ела, что разоткровенничалась в прошлый раз, и хотела показать, что это был случай, на который не следует рассчитывать в будущем. В начале декабря прокатили Гитлера: вместо него (а все ждали, что будет он) канцлерское кресло получил генерал Шляйхер. Это было событие, могущее повести к политическим дебатам, и хозяйка дежурила в этот день в столовой с особенной бдительностью. Она первая завела разговор о случившемся: чтоб направить его по верному руслу и предупредить ненужные кривотолки.
— У нас с сегодняшнего дня новый канцлер, генерал Шляйхер, — объявила она, помахивая сложенной газетой: словно не решаясь дать ее остальным в руки. — Он будет формировать правительство. Я очень рада этому. Я люблю, когда у нас формируют правительство.
— Министр обороны Шляйхер, — уточнил один из ее жильцов, будто это имело существенное значение. Это был отставной чиновник, живший отдельно от семьи, которая иногда его навещала, и предпочитавший пансион, где ему никто не мешал читать газеты и делать из них далеко идущие выводы, которыми он ни с кем не делился: среди обитателей пансионов много разного рода уникумов. — С тринадцатого года в Генеральном штабе, женат, любит старые картины.
— Верно, господин Зиберт! — воскликнула хозяйка: она заглянула в конец статьи, который не удосужилась прочесть прежде, и нашла там примерно те же сведения. — Все так, только про картины нет. Вы читали этот номер? Он же только что вышел — когда вы успели?
— Я читал не этот номер, — назидательно ответствовал тот, — а все номера всех газет за последние двадцать четыре года, и мне не нужна последняя газета, чтоб знать такие вещи. Круг влиятельных людей узок, фрау Мюллер, карты тасуются, но выпадают всякий раз одни и те же картинки — разве только разной масти и достоинства. Кроме того, это можно было прочесть во вчерашнем номере: тогда он еще не был канцлером и можно было писать о его увлечениях.
Все это прозвучало не слишком патриотично и не в духе времени, каким представляла его хозяйка, — поэтому она обернулась к другим гостям.
— А я люблю Адольфа Гитлера, — рискнула сказать она, хотя это было против ее правил и граничило с вмешательством в политику. — Он мне больше по душе: молодой, веселый, энергичный, с усиками. Женщинам нравится — я вчера об этом на рынке говорила. Многие бы его в постель к себе положили. Вы так не считаете, доктор Бременер? — совсем уже невпопад спросила она еще одного жильца. — Вы, наверно, тоже ему симпатизируете?..
Она добилась своего: в пансионе в этот день прозвучал голос правды.
Доктор Бременер был врач, оставивший дела и перешедший на заслуженный отдых, который он по привычке занимал чтением новой и старой медицинской литературы. Он находил, видимо, в книгах свои прежние ошибки и ставил, с запозданием, правильные диагнозы — потому что, читая, время от времени качал головой и покряхтывал. Жил он в пансионе с недавних пор и платил больше других — по той причине, что был евреем, который в ожидании худших времен продал, пока это было возможно, все, что удалось сбыть с рук, и теперь сидел и ждал у моря погоды. Прежде чем ответить, он, выведенный из себя ее бестактностью, подождал, помешкал и неожиданно согласился с нею:
— Да вы знаете, я тоже бы хотел, чтоб назначили его, а не Шляйхера. — И хозяйка, не чувствуя подвоха, закивала в полнейшем удовлетворении. — Потому что тогда бы я на следующий день сел на пароход и отплыл бы в Америку. У меня все к этому готово, — еще больше выходя из себя, но сохраняя благопристойный, вводящий соседей в заблуждение тон, разговорился он. — Все, что можно, уже продано, и деньги помещены в американские банки.
Хозяйка была не то глупа как пробка, не то прозорлива, как Сивилла.
— Но вы еще не все потеряли, — простодушно возразила она ему. — Могут пересмотреть и выбрать его — вместо генерала Шляйхера. Мы с вами тогда вместе порадуемся.
Это было чересчур даже для доктора Бременера.
— Если это произойдет, фрау Мюллер, вы сами меня отсюда выгоните. Так что я не буду этого ждать, — походя решил он, — а воспользуюсь данной мне отсрочкой и поеду прямо сейчас к моим родственникам.
— Но я потеряю такого жильца?! — сокрушенно воскликнула она. — Который так хорошо платит?
— Что делать, фрау Мюллер, — посочувствовал он ей, уже вполне овладев собою. — Нельзя резать курицу, несущую золотые яйца. А вы как раз этим и занимаетесь. Сколько, кстати, стоит сегодняшний завтрак? — и полез в карман.
— Вы заплатите в конце месяца! Какие могут быть расчеты сейчас?
— Но все-таки?
Хозяйка помешкала.
— Если вы так настаиваете, — чопорно сказала она, — то сегодня я особенно старалась. Потому что день праздничный… — и примолкла в нетерпеливом ожидании.
Доктор Бременер расплатился, как всегда, с избытком, встал, раскланялся и пошел наверх собирать книги и чемоданы. В Чикаго жили его сестры и племянники, более расторопные, чем он, — они давно его ждали. Сам он семьи не имел, а задерживался в Германии из-за свойственного многим врачам заблуждения: они почему-то думают, что стоят в обществе особняком и что общая участь их не коснется, — но хозяйка, надо отдать ей должное, помогла ему принять необходимое решение и спасла от иной, более печальной, участи.
З0 января Гитлер пришел к власти: Гинденбург-таки передумал и назначил его канцлером. В воздухе запахло насилием. Теперь по радио неслись крикливые речи Геббельса. Он начинал каждый день одним и тем же: «Четырнадцать лет мы терпели это!», имея в виду правление социал-демократов и натравливая немцев на левые партии. Еще он говорил о «жизненном пространстве» для Германии, и простодушные слушатели, не вполне понимая смысла этих слов, задерживались под громкоговорителями и во всеуслышание его одобряли: чтоб слышали соседи по дому и просто — случайные прохожие; в стране устанавливалась атмосфера всеобщего единения и подъема.
Доктор Бременер отбыл в Америку вовремя. Рене стала свидетельницей одного из первых еврейских погромов. Это был еще не погром в тесном смысле слова, а так — проба пера, репетиция будущего. Рене шла по благополучному кварталу города: ей не советовали заходить в рабочие районы, где можно было нарваться на какую-нибудь историю. Тем отвратительней было то, что она увидела: в окружении благополучных домов и их хорошо одетых обитателей. Возле небольшого кафе, предлагающего берлинцам бочковое пиво и к нему — добротную домашнюю закуску, стояли трое молодых рослых парней в коричневых рубашках и в армейских галифе и швыряли камни в окна и стеклянные двери. Совершали они это как нечто обычное и естественное и смеялись при этом, будто бросали камни не в стекла окон, а в речку: как делают это на спор соревнующиеся подростки. Стоявший рядом полицейский пытался урезонить их, но не вступал в прямое противоборство.
— Ребята, я все понимаю, но закон против вас. Это не дозволяется. Если он завтра жалобу подаст, что мне начальству отвечать?
— А он не будет жалобу подавать, — сказал пренебрежительно один из нападавших. — Нам тоже есть что на суде сказать. Пришли к нему, попросили пива бесплатно: пить очень хотелось — а он не дал, морда этакая. Да после этого ему вообще тут, на этой улице, делать нечего! — и снова бросил камень, который достал из-за пазухи: они запаслись ими заранее. На этот раз он кинул сильнее, и щебень, пролетев отсутствующее стекло, разбил что-то в доме — видимо, посуду в горке. — Вот, — удовлетворенно сказал молодой человек и огляделся в поисках похвалы и поощрения, но люди кругом молчали и выглядели угнетенными: битье чужих стекол действовало им на нервы.
Хозяин кафе сидел в осаде и не высовывался из дома. Молодая девушка: видно, его дочь, с явно неарийской внешностью, курчавая и носатая, — прошла мимо, высоко подняв голову, сохраняя на лице презрительное отношение к обидчикам: она преодолевала страх и мстила им за него вызывающей походкой. Ей вслед посыпались оскорбления и улюлюканье…
Трое парней не то рабочего, не то спортивного вида задержались возле дома и переглянулись. Штурмовики насторожились, умолкли, ожидая стычки, а полицейский отошел от греха подальше, чтоб не оказаться вовлеченным в потасовку, где ему одинаково невыгодно было оказаться как ее участником, так и свидетелем. Но те трое, переглянувшись, не стали ни во что вмешиваться: на то не было приказа — Компартия готовила своих членов к решительному сражению и не хотела распылять свои силы без надобности…
Рене отошла в бешенстве. Если бы те трое полезли в драку, она бы, несмотря на запреты, тоже бы в нее ввязалась. Она начала тяготиться своим пребыванием в Берлине, где от нее требовалось только молча наблюдать за происходящим. Документов из Москвы все не было. Если кто-то нарочно захотел задержать ее здесь на время прихода фашистов к власти, то это был гениальная выдумка: за месяц она стала законченным антифашистом, увидевшим врага в лицо и не нуждающимся в дальнейшей учебе и вразумлении. Но конечно же это было не так: просто документы делались очень долго, и будущим агентам приходилось ждать месяцами, пока из Москвы придут их липовые бумаги.
27 февраля подожгли рейхстаг. После этого оставаться в городе стало опасно. Компартия ушла в подполье, не дождавшись ни решительного сражения, ни своего звездного часа. Рене послали с глаз долой — и не куда-нибудь, а на лыжный курорт: даже купили ей лыжную экипировку — благо времена стояли тревожные, гостей в Альпах было немного и жизнь там была не дороже, чем в берлинском пансионе. Всякая обновка радовала ее, будто она все еще была подростком — у нее даже мелькнуло желание заняться этим доселе не доступным ей светским спортом. Но оно улетучилось, едва она стала на лыжи. Дело было не в том, что они не подчинялись ей: они никому сразу не даются — она не могла понять, как можно развлекаться и заниматься пустяками, когда земля горит под ногами. Ей попался добросовестный инструктор, который сидел без дела и, желая отработать зарплату, добивался от нее, чтоб она хотя бы освоила спуск с пригорка, хоть умение ходить по ровному месту. Она играла роль отдыхающей барышни из хорошего дома, но делала это из рук вон плохо и в конце концов послала его ко всем