Рене продолжала ходить к Марсель в «Юманите» — благо редакция была рядом. Марсель продолжала опекать юную девушку из предмеcтья, которая, по ее мнению, отличалась способностями в самых разных областях, но ей не хватало чего-то важного — того, что можно назвать умением подать себя и что, надеялась Марсель, разовьется в общении с нею. Они еще несколько раз побывали в Лувре и стали называть себя подругами. Рене гордилась этим знакомством и не упускала сказать при случае, что дружит с дочерью самого Кашена: трудно уберечься от тщеславия — это распространеннейший из людских пороков. Марсель всегда была окружена интересными молодыми людьми. Рене хотя сама не любила и даже избегала чрезмерного мужского внимания, но успехам Марсель радовалась и признавала, что ее подруга обладает даром, которым она не владеет — умением, ни с кем в особенности не сближаясь, привлекать к себе массу поклонников. Правда, тут нужна оговорка, которую влюбленная в подругу Рене не делала. Журналисты «Юманите», ухаживая за Марсель, не взыскивали с нее в случае любовных неудач и заранее довольствовались невинным флиртом: она была дочерью директора газеты, и их искательства, со всеми поправками на время, место и идейные разногласия, повторяли в чем-то отношения приказчиков с дочерью хозяина.
Впрочем, любовь не играла большой роли в этом кружке, а была скорее данью возрасту и приличиям — только Серж был увлечен Марсель больше, чем следовало. Члены кружка были заняты политикой и искусством — в разных сочетаниях и взаимопреломлениях этих двух важных ипостасей общественной жизни и деятельности. Здесь охотно говорили о концертных и выставочных событиях сезона и мечтали об особой коммунистической газете или еженедельнике левого толка, в которых могли бы заняться этими желанными предметами без оглядки на число строк и на ворчливого французского рабочего, который больше всего на свете не любил, чтобы ему кололи глаза невежеством, и потому, руками преданных ему редакторов, не допускал в свою газету того, что было выше его понимания. Журналисты даже распределили между собой отделы будущего журнала: Марсель брала на себя музыку, живопись и новинки афиш; Серж — связь деятелей искусства с детьми и с рабочими коллективами (потому что о них тоже нельзя забывать, а он в этой компании был самый совестливый); третий, Венсан, отвечал за литературу. Сам он писал бесконечный роман, который никому не показывал, и печатал в «Юманите» несложные вирши по случаю разных событий и праздников — эти читала уже вся рабочая Франция, но мнение ее автору известно не было, поскольку стихи не были подписаны и составляли как бы неотъемлемую собственность газеты.
Все было бы хорошо, но в последнее время это размеренное и приятное существование оказалось между молотом и наковальней и стонало под ударами незваного пришельца. Москва прислала в газету своего полномочного представителя и диктатора, грозного черноморца Андре Марти, героя русской революции, некогда возглавившего французских моряков, отказавшихся стрелять в русских товарищей, и отсидевшего за это срок во Франции. Он долго жил в столице мирового пролетариата, засиделся там и горел желанием навести порядок в своем прогнившем дотла и заблудившемся в трех соснах отечестве.
Началось с того, что он наотрез отказался здороваться с сотрудниками на лестнице: будто это было не в его правилах или занимало у него слишком много времени. Вайяну-Кутюрье, главному редактору газеты, который приготовил ему излюбленную остроту о том, что его ругают весь месяц, а в конце его говорят, что газета все-таки не так уж плоха, в ответ на это изящное, не раз произнесенное и просящееся в историю бонмо, Марти сказал, с неслыханным в этих местах цинизмом, что у него: а) нет времени здороваться в газете с каждым встречным и б) отныне и в начале и в конце месяца будут одни лишь нелицеприятные разборы и разгромы написанного, так что пусть он не надеется на снисходительность (все это было сказано куда грубей и проще). Марти по характеру своему был угрюмый и дерзкий боец — тюрьма его нрава не укротила, а пребывание в Москве довело до совершенства. Больше всего попадало почему-то Венсану, хотя его статьи и стихи не давали этому повода: Марти, видно, не выносил поэтов — исключая тех, кто написал тексты «Марсельезы» и «Интернационала»…
— Что ему дались мои баллоны? — удивлялся Венсан, читая очередные вымаранные строки. — Чем я теперь колонны зарифмую?..
Он решил отомстить обидчику и чуть не вылетел из газеты: написал стишок на нового директора. Эпиграмма, врученная Марти в кабинете Кашена и зачитанная потом, приватно, коллективу газеты, была такова:
— «Пила драла дубок.
Дубок свалился с ног.
Что дерево? Терпело.
Пила ж? Все время пела». (Для перевода использовано четверостишие Жильвика, Guillevic, Executoire, 1947; автор стал в годы войны подпольщиком— коммунистом. — Примеч. авт.)
— Что за галиматья?! — вскричал моряк-редактор. — Я уже не спрашиваю про рифму и размер, но кто здесь дубок и где пила?! Это что, личные намеки?
Венсан сделал неуклюжую попытку оправдаться:
— Это все надо понимать фигурально. Я думал, вы оцените юмор. «Юманите»
— «Юморите»: это же где-то рядом.
— «Юморите» на главного редактора? Да еще предлагают напечатать в его собственном органе! Вы бы отдали ее «Досужему парижанину», с которым у вас такие прекрасные отношения!.. — и оглядел поочередно всех сотрудников, пропустив только Кашена, с которым у него были иные счеты, решаемые на другом уровне. — Ищите, Венсан, работу. Я вас освобождаю от необходимости ходить в эту газету.
— Без всякого пособия? — огрызнулся тот.
— Венсан! — воскликнула Марсель: предупредить, чтоб не зарывался, но было поздно.
— Слыхали? Он хочет еще с партии проценты получить. Со своего вклада в нее. Или дивиденды — не знаю, как правильно: в тюрьме подзабыл, а в Москве совсем разучился…
Венсан весь испереживался и все думал, как уйти — тихо или хлопнув дверью, друзья же посоветовали ему продолжать ходить на службу. Он так и сделал, и санкций не последовало: Марти ограничился поперву внушением и предупреждением…
Марсель кипела гневом и даже пыталась создать оппозицию:
— Надо объединиться и спасти газету! Из нее хотят сделать церковный календарь со святцами! — Здесь, в тесном кругу друзей, она не стеснялась в выражениях. — Мне вчера тоже вырубили три строки о концерте Шаляпина! Я ему говорю: это великий русский бас, а он мне — белогвардеец! Вот когда приедет ансамбль Красной Армии, тогда и объявим… — Марсель поглядела с возмущением и спросила: — Он в самом деле сюда едет?
— Слушай его больше, — сказал Серж. — При теперешних-то отношениях? Издевается просто.
— И что ему это дает? — оскорбилась во второй раз, и еще больше, Марсель.
— Ничего. Кроме того, что в очередной раз унизил твоего папашу. Ты не понимаешь мужчин — половина из нас такая. — Видно, акции Кашена и вправду пошли вниз — раз Серж позволил себе назвать его папашей.
— Напишите коллективное письмо протеста — я его у себя в газете напечатаю, — предложил Ориоль, который, сколько ни ходил в этот круг, так ничего в нем и не понял. — Может, подействует?
— Подействует. Последним ударом по отцу станет. Обращаться с жалобой в классово чуждый орган прессы? — Марсель даже не поглядела в его сторону. — Для Марти это уж точно будет подарок — лучше не придумаешь. Будем ждать. А чего — никто не знает. Во всяком случае, надо держаться сообща. Один за всех и все за одного, как говорили мушкетеры.
— А кто взял себе рабкоров? — простодушно спросила Рене. Ориоль глянул на нее с острым любопытством: он уже не раз глядел на нее так — остальные недоуменно пожали плечами.
— Не знаю, — сказал Серж. — Они не в этом помещении.
Он мало что понимал в этой части дел и вообще не хотел вникать в то, что не касалось его лично. Марсель, для которой в отчаянии все средства были хороши, переглянулась с Рене и сообразила, что вопрос не так уж невинен.
— Отец, к кому перешли рабкоры? — спросила она Кашена, который только вошел в прихожую, снимал с себя длинное черное пальто и сматывал конспиративный шарф, закрывавший половину лица до длинных висячих усов. От ее вопроса он замер, крякнул от неожиданности, медленно повернулся к молодым людям, оглядел всех подряд, выделил неприязненным оком Ориоля, которого недолюбливал с тех пор, как тот посоветовал ему занять денег у русских, скользнул взглядом по Рене.
— Не знаю… Они не в моем ведении. А кто ими занимается, ей-богу, не знаю. Не до них. Давайте-ка я с вами переговорю малость — с теми, кто из газеты. А остальные — милости просим, в следующий раз как-нибудь… — Он и в самые трудные дни сохранял радушие и гостеприимство…
— Ты как всегда попадаешь в точку, Рене, — выйдя на улицу, сказал Ориоль, против обыкновения серьезный и вдумчивый. — Может, ты нам в газету обо всем этом напишешь?
— Нет, конечно, — сказала Рене.
— Огюст не разрешит?
— А кто это? — спросила она. — У меня много знакомых Огюстов. Кого ты имеешь в виду? — И он только махнул рукой: в знак отчаяния…
В этот вечер Марсель, Серж и Венсан должны были пойти на одно из первых представлений балета Стравинского «Аполлон Музагет» в театре Сары Бернар. Марсель составляла список того, что в Париже было достойно их внимания, все русское занимало в нем почетное место — и с ним новый балет Стравинского. Серж заметил, что Стравинский — эмигрант, но хотя и сказал это с иронией, получил от Марсель достойную отповедь:
— Не будем большими католиками, чем папа, Серж. Нам интересен русский народ, глубина его духа, которая подвигла его на жертвы и лишения, а эмигрант он или интеллектуальный бродяга — пусть это решают в нашем Секретариате люди вроде капитана Трента! — Догматик Трент был давно списан с борта партийного корабля, о нем можно было не вспоминать, но Марсель имела в виду конечно же другого человека. — Будем выше этого! Мне, например, казацкий хор дал больше, чем все последние резолюции Коминтерна, вместе взятые! — Это было, разумеется, риторическое преувеличени