
Марсель была старше ее на три года: ей было девятнадцать. Это была высокая светловолосая и светлоокая девушка-бретонка, глядевшая с симпатией и дружеской взыскательностью разом: и здесь чувствовался отец, который был когда-то учителем. Они присели во внутреннем дворике музея.
— Прежде всего передаю тебе поздравления отца и его товарищей по «Юманите». Они в восторге от твоей затеи. Все газеты о ней сообщили. Никто не знает, кто за этим стоит, но все догадываются, что наши. Отец утром за кофе сказал: ты спроси у нее, как это можно в закрытом пространстве листовки раскидать. Не для газеты, естественно, спроси, а для последующего использования. Я много, говорит, этим занимался, но у меня такое не выходило. Впрочем, говорит, выключить свет — это не она придумала, это старый трюк, а все остальное — ее изобретение… — и умолкла в ожидании ответа.
— Через потолок, — только и сказала Рене, не грешившая многословием.
— Как — через потолок? — удивилась Марсель.
— Через дыру в нем.
— Но ведь надо ее еще сделать? — не поняла та. — И как на этот потолок залезть? Со стороны зала?
— С крыши, конечно… Помогли, — совсем уже лаконично сказала Рене, и Марсель, не получив разъяснений, решила не затягивать официальной части знакомства и поспешила на встречу с «Кувшинками». — Странно, — сказала она только, поднимаясь. — Ты говоришь это как нечто естественное и очевидное, а не производишь впечатление человека, который каждый день лазает по крышам…
В Лувре она рассыпалась в похвалах Клоду Моне. Вела она себя как заправский экскурсовод: чувствовалось, что все, что она говорила, было ею продумано и выстрадано.
— Посмотри на эти кувшинки! Их цвет сводит меня с ума! Эта гамма — от сиреневого к фиолетовому! В ней есть что-то электрическое! После таких посещений я, прежде чем заснуть, восстанавливаю все до мельчайших подробностей и засыпаю с ощущением чего-то изумительно прекрасного! Но самое интересное — это то, что смотреть надо в разное время дня и обязательно с разных углов зрения: всякий раз при новом освещении и в новом ракурсе они предстают иными, будто с ними что-то происходит и они каким-то образом оживают и меняются! Вот стань здесь… Потом тут… Видишь разницу?
— Вижу. — Рене не могла устоять перед ее напором: она никогда в жизни не подвергалась столь жесткой обработке.
— Можно немного подождать: когда солнце уйдет на другую сторону, пойти прогуляться и вернуться. Увидишь, все переменится!
Рене захотелось посмотреть другие залы: ей показалось, что платить полный билет, чтоб посмотреть одну картину, дороговато, но Марсель была настроена решительно против.
— Не надо! Оставь впечатление нетронутым. Пойдем посидим лучше в парке, представим ее себе мысленно. Успеешь посмотреть остальные.
— В Лувре десять тысяч картин, — кисло заметила Рене: успела прочесть это в путеводителе.
— А у нас десять тысяч дней впереди, чтоб все это пересмотреть. Куда торопиться?
— Этот «Завтрак на траве» тоже Моне? — Рене заглянула все же в соседний зал.
— Это Мане! Ты что, не знаешь, что есть Моне и Мане?.. — Рене, к ее стыду, не знала. — Беру над тобой шефство! Этого не знать нельзя. Даже тем, кто умеет так хорошо лазать по крышам. Пойдем посидим, вспомним, что сегодня видели. Что ты запомнила от «Кувшинок»?
— Да все, — сказала Рене. — Могу и нарисовать… — И к удивлению новой знакомой, начертила на листке бумаги довольно точный общий план картины и даже ее подробности.
— Это интересно, — сказала Марсель. — Это я с собой возьму. У тебя несомненные способности. Мне, чтоб добиться того же, нужно час перед картиной выхаживать. И потом к ней возвращаться — да еще ошибусь, хотя все, кажется, наизусть выучила… А что за газеты у тебя?
— «Юманите». Надо распространить. Думала в Лувре это сделать, но было не с руки как-то.
— Это из-за банкротства? Они здорово сели в лужу. Отец тут ни при чем, на него, как всегда, все вешают. Товарищи в банке увлеклись, а Тардье подловил их, воспользовался их промахами… В Лувре не продавай, — отсоветовала она, — могут придраться. Нельзя торговать без разрешения.
— Я знаю. Раздаем бесплатно. В расчете, что подадут на бедность.
— Все равно. Доказывай потом. — И не выразив желания хоть чем-то помочь в распространении горящего отцовского номера, заключила: — Ладно, разойдемся. Позвони через пару дней. Я расскажу отцу о нашей встрече. — И они расстались.
Спустя два дня Рене позвонила. Марсель была по-прежнему благожелательна и приветлива:
— Я говорила о тебе с отцом. Ему очень про крышу понравилось. И рисунок приятно удивил — нам, говорит, нужны люди с хорошей памятью. Ты можешь завтра прийти? У него вечером небольшой прием в газете. Не бойся: ничего особенного и официального. Будет один художник — и ты вот. Про тебя скажут, что ты секретарь комсомола девятого района, но этого достаточно: те, кому надо, будут знать все остальное. Так что будешь гвоздем вечера. Договорились?
Рене оробела, но согласилась. Гвоздь так гвоздь — отступать было некуда.
Приемная директора «Юманите» была просторна и состояла из большого вестибюля и собственно кабинета, где места было меньше: хватало лишь для разговора с глазу на глаз. Когда Рене пришла, второй приглашенный, художник, находился в исповедальне, а в прихожей сидели гости, которых Марсель обносила чаем. Тут были два молодых журналиста: один, Серж, из «Юманите», второй, Ориоль, из «Досужего парижанина» — газеты новой и «аполитичной», как он сам выразился, на что Серж возразил, что аполитичных газет и даже журналистов не бывает, а есть только наемные писаки разной степени ангажированности: они, видно, скрыто враждовали между собою.
— Это ты напрасно, — сказал Ориоль. — У меня главный редактор режет всякую статью с моралью. Дай мне, говорит, чистый бифштекс без специй и без зелени. Факты без идейной нагрузки. он ее, при надобности, сам вставит.
— Вот видишь! — ввернул Серж.
— Но не добавляет же?
— Это тебе только кажется. Так называемый объективизм — тоже политика! Вот мы какие — выше всего этого! И вы, читатели, будьте такими: стойте над схваткой. А в это время ваши господа будут делить и грабить народное достояние. — Он оборотился к Рене, севшей рядом, за поддержкой, но не воспользовался ею. — Факты тоже по-разному писать можно.
— Фу! — сказал Ориоль. — Ты говоришь, как пишешь.
— Этим и живем. Переходишь на личности? А что ты еще можешь? Против правды?.. — Ориоль мог многое (судя по его виду), но воздержался от пререканий и поднял, вместо этого, глаза на Марсель, стоявшую возле них с подносом, — в ожидании окончания спора. Рене показалось, что молодые люди воюют не столько из-за отвлеченных принципов, сколько из-за ясных глаз хозяйки.
— Марсель вот чаем меня угощает. Наравне с товарищем по партии. Вы тоже стоите над схваткой? — заигрывая, спросил Ориоль: он любил женщин и всегда присоединялся к их непредвзятому мнению. Марсель хоть и была строга и взыскательна, как ее отец-учитель, но мужское внимание любила:
— Мы просто поим чаем всех, кто к нам приходит. Как всякая газета, — лукаво улыбнулась она. Серж поморщился, а Огюст оценил дипломатичную осторожность ответа и зааплодировал ей. Марсель поблагодарила его взглядом и оборотилась к Рене. У Марсель все шло своим чередом, она ничего не упускала из виду.
— Давайте я вам лучше Рене представлю. Она секретарь Коммунистической молодежи девятого округа и, между прочим, причастна к инциденту на колониальной выставке.
— Вот это интересно! — Ориоль, забыв флирт, повернулся к героине вечера. — Где ж вы раньше-то были? Это был бы материал на всю полосу.
— Да потому и не была, — сказала Марсель, — что на всю полосу… Она и сейчас ничего не скажет. — Общие взгляды обратились на Рене, а та подтвердила это, сказав:
— Ничего особенного. Самое трудное было нарисовать серп и молот.