а выбор, утаивая самые важные. Дочитав газету, он складывал ее и шел к себе, говоря, что хочет еще раз просмотреть ее, проштудировать отдельные места, прочесть между строк то, что написано не для всех, а лишь для посвященных, — надолго уносил к себе в спальню, а соваться туда ей, конечно, было нельзя, и она не могла взять газету даже тогда, когда он засыпал, о чем она узнавала из храпа, который быстро начинал оттуда раздаваться. Он невзлюбил ее — почему, она не знала: может быть, относился так к новому поколению, которое его выжило и противостояло его сверстникам, или был убежден в том, что она заодно с догматиками и сектантами, попортившими ему крови, — только более умная и образованная, чем они, и, стало быть, более опасная. У его жены было еще меньше оснований любить ее и жаловать, и она пилила ее на другом фронте: учила, что можно брать на кухне и чего нельзя и, главное, куда класть какие вещи после пользования ими; Рене всегда ошибалась — даже тогда, когда все делала правильно. Она не знала, как угодить хозяевам: мыла посуду, чистила овощи, убирала комнату — стала на время их наемной служанкой, ограниченной в правах и в передвижениях.
Во Франции между тем назревали грозные события. Четвертого июня было возбуждено дело против секретаря Коммунистической молодежи, которому предъявили известное обвинение в подстрекательстве военнослужащих к неповиновению. Убийство Думера придало старым наветам новую остроту и грозило, в случае присоединения статей о насильственном свержении власти, длительной каторгой или высшей мерой наказания. 15-го, вопреки полицейским угрозам, состоялся Седьмой съезд молодых коммунистов. Раймон Гюйо, живший на нелегальном положении, выступил на нем, тут же скрылся, но 24-го был арестован. Жаку Дюкло грозило, в общей сложности, 30 лет тюрьмы, он был в розыске, прочие руководители тоже ушли в подполье. Арестовали Шаю. Рене узнала об этом, когда хозяин, просматривавший газету в утреннем одиночестве, проговорился: сказал, что арестовали некоего Фантомаса. Он думал, что заметка носит анекдотический характер, но Рене резко вздрогнула и переменилась в лице — он увидел это, сообразил что к чему, прочел заметку под заголовком, понял наконец, с кем имеет дело, какая птичка залетела в его уютное, благопристойное гнездышко.
На следующий день он отделался от нее — этого надо было ждать, она лишь не знала, в какую форму облечет это многоопытный профсоюзник. Утром он вызвал ее до завтрака в гостиную и объявил, что многое передумал, проанализировал факты и пришел к стопроцентному убеждению, что она не кто иной, как полицейский агент, засланный к нему для провокации и для организации процесса над бывшими профсоюзными деятелями. По этой причине: он не дал ей и слова сказать в свое оправдание — он настаивает на том, чтобы она немедленно покинула их квартиру, на что ей дается не более часу времени.
— Это очень удобно, — сказала она: она была зла на него, но владела собой. — Если товарищи будут возмущаться, вы скажете, что в самом деле решили, что я из полиции. Может быть, даже будете на этом настаивать!.. — Но он не соизволил ответить: мели что хочешь — главное, очисти помещение…
Она оказалась на улице. Куда деваться и, главное, чего ждать? Полиция — это было в газетах, которые она могла теперь купить, — возбудила дела против девяноста лиц, скрывавшихся в подполье. Учитывая ее связи с Шаей и Филипом (о последнем она не знала, арестован он или нет) и при болтливости большинства непрофессионалов в Секретариате партии и возле него, она могла быть в этом списке — тем более, что полиция была у нее дома и забрала бумаги. Она снова позвонила Казимиру. Какая-то уставшая от жизни женщина сказала, что его сейчас нет, что он уехал (по особому тембру ее голоса Рене поняла, что, по всей вероятности, в Москву), но вернется через неделю-другую и тогда с ним можно будет связаться. Она поверила ей: у нее к этому времени появилась способность распознавать ложь и правду и даже определять характер людей по голосу в телефоне и по манере разговаривать. Она позвонила отцу. Того не было дома. И на этот раз, когда он больше всего был нужен, он уехал с новой подругой на лето — знакомиться с ее семьей: затевал новую женитьбу, а квартиру свою и офис сдал на это время за бесценок приезжим из ее мест — даже не связался перед этим ни с ней, ни с матерью. Рене узнала это из звонка в Даммари (там поставили телефон, и ей повезло: она попала на Сюзанну, и та рассказала ей все это).
Она стала машинально перебирать содержание сумки: чтобы выбросить то, что в случае ареста могло стать опасным для нее или скомпрометировать кого-то другого, и наткнулась на визитную карточку Роберта, брата ее скоротечного возлюбленного. Адрес на ней был аргентинский, но от руки был приписан телефон парижской конторы. Она поколебалась и позвонила: чем черт не шутит.
Черт пошутил: Роберт чудом оказался на месте и немедленно вызвался приехать. Они встретились на улице. Она не могла рассказать и части того, что произошло, — сказала лишь, что попала в трудности. Он понял без лишних слов:
— Нет проблем! Мне надо уехать на три дня в провинцию, контора в вашем распоряжении. У меня поезд через час.
Он привел ее в двухкомнатный офис, где останавливались по приезде в Париж представители его торгового дома и где сейчас никого, кроме него, не было, показал хозяйство, собрался в дорогу.
— Я скоро вернусь. Это рядом. Договариваться о баранине. Набираю заказы.
— Далеко здесь газетный киоск?
— Вам поближе? — Он глянул вскользь и проницательно. — Попросите консьержку, она купит, сына пошлет. Скажете, что приболели… Пойдемте я вас познакомлю… — и отведя ее к консьержке, объяснил той, что она жена его брата и простудилась в дороге.
— Может, позвать доктора? — предложила она: как всякая консьержка, она боялась заразы в доме.
— Не нужно. Не нужно ведь? — спросил он Рене.
— Я лучше себя чувствую, — отвечала та, и это было правдой: в той мере, в какой лучше чувствуют себя люди, не имевшие крова над головою и только что нежданно его приобретшие.
— Может, надо еще что-нибудь? — спросила консьержка.
— Я все куплю вперед. Газет только не купишь.
— Барышня любит читать газеты?
— Хочет выиграть по лотерее, — соврал вместо нее Роберт. — У нее много билетов. Что вам привезти, мадам, из Аргентины?
Та закокетничала.
— Так много внимания!.. Говорят, там пончо хорошие. Здесь сидеть прохладно.
— Как в прерии: так и дует, — согласился он. — Заказ принят, — и поднялся с Рене на этаж. — Сейчас принесу вам поесть да выпить. Какое вино предпочитаете?
Ей стало совестно.
— Роберт, не утруждайте себя, пожалуйста. Мне неловко. Потом вы сказали, что у вас через час поезд?
— Другой будет. Их много. Невестка для меня — после матери сама близкая родственница, — после чего, усмехаясь, пошел за покупками и вернулся с огромным узлом, который сложил по-походному в угол. — Вы извините: мы в Аргентине так привыкли и не можем и в Европе отвыкнуть, — потом ушел, благопристойный и чинный, как какой-нибудь клерк из провинции, и она заметила, что он не взял с собой саквояжа, приготовленного в дорогу…
О большем и мечтать было нельзя. Квартира с едой, с телефоном и с благожелательной консьержкой, мечтающей о пончо из аргентинской шерсти. Оставался Робер, которого она (она знала это) выставила из дома и который бог знает где сейчас обретался. С Огюстом они были как антиподы, и революция из двух братьев выбрала не лучшего.
Роберт вернулся через три дня, бодрый, деловой, целеустремленный. Он принес ей огромный сверток газет — от «Юманите» до злобно-правого «Intransigeant», взял для приличия что-то из ящика письменного стола и сказал, что едет в новую командировку. На нем была в точности та же одежда, в какой он уехал три дня назад, а так не бывает, когда человек где-нибудь останавливается: что-нибудь да переменит — галстук завяжет иначе или поправит узел.
— Роберт, — сказала она ему, — давайте не ломать комедию. Я в последний год только и делаю, что езжу взад-вперед и кое-что в этом понимаю… Где вы ночевали сегодня? К вашему костюму прилипла соломинка.
— Наверно еще из Аргентины. Вы же знаете, как мы там ночуем.
Она не дала обмануть себя:
— Может, это и любовное приключение, не спорю, но мне кажется, что вы отдали мне квартиру, а сами мыкаетесь где-то, — и чтоб он не врал далее, спросила: — Когда вы должны вернуться в Аргентину?
— Это вопрос, — признал он. — Тот билет, что через час, был в Гавр.
— Чтобы оттуда ехать в Буэнос-Айрес? — Он молча признал это. — Так сказали бы мне. Я б нашла другое место.
Он посмотрел на нее в своей излюбленной ястребиной манере: вскользь и сверху.
— Квартиры у вас, Рене, не было. Это у вас на лице было написано. И как мне было не уйти? Остаться с невесткой под одной крышей? Что б сказала консьержка?
Она смешалась от этого упрека, сказала невпопад:
— Так отдали бы ключи в крайнем случае. Оформили бы договор сделки.
— Оставить вас одну, без прикрытия, тоже было нельзя, — сказал он так, словно уже думал над этим. — Консьержка бы донесла. Я тоже читаю газеты. Кругом полно полицейских. Меня, с моим благонравным видом, три раза останавливали на улице.
— Вы спали где придется?
— Вроде того, — признал он. — Хотя мы в Аргентине привыкли к этому.
— К тому, чтоб на улице спать?.. Знаете что, Роберт?..
— Зовите меня, пожалуйста, Робером.
— Тем более. Либо вы ночуете здесь же, либо я иду искать себе другое место. Не хватает еще, чтоб вас под общую гребенку загребли. Когда вы вообще думаете возвращаться в Буэнос-Айрес?
— Туда я уже отзвонился. Сказал, что у брата неприятности. Они поняли: и у них тоже есть газеты… Давайте так. Я буду спать на кухне, вы — где спали… Пойду в ванную — мечтаю о ней, как конь о конюшне. Вам ванна не нужна?..
Пока он мылся, она дозвонилась до Казимира. Он приехал раньше времени и обещал принять ее на следующий день, на явочной квартире. Она думала, что шум воды заглушит разговор, но Робер все слышал: