— Вроде так, — признал Робер.
— Значит, ты хозяин заведения. Частное профсоюзное бюро. Бывают же частные детективы? А ты частный профсоюзный работник. Бери гонорары. Поэтому тебя и не считают у нас своим — раз денег не берешь. Работаешь — и все даром, — и посмотрел на Люсетту, призывая ее в союзницы, но она не клюнула на эту удочку — только вспылила еще больше, негодуя и на Робера, и на его лицемеров-подельников.
— Я на вас и не работаю, — сказал Робер.
— А что ты делаешь? Бери деньги, говорят.
— Подумаю, — сказал тот: чтоб он отвязался. — Познакомься лучше с моей дочкой. Ее Рене звать. В лицее учится. А это Андре и Шая. — Шая был тот ловкач, что всучивал отцу деньги, зная наперед, что он не возьмет их.
— Она у тебя в лицее учится, а ты денег не берешь? С такой дочкой? Бери, Рене, в свои руки предприятие. Отец твой прогорит в два счета при таком ведении дела… Значит, это и есть твоя дочь, Робер?
— Она и есть, — сказал отец. — Не только в лицее учится, но еще и секретарь комсомола девятого района. — Шая уставился на Рене с любопытством. — А недавно листовки на колониальной выставке разбросала. — Он явно хвастался геройствами дочери.
— Не я одна, — возразила Рене, движимая чувством справедливости.
Шая еще раз присмотрелся к ней.
— Эту историю я слышал. Как разбросали?
— Через крышу.
— И это в газетах было. Потом кто-то по вашим следам прошел. Но наверх-то как попали?
— Тоже по крышам.
— Это понятно. Не на дирижабле же. На крышах половина дел в Париже делается. Прыгали с одной на другую?
— Там доски были заранее заготовлены.
— Досточки! Моя мечта! У меня такого комфорта никогда не было. А как на первую крышу прошли? Там же консьержка обычно сидит? Надо зубы заговаривать: труба, мол, наверху засорилась или еще что…
— Дом не был заселен. На ремонте.
— Тогда я пас. Это ловко. Заранее все обошли. Мои поздравления. Покажешь мне потом этот дом — может, пригодится…
— Листовки разбрасывать?
— Нет, что похуже! — Шая засмеялся, Рене подумала вдруг, что он домушник, но поглядев на него, отвергла это предположение. Тот повернулся к товарищу: — Нам, Андре, надо переговорить. Об этой последней почте, — и махнул конвертом, который вытащил, как фокусник, из кармана. — Я с Жаком говорил, он ничего про это не знает. Надо ехать, — и исподтишка глянул на Рене. — При ней можно? — спросил он отца.
— Думаю, можно.
— В общем, поезжай, — сказал он Андре. — Я тебе сейчас гроши выдам.
— Все вдвое, — сказал тот. — На два билета.
— А это зачем?
— Пусть Рене посмотрит, как это делается. И мне хорошо — для прикрытия.
Рене опешила, оглянулась на отца, но тот нарочно глядел в сторону. Впрочем, Рене была не против путешествия. Она любила ездить по стране, но это редко ей удавалось. Она спросила, куда они собрались.
— В Бретань. — Шая помешкал, разыгрывая нерешительность. — О ней, Андре, разговору не было. Надо Жака спросить. Я понимаю, тебе не терпится, — не без зависти и не без яду в голосе заметил он. — Но без Жака пока отставим.
— Значит, поездка откладывается, — объявил Рене будущий попутчик и улыбнулся, обнажая ровные белые зубы. — Но думаю, ненадолго…
В Бретань поехали через пару дней. Стоял по-летнему теплый солнечный день. Поезд шел до Сен-Бриека. Они приехали туда в послеобеденное время. Андре решил задержаться в городе, прежде чем ехать к месту назначения.
— Лучше здесь обождать, — объяснил он, — чем торчать там у всех на виду. Чем меньше место, тем в нем больше любопытных.
Они сели в привокзальном кафе. Андре заказал пиво с креветками.
— У меня с деньгами туго, — честно предупредила она его.
Он широко улыбнулся.
— Еще чего? «Юманите» платит. Поэтому, наверно, и прогорели.
— А при чем здесь «Юманите»?
— Мы же с тобой по письму рабкора едем. Не знаешь, кто такие рабкоры?.. — Рене не знала. — Что ж ты знаешь тогда? Плохо газеты читаешь.
Ее не в первый раз упрекали в этом. Все, кто так или иначе был связан с партией, считал своим долгом, неукоснительной обязанностью и едва не удовольствием читать ежедневный орган Компартии — ей же он казался пресным и похожим на церковные книги: прочтешь строку и знаешь, что будет дальше. Но она, конечно, никому об этом не говорила. Принесли пиво.
— Любишь? — спросил Андре, сдувая пену. — Я обожаю. Шая только не хочет его в счет включать. Хороший парень, но этого я в нем не понимаю. Вина еще, говорит, закажи. Чтоб во Франции жить и вина в обед не пить!
— А почему его зовут так странно?
— Шая? Потому что еврей. Исайя по-нашему. А он настаивает, чтоб его Шаей звали. Знаешь, кто такие евреи?
— Знаю, в Библии были.
— Почему только в Библии? До сих пор живут и здравствуют. У них способность к языкам обалденная. Ты по-иностранному можешь?
— Могу. По-немецки прилично говорю и по-испански.
— Откуда?! — изумился он.
— В школе учили. Надо было уроки делать.
— То-то я не знаю ни шиша. Уроков никогда не делал… А я уж решил, ты иностранка. Шая из Польши, кажется. Или Галиции. Где Галиция — не знаешь?
— Нет.
— И я тоже. Так оно веселее, когда ничего не знаешь. А рабкоры сообщают нам, какие у них на заводах и предприятиях законы или правила безопасности нарушаются, и мы на проверку едем. Как сегодня.
— И на это много денег уходит?
— А что делать? Не к себе же их вызывать. — Он помолчал. — В этот раз рабочий на аэродром жалуется: шум, пишет, над головой страшный. А администрация ему: ты что, в лес работать пришел? Должен был знать, куда идешь. Надо заглушки на уши давать, а они не знают или экономят. Я-то вообще секретарь профсоюза авиационных рабочих севера Франции, но сегодня афишировать этого не будем, ладно?.. Сколько сейчас? Надо еще не напугать их. А то приедем в поздноту — кто такие да что? Переполошатся.
— Не написал, что приедешь?
— Нет. Писать еще хуже. Вся деревня будет в курсе — начиная с почты и кончая аэродромом. Посидим и поедем. Или пойдем. Тут недалеко — можно и пешком пройти. Если не возражаешь.
— Нет, конечно.
— А то, что домой сегодня не попадешь, тоже ничего? Потому как оттуда мы сегодня не выберемся.
— Ничего. Я для родителей у отца ночую.
— Он у тебя как бы алиби?
— Как бы. Вообще я с отчимом живу.
— Ясно. У семи нянек, говорят… Пойдем? Или еще пива выпить?.. Нет, хватит — все-таки на задании. И газету надо поддержать: совсем уже обанкротились…
Они пошли по обсаженной тополями дороге, по обе стороны от которой зеленели недавно засеянные поля.
— Красота какая! — не выдержал Андре и размечтался: — Бросить бы все да осесть тут, в какой-нибудь деревушке.
— А что мешает?
— Да разве отпустят? Повязан по рукам и ногам.
— Семья?
— Нет, семьи нет. Кое-что похлеще… Есть подруга, но, наверно, уже бросила. Никакой девушке не объяснишь, почему все время по стране мотаешься. У вас на все одно объяснение. А я сказать не могу. Потому как конспирация… — и пошел по полю, к сохранившемуся посреди него островку прошлогоднего гороха.
— Не топчи зелень, — сказала она ему. — И вообще, не твое это.
— И что с того? — Он вернулся. — Не хочешь? — Она отказалась от его подношения, он распробовал, согласился: — Невкусный! — и выбросил.
— Потоптал поле — зачем? Чтоб прошлогодний горох попробовать? Городские — ничего в сельском хозяйстве не смыслите.
— А ты еще и крестьянка? Со своими иностранными языками?
— Была когда-то. Но до конца это не проходит… — И Андре, не знакомый с этой точкой зрения, скорчил непонятливую физиономию и задумался…
Рабкора — вернее, человека, написавшего письмо в «Юманите», — они нашли по адресу, стараясь не расспрашивать местных и читая редкие дощечки с названиями улиц, которых здесь было немного. Корреспондент только что вернулся с аэродрома. Это был недалекий, рассеянного вида человек лет пятидесяти, с простым крупным продолговатым лицом, совсем недавно — крестьянин, а ныне — уборщик территории построенного рядом аэродрома. Об этом аэродроме в редакции «Юманите» ничего не знали. Вначале он испугался гостей, потом, когда те представились, разошелся:
— Да, понимаешь, орут как оглашенные! Спасу никакого нет! Что ж это за условия труда? Уйду от них — уши себе дороже!
— А что толку, что уйдете? Рядом ведь живете? У вас хозяйство? — и Андре оглядел небольшой дом и участок.
— Есть, да не хватает на жизнь — поэтому и пошел туда. А там вон как! Напишите — может, реветь будут меньше. Жены не слышу уже!
— Может, оно и к лучшему? — рискнул пошутить парижанин.
Тот конечно же его не понял:
— Почему? Она лишнего не говорит. Скажет, если вода, к примеру, в бадье кончилась или когда за дровами идти. Все по делу. А я и собаки иной раз не слышу. Как это: в сельской местности жить и ни жены, ни собаки не слышать? Самолеты только и орут.
— Ладно. — Андре пока удовлетворился этими сведениями. — Мы это все запишем, но надо еще ряд деталей выяснить. Поможете? — и вынул из планшета карандаш и бумагу.
— А почему нет? Уши — дело святое.
— Этот аэродром ваш — он далеко отсюда?
— Да рядом. Услышите еще.
— По дороге, что к Сен-Бриеку?
— Да нет, в стороне чуть-чуть.
— Надо будет сходить посмотреть. А то скажут: пишете — а о чем, сами не знаете.
— Это конечно. Сходим посмотрим.
— Он в ширину метров двести?
— Метры — это я не знаю, а вот как от сих до церкви — примерно так.
— Там самолетов десять стоит?
— Когда как. Когда больше. Мастерские — их там чинят главным образом.
— Ладно, и это потом обсудим. — Андре отложил карандаш и бумагу. — Вы, наверно, поесть после работы не успели? А у нас тут колбаса парижская и винца с собой взяли. Думали в кафе зайти — но зачем лишнее тратиться?
— Конечно! — одобрил хозяин. — Я туда не хожу. За скатерти их платить? Они не чище наших. Эй, Марсель! — позвал он жену. — Гости у нас. Сыр тащи. У нас сыр свой, — похвастался он. — Настоящий козий.