— Красной площади и Кремля, словом, не видели, — подытожил Пауль. — А это здесь почти паломническая обязанность.
— Меня больше интересуют пригороды, — сказала Рене с юношеской запальчивостью и прямолинейностью. — В них лучше видишь людей и чувствуешь дух города.
Пауль мельком глянул на нее.
— Вы не из Сен-Дени? — с точностью до нескольких километров угадал он. — Вы же француженка, Кэт. Не только вы умеете узнавать людей по голосу.
— С чего вы взяли? — уперлась Рене, не желая сознаваться и следуя в этом инструкции.
— Похожи. Акцент похож. И кто еще пригородами хвастает? Пригороды больше самого города, так? — (Эта французская пословица означает примерно то же, что наша: «Не видеть за деревьями леса». — Примеч. авт.)
Она улыбнулась:
— Примерно так. Хоть это и говорят в насмешку, но так оно и есть.
— Конечно француженка, — повторил он, еще раз приглядевшись к ней. — Хотя и не совсем обычная.
— Обычных здесь нет, — сказала Луиза. — Обычные дома остались, — и с ней трудно было не согласиться…
Они пошли гулять по городу. На выходе из гостиницы офицеры охраны поздоровались с Паулем как со старым знакомым, но проверили документы его спутниц, после чего лихо откозыряли. Они перешли Каменный мост, вышли через Владимирский спуск к Красной площади. Рене хорошо знала площадь по фотографиям, у нее не возникло чувства новизны, когда она на нее ступила, но зато ее привел в восторг собор Василия Блаженного, и она дважды обошла его, задирая голову и запоминая шишки и навершия разноперых глав и луковиц. На снимках Красной площади, которые она видела, собор многое терял в плоскостном изображении, его надо было видеть в объеме и движении: она вспомнила тут уроки Марсель в Лувре.
— Сколько шапок — и все разные! — восхищалась она. — И нет симметрии. Не это ли основное качество русских?
Пауль согласился с осторожностью:
— Да, это, пожалуй, самое русское из всего, что здесь есть. Кремль строил итальянец Фиораванти, соборы в Кремле прекрасны, но и они не новы для Европы, а этот собор делал русский зодчий, Барма. Ему выкололи глаза — чтоб другого такого не поставил.
Рене ужаснулась:
— Была такая русская традиция?
— Скорее восточная, — с той же предусмотрительностью: будто ходил по болотным кочкам — сказал Пауль. — Так поступал, например, Тимур: русский царь в этом случае его скопировал… Вы говорите, русские люди на улице произвели на вас впечатление внутренней свободы и раскованности?
— Да. Не так разве?
— Так, наверно, — дипломатично отвечал он, как бы извиняясь перед нею за свои сомнения и уточнения. — Но иностранцы редко находят их такими… С русскими вообще надо, как они говорят, много каши съесть, прежде чем их поймешь: они и просты и сложны одновременно.
— Как всякая другая нация, — вмешалась Луиза: она, видно, не любила национальных отличий и предпочтений, в какой бы форме они ни выражались.
— Как и всякая другая нация, — покорно согласился он и сам привел пример: — Кто бы мог подумать десять лет назад, что немцы способны на такое? У меня перед глазами ваш рассказ стоит. С этой девушкой, вслед которой летят камни… Давайте-ка мороженое купим. Если хотите русского своеобразия, то вот оно — в Москве в самый сильный мороз на улице едят мороженое.
— Так проще всего утолить голод, — сказала Луиза. — И всего дешевле.
— Правда? — удивился он. — А я об этом не подумал, — и подошел к мороженщице, стоявшей с двухколесной тележкой возле Лобного места.
— Спросите у нее что-нибудь, — попросила Рене. — Хочу послушать, как звучит русский в оригинале.
— Еще услышишь, — перейдя на «ты», сказала ей Луиза: признала наконец за свою и установила с ней с этой минуты товарищеские отношения, а Пауль уже разговаривал о чем-то с закутанной в шаль пожилой женщиной, одетой в перепоясанный ремнем длинный, до пят, ватник, и в валенках и галошах: то и другое Рене увидела впервые. Пауль говорил по-русски свободно и, наверно, чисто, потому что у мороженщицы не возникало сомнений на его счет и она отвечала ему охотно и без задержек. Она и в самом деле держалась свободно и непринужденно, и в поведении ее, когда она предлагала свой товар, не было того унизительного налета угодливости, которым сопровождается всякий акт купли-продажи на Западе: она будто раздавала порции мороженого бесплатно.
— О чем вы говорили? — спросила Рене, когда Пауль вернулся к ним и показал ей на своем примере, как надо есть на улице мороженое.
— О чем говорили? Да ни о чем, собственно. Я спросил ее, не холодно ли стоять, она ответила, что в валенках не очень, что ей прислали их из деревни и они сильно ее выручают: их там делают каким-то особым образом. «Сваляли», — сказал он по-русски, будто Рене так было понятнее. — Спросил у нее, как идет торговля, она мне: как идет, так и идет — «вечером видно будет».
— Можно, наверно, в другое место отойти, если здесь покупателей мало? — предположила Луиза.
— Да она и сама это знает, — сказал Пауль. — Нет ничего хуже, как давать советы русскому человеку — я этого никогда не делаю… Может, ей сказали здесь стоять — поэтому она не уходит.
— А если у нее спросить что-нибудь серьезное? — поинтересовалась Рене. — Например, как она относится к Гитлеру?
Пауль пожал плечами:
— Думаю, никак. Вряд ли вообще о нем думает. А если и думает, то не скажет. Здесь не принято, Кэт, решать серьезные вопросы на улице. Так что и не задавайте их, если хотите, чтобы они и дальше выглядели и чувствовали себя непринужденно. Здешнее искусство разговора состоит в том, чтоб болтать обо всем, ничего не сказавши. Вот мавзолей. Если захотите посмотреть, скажете — я устрою пропуск. Сегодня выходной день: обычно здесь выстраивается длинная очередь.
— Нет, туда я не пойду. — У Рене еще во Франции сложилось свое мнение на этот счет. — Мертвеца смотреть не буду. Мы не в Египте, и он не был фараоном, — на это Пауль лишь усмехнулся, но смолчал из дипломатических соображений, а Луиза поморщилась и передернулась: будто именно в эту минуту закоченела.
— Домой пора идти. Я здесь моментально начинаю мерзнуть.
— Потому что плохо одета, — озабоченно сказал он. — Не по климату и не по сезону. Тебе давно сказали: купи шубу и надевай в холод. Тебя ж не просят носить валенки, хотя и они бы не помешали, — но без шубы не обойдешься.
— В шубе сам ходи. Это только русская женщина может выдержать — носить на себе эту баню. Они называют это парная? — спросила она, выговорив по-русски последнее слово, и из этого Рене вывела, что она знает русский лучше, чем думалось поначалу.
— Парная или парилка — у них большой выбор на слова. Пошли домой, раз замерзла. Чай будем пить: он хорошо согревает. Русские чай пьют, — объяснил он Рене, снова взяв на себя роль экскурсовода. — Как англичане — только с сушками. Не пробовали? Да и откуда? Этого нет нигде. Зубы надо хорошие иметь, но, на худой конец, можно мочить их в чае. Я покажу, как это делается.
— Ты у русских научился болтать? — уколола его Луиза. — Наши тоже вот — болтали, болтали и все проворонили.
Пауль до сих пор пропускал мимо ушей ее укоры, но этот задел его за живое.
— Не бойся за меня и за них тоже, — в первый раз за все время возразил он ей. — Здесь болтают не потому, что не ценят слов, а как раз наоборот — потому что слишком хорошо знают им цену…
Они пили чай с сушками — уже в комнате Пауля, которая была как бы столовой в их двухкомнатном номере, и продолжали знакомиться. Улучив минуту, когда Луиза вышла к себе, Рене, еще раз присмотревшись к Паулю, сказала заговорщическим тоном:
— Все-таки в вас есть что-то татарское. Скулы, наверно.
— У меня мать была русская, — неожиданно открылся он ей. — Отец — инженер, немец, мать русская. Сошлись по любви, но потом отец стал плохо к ней относиться. Высокомерничал…
«Внебрачный сын, наверно», — подумала Рене, но вслух этого, конечно же, не сказала. Он угадал ее мысль, но прямого ответа не дал — сказал вместо этого:
— Я, стало быть, наполовину русский, — хотя сам, кажется, не очень-то верил в это.
— И меня однажды назвали монголочкой.
— Вот на кого вы действительно не похожи, так это на монгольскую женщину, и тот, кто назвал вас так, ничего не понимал в том, что говорил.
— Наверно, — согласилась Рене. — Он не выезжал из Франции… — А сама в это время смотрела на него и думала, на кого он больше похож: на сына матери, мстящего за нее, или на отцовского сынка, продолжающего семейную донжуанскую традицию. В любом случае он был привлекателен — может быть, сочетанием этих двух, обычно несовместных, качеств, соединением в одном лице обидчика и обиженного…
В Управлении на Старой площади ее принял один из заместителей Берзина, невысокий сухопарый человек с характерным остроугольным «пушкинским» лицом, с неприметными манерами и жесткой экономией в поступках и в движениях. Для подобных встреч у него выработался общий тон и примерный ход разговора, но беседа в его исполнении всякий раз звучала импровизацией: как у хорошего актера, который и в сотый раз искусно перевоплощается — вместо того, чтобы играть роль по заученному шаблону. Перед ним лежала папка с ее пухлым личным делом, с которым он наскоро ознакомился, прежде чем ее вызвать. Из папки торчала углом анкета, заполненная ею во Франции. Он поймал ее взгляд.
— Нашли свое творчество? Тут много всего, но рекомендации у вас самые блестящие, — и поглядел со значением, как бы удостоверивая этот факт и ставя на нем печать своего ведомства. — Вы извините меня за мой ужасный французский, — (его французский был вполне сносен), — но немецкий у меня еще хуже. Как вам в Москве? Я слышал, вам здесь нравится?
Она отметила про себя это «слышал», но не подала виду, а бодро согласилась с собственной оценкой, прибавила из чувства справедливости:
— Без языка трудно, но, надеюсь, выучу.
— Все со временем учатся, а вы, говорят, к языкам особенно способны.
После этого «говорят» она не сдержала легкой улыбки. Он понял ее причину.