чертям:
— Ну что вы ко мне пристали?! Не видите, что у меня ничего не получается?! Да и не хочу я учиться, по правде говоря! — На это он резонно заметил:
— Зачем же тогда сюда приехали?
— Сама не знаю. — Она вспомнила конспирацию. — Не выходит, и все тут. Видно, развлекаться тоже надо уметь и учиться этому с детства…
К счастью, вскоре подоспели документы. Она прервала альпийский отдых, вернулась в пансион к фрау Мюллер, отдала Марии люксембургский паспорт, который мог еще кому-нибудь пригодиться, дождалась, когда ей проставят в новом необходимые визы, села на поезд и поехала в страну, о которой много думала и давно хотела увидеть ее воочию…
2
В Москву она прибыла 15 марта 1933 года. Опять что-то где-то не состыковалось: на вокзале ее не встретили. Но она была в приподнятом настроении, совсем не обиделась на это, а решила осмотреть город в одиночестве — для первого знакомства это не помеха, а преимущество. Погода стояла великолепная: снег, солнце, мартовский морозец — всего этого она прежде не видела. Москва: тогда малоэтажная, убранная снегом, сверкающая под солнцем, — показалась ей средоточием русской души, приветливой и добродушной, о которой она составила себе представление во Франции. В тон зимнему солнечному пейзажу были и лица людей на улицах — москвичи представились ей добродушными, улыбчивыми и свободными, и впечатление это осталось в ней если не навсегда, то надолго. Первые ощущения, вообще говоря, самые верные: пока чувства наши не пообвыкли и не утратили остроты и свежести восприятия, — но к ним примешивается восторг первой любви и увлечения: они пристрастны и требуют уточнения.
Берлинские товарищи, зная российскую необязательность (впрочем, мало отличавшуюся от их собственной), дали ей номер телефона, который она, не зная русского, могла предъявить в любом отделении милиции. Бумажка с шестью цифрами возымела волшебное действие — тут же приехал шофер, говоривший по-немецки, и повез ее в гостиницу, называвшуюся тогда «Новомосковской», позже «Бухарестом», потом снова, как встарь, «Балчугом». По-русски она знала только «спасибо» и «товарич», но большего и не требовалось: в гостинице жили приезжие из разных стран мира — с такой же судьбой, что и у нее, говорившие на нескольких языках каждый. Ее поселили в небольшом номере в одном из длинных узких коридоров, обитых темно-красным стершимся от времени плисом, и освещаемых постоянно горящими тусклыми лампочками. Она выложила вещи, расставила их в надлежащем порядке: поскольку собиралась остаться здесь надолго, — и пошла знакомиться с соседями.
Знакомятся в таких местах не как во всех прочих. Ее предупредили в Берлине, что в Москве она будет Кэт и не будет никому о себе рассказывать — кроме тех, кому положено об этом спрашивать. На ее крохотную площадку выходили три двери, включая ее собственную. Первая не откликнулась на ее стук, вторая отозвалась — после непродолжительного, наполненного особенной, затаенной тишиной промедления. Открыл ей высокий мужчина лет сорока с лицом характерным, крупным, но одновременно выразительным и подвижным. Такие мужские лица, большие и переменчивые, нравятся женщинам: они подобны ожившим портретам, вышедшим из картинных рамок. Понравился он и Рене: ведь она, после знакомства с Марсель, пристрастилась к живописи. За незнакомцем, у стола, в неопределенном ожидании стояла женщина лет тридцати; она, как представилось Рене, была не слишком рада ее появлению — мужчина же был удивлен и ждал, что за ним последует: в этой гостинице, видно, не было принято беспокоить друг друга. Впрочем, увидев приоткрытую соседнюю дверь, он все понял, и легкая настороженность на его лице сменились гостеприимством и радушием.
— Это новая соседка, — объяснил он стоявшей за ним женщине. — Заходите, будем знакомиться. — Его подруге эта причина показалась недостаточной для вторжения, но в следующий момент и она заставила себя улыбнуться и отошла в сторону, уступая Рене дорогу.
Мужчина назвался Паулем, женщина Луизой. Пауль обратился к ней сначала на русском, которого Рене, естественно, не поняла, потом последовательно на французском, английском и немецком: каждый звучал у него чисто и правильно, но немецкий уютнее прочих и по-домашнему. Она, блюдя конспирацию, выбрала немецкий — тем более что за четыре месяца, проведенных в Германии, научилась думать на этом языке и говорить довольно бегло, с берлинскими замашками. Она снова переоценила свои способности: Пауль глянул на нее с легкой иронией, но не стал спорить.
— Знаете немецкий? — спросил он только. — Это очень удобно, потому что с остальными у нас швах — ковыляем да прихрамываем. — Он, видно, имел в виду свою соседку, потому что сам был полиглотом. — Вы откуда?
— С вокзала, — отвечала она. — Только что приехала.
— Ну да. Понятно… — и подмигнул Луизе, которая разглядывала Рене с любопытством и без прежнего отчуждения. Женщина, в отличие от мужчины, была некрасива: лицо ее, тоже большое, с крупными мясистыми чертами, выглядело поначалу застывшим, невыразительным и пренебрежительным, но позже за этим малоподвижным фасадом становилось видно некое горение — настолько постоянное, что лица оно уже не меняло, а отражалось в нем непрерывным внутренним накалом.
— А что ж вы дверь не закрыли? — полюбопытствовал Пауль, сразу принимая по отношению к Рене тон старшего товарища: ей ведь было всего девятнадцать.
— Там нет ничего, что может приглянуться ворам.
— Воров тут, конечно, нет, — протянул он, заглянув с любопытством в ее комнату и сразу увидев в ней нечто стоившее его внимания. — А вот газета у вас из саквояжа торчит — это интересно…
Это была непростительная ошибка с ее стороны. Номер фашистской «Фелькише беобахтер» с большими черными готическими буквами, похожими каждая на свастику, служил на немецкой границе доказательством ее лояльности, но в Москве выдавал ее с головою. Она смутилась.
— Дайте почитать! — не обращая на это внимания, попросил он почти детским голосом. — Я ж знаю, что вы оттуда. В это время приходит только поезд из Берлина.
Пришлось открыться.
— Я действительно из Германии. Меня зовут Кэт.
— Долго там были?
— Достаточно, чтоб узнать немца по выговору.
— Но недостаточно, чтоб самой сойти за немку. Луиза! Она из Берлина, — сказал он, оборотившись к соседке — не потому, что та не слышала их разговора, а потому что это был способ представить новенькую. — Сейчас расскажет нам, что там. Пойдемте к нам. К Луизе, вернее. Газету только непременно с собой возьмите.
— Она фашистская.
— «Фелькише беобахтер»? Я знаю. Тем лучше. Получим сведения из первых уст. Из первоисточника.
— Я не буду ее читать, — предупредила Луиза. — Слишком их ненавижу.
— А я для тебя ее просил. Я-то их читаю — время от времени. Тогда выкладывайте, Кэт. Это имя очень идет к вам: видно, сами выбирали…
Через некоторое время она узнала, что это были немцы Рихард Зорге и Ольга Бенарио, будущая жена председателя Бразильской компартии Луиса Карлоса Престеса. Ольга была арестована вместе с мужем в 1936 году в Рио-де-Жанейро, передана бразильцами гестапо и погибла в концлагере. До этого, в Германии, она участвовала в похищении из зала суда первого своего мужа, тоже коммуниста, — он эмигрировал с ней в Москву, но здесь пути их разошлись: он выехал с заданием в другой конец света. Рихард Зорге, к моменту встречи с ним Рене, успел побывать в верхах германской Компартии, потом был в Коминтерне, а с 1929 года находился в распоряжении разведки Красной Армии: работал в Китае и Японии. Он везде преуспевал и умел расположить к себе людей — настолько, что те забывали о его коммунистическом прошлом, которого он ни от кого не скрывал, что было лучшей из конспираций. Тогда многие проделывали этот путь: переболев коммунистической ветрянкой, как бы получали необходимую прививку и вовремя возвращались на проторенную и испытанную тропу жизни — ошибки юности не укор зрелому возрасту…
Рене поведала им свои наблюдения. Рассказывать она не умела и не любила — особенно то, что не считала важным и достойным упоминания, — ее невозможно было разменять на мелочи, но то, что ей в свое время запомнилось и ее взволновало, излагала кратко, но доходчиво. Они слушали молча, не перебивая и не задавая вопросов, словно это не было у них принято или то, что она говорила, было им известно и их интересовала больше сама она и ее манера рассказывать. Но видимость была обманчива: ее повествование произвело на них сильное и тяжелое впечатление.
— Даже так? До погромов дело доходит? — переспросил Пауль, когда она рассказала, как три штурмовика громили кафе, где им утром не дали бесплатно пива. — Отношение к евреям — это у них показатель наглости и безнаказанности. Как термометр у больного. Видно, решили вовсе не считаться с законами.
— Да они никогда с ними не считались! — холодно возразила Луиза, у которой рассказ Рене оживил давние гневные воспоминания, отчего ее лицо, и без того несимметричное и неправильное, перекосилось еще больше.
— Но это у себя, в своих казармах, а на людях? На публике?.. — и Пауль пожал плечами, раздумывая над услышанным. — Ладно, — отвлекся он. — Надо и о Кэт подумать. Она с дороги, ей отдохнуть надо…
— Мне это не нужно. Я выспалась в поезде.
— Вот чего мне никогда не удавалось — так это спать при переезде границы. Москвы не видели?
— Походила немного возле вокзала. Меня, конечно, не встретили.
— Это надо сказать! — обеспокоился он. — Что за новости?
— Ради бога, не нужно! — воскликнула она. — Я не люблю жаловаться. И уж тем более начинать с этого!
Он не стал возражать — вернулся к разговору:
— Ну и как вам Москва? Если отвлечься от того, что вас не встретили?
— Понравилась. — И Рене кратко сформулировала им свое минутное, но уже неколебимое впечатление о городе: сказала и про радушную улыбчивость москвичей и про их чувство внутренней раскрепощенности. Они и это выслушали молча, не тратясь на комментарии: предпочитали смотреть и слушать и делать это по возможности незаметно. Пауль сохранял при этом на лице некий благожелательный нейтралитет, а Луиза была настроена более скептически и, слушая Рене, чуть-чуть кривила губы — но это было у нее скорее привычка, тик, чем выражение недоверия.