— У нас была преподавательница из Парижа.
— Оно и чувствуется. Пойдете в порт?
— Обязательно!
— Составим вам компанию.
— Будете загружаться?
— Пшеницей.
— И привезли что-нибудь?
— Самую малость. Вино своим. Несколько ящиков. Потом разгрузим.
— Не объявили в таможне?
— Еще не хватало. Так — дружеская посылка. Но осторожность не помешает.
— Здесь филиал компании?
— Так точно. Не могут без итальянского пойла.
— Грузоподъемность две тысячи? — У нее со времени ознакомительных поездок по французскому побережью остались кой-какие познания на этот счет, и ей хотелось освежить их и заодно — ими похвастаться.
— Две с половиной.
— По судну кажется меньше.
— А машинное отделение — видите: расположено сзади? Так больше вмещается. Но для этого нужно сыпучий груз иметь: легче распределить вес, чтоб не кренило.
— Что она спрашивает? — спросил на итальянском Чарли, которому надоело молчать: его французский был самый простой и обиходный — для портовых девок, а не для бесед с учеными стипендиатками.
— Сколько мы можем поднять на борт. Ей показалось меньше, чем есть на самом деле… — и Бенито оборотился к ней: — Для специалистки по языкам вы слишком хорошо знаете морское дело.
Это было более чем резонно. Пришлось врать:
— У меня в семье моряки.
— Отец?
— Брат. Показывал мне пароходы в порту, — и пошла потом на попятную: — Я это так спросила — из форсу. Вообще-то я мало что понимаю, но хочется, чтоб за свою приняли…
Пристали к берегу.
— Пойдемте с нами. Документы предъявлять не надо.
— Я и показать могу: там все в порядке…
— Мороки меньше. Быстрее на берегу окажетесь. Идемте. Как вас зовут, прекрасная уругвайка?
— Дениза.
— Скажите еще что-нибудь по-испански. Чарли никогда не слышал.
— Что, что? — обеспокоился Чарли, вслушиваясь в их скороговорку.
— Ничего. Языки учить надо, — сказал ему Бенито. — Раз во флот пошел.
— Мне того, что я знаю, достаточно. А что она говорить будет?
— А я откуда знаю? Слушай.
Рене подождала, когда кончится их итальянский, и продекламировала на испанском стихотворный монолог из Лопе де Веги, который учила наизусть в лицее. Они слушали с завистью.
— Что это? — Бенито ничего не понял, несмотря на близость романских языков.
— Стихи, — отвечала она.
— Хорошо звучат.
— Мои любимые, — с гордостью солгала она: насколько трудно всучить такой товар коренному жителю страны, настолько же просто — иностранцам: что б вы ни сказали на своем мнимом родном языке, все будет звучать в их ушах музыкой, в которой нет ни одной фальшивой ноты. Она подумала тут о том, что, пожалуй, даже лучше, что едет на этом зерновозе, а не на пассажирском лайнере, где наверняка бы нашелся если не уругваец, то испанец и у нее были бы нежелательные очные ставки и совсем ненужная конкуренция…
На берегу было столпотворение. У причала стоял большой пассажирский лайнер, арабы высыпали на берег. Узкая полоса набережной кишела туземцами в рваных бурнусах. Все занимались торговлей вразнос, протягивали безделушки и взахлеб расхваливали их на гортанном наречии. Матросов они не замечали, офицеров тоже: эти, как известно, не платят — но пассажирку, глядевшую на них с симпатией, облепили как мухи сладкое — от них отбоя не было.
— Быстро, быстро, — показывал ей короткими жестами Бенито. — Проходим, проходим! Тут таких много…
Но одному из торговцев и они воздали должное. Мальчишка лет двенадцати, которому бурнус еще не полагался, в тряпье на голое тело, дочерна загоревший, со смышлеными вороватыми глазами, видно, угадал в ней интерес к жителям колоний — умело перегородил ей дорогу и стал предлагать: то камешек из пирамиды фараона, то бусинку из той же гробницы. Убеждения убеждениями, но деньги, которых у нее было мало, она умела считать и ни до одного его товара не докоснулась — только продолжала выражать ему глазами живое сочувствие. Видя, что древностями ее не соблазнишь, мальчишка не растерялся и в качестве последнего и неотразимого довода предложил ей живого утенка, которого, как факир, вытащил из-за пазухи. Ее спутники засмеялись и протянули ему пару мелких монет, оставив ему птенца. Толпа, увидав деньги, разом обернулась к ней и охватила таким плотным кольцом, что вызволять ее пришлось им обоим и вытаскивать чуть ли не силой.
— Таланты надо конечно поощрять, — сказал Бенито, — но не такими жертвами. Верно, Чарли?
— Им нельзя деньги показывать, — сказал тот, поправляя мундир. — Они от них звереют.
— А как без денег купить что-нибудь?
— В этом-то все и дело, — сказал Чарли. — Если б я знал, то был бы в другом месте.
— Ладно, — сказал его друг. — Не все им нас обманывать — пойдем и мы их облапошим.
— Это как? — обеспокоилась Рене, не желавшая никаких историй. В Москве ей советовали отсиживаться на пароходе во время стоянок, но она рассудила, с известной долей лицемерия, что тем лишь быстрей обратит на себя внимание.
— Пойдем кофе задарма пить. В лавку одну… Только ничего там не трогайте — тут же всучат…
Они пошли через живую стену людей; вопреки законам галантности они двигались вдвоем впереди, рассекая человеческие волны, — она, как на буксире, шла сзади. В лавке, куда они пришли, густо пахло благовониями. Под низким потолком лежали пласты ковров ручной работы, керамика и другие местные товары. Хозяин, толстый, пожилой, в феске, был словно облит с головы до ног маслом и патокой: вязко, медоточиво улыбался и являл собой образец восточного гостеприимства. Говорил он на приличном английском, который Рене знала плохо, но понять могла, — тем более что он приспосабливал его к итальянцам.
— Привел вам клиентку, — подмигнув Рене, сказал Бенито. — Хочет посмотреть ваши сокровища. На набережной ей уже кое-что показали.
— Ооо! — запел тот и оглядел ее с головы до ног и со знанием дела: словно всю обцеловал глазами. — Для такой покупательницы ничего не жалко. Сейчас кофе будем пить. Синьорита любит кофе?
— Yes, I do, — сказала Рене.
— Ооо, она еще и по-английски говорит?
— Да, с ней поосторожнее, — сказал Бенито. — Пойдемте, Дениза. Такого кофе больше нигде не будет…
Это было правдой. Такого кофе она нигде больше не пила: от крохотного глотка у нее посветлело в голове и словно распахнулась душа — так стало легко и весело.
— Как кофе? — спросил тщеславный хозяин.
— Marvellous! Ausgezeichnet! Magnifique! — на трех языках выразила она восхищение: будто одного было мало.
— Синьорита многоязычна? Откуда она? — спросил хозяин Бенито.
— Из Уругвая.
— Там все так. Говорят на десяти языках. У меня был один оттуда. Разве что китайского не знал.
— А она вот едет изучать его.
— Значит, перегонит. Пойдите, синьорита, в лавку — может быть, что-нибудь выберете. Хотя бы на память. Я так и быть — вам цену скину…
Она заранее поблагодарила и ушла, окрыленная чашкой кофе. Но уходя, она не упустила взглядом человека, сидевшего с безучастным видом в глубине комнаты: по всей видимости европейца, светлого и высокого — может быть немца или скандинава…
Она перебрала ковры, осмотрела чеканку и керамику — выбрала самую маленькую глиняную вазочку величиной с чашку. Офицеры вскоре вернулись. Хозяин, уже более спокойный и сдержанный, лишь покосился на нее, когда она показала ему свой выбор, и еле заметным знаком показал, что платить не надо. Они вышли на залитую южным солнцем набережную. Была весна, настоящей жары не было, но солнце уже припекало: местные его не замечали, а европейцы заслонялись от него зонтиками и панамами.
— С покупкой? — спросил Бенито.
— С подарком. А кто там был у него в комнате? Европеец?
— А вам-то что за дело? — грубовато спросил он и неодобрительно глянул на нее. — Для туристки вы слишком наблюдательны, синьорита…
Она осеклась, прикусила язык, оглянулась на Чарли, который молча выразил те же чувства, и поняла, что с обоими надо быть осторожней. Бенито посмотрел на нее, пожалел, что нагрубил, извинился:
— Не знаю. Гость какой-то. А может быть, покупатель.
— Я действительно слишком любопытна, — повинилась она. — Но это первое мое путешествие — мне поэтому все интересно.
— Наблюдайте — кто мешает? Вслух только говорить не надо, — совсем как инструктор в Москве, сказал он, и урок этот был вполне ею заслужен…
На борту их встречал капитан.
— Где были?
— По набережной прошвырнулись. Дениза в лавку захотела зайти — пошли с ней.
— К Мустафе ходили?
— Ну да.
— Что-нибудь купили?
— Нет. Он ей вазочку подарил. Для фиалки или ландыша.
— Плохую покупательницу привел, — сказал он, оглядывая пассажирку.
— Так нет других. Не с Блюменфельдом же идти. — Это был еврей, спасавшийся от гонений на родине.
— Нет, только не с ним. Он там, пожалуй, все вверх дном перевернет. Сегодня камбуз с кабиной спутал и котел с супом опрокинул. Если так дальше пойдет, я его, пожалуй, в Адене арабам скину.
— Аден — это чересчур, капитан. Нельзя быть таким жестоким.
— Суп тоже жалко. На такой жаре снова его варить… Зайдешь ко мне потом, — и отошел от них, снисходительный и чуть-чуть рассеянный.
— Разбежались? — спросил ее Бенито. — Теперь до Порт-Саида. С вечера мы на вахте…
Она вернулась в каюту, которая за день раскалилась — не усидела в ней и вышла на палубу, движимая любопытством, обострившимся и усилившимся во время путешествия, и, уже избалованная мужским обществом, решила присоседиться к Блюменфельду, который скучал в одиночестве на корме возле машинного отделения. Он и во время движения судна сидел там же: словно не слышал рева машин, — а может, нарочно лип к этому месту: чтоб никто не составил ему компании. На берег он не выходил: боялся преследователей и погони.
— Я вам не помешаю? — Она присела на соседнее кресло, от которого он забыл или не сообразил вовремя избавиться. — Жарко, не правда ли?
Он поглядел на нее в упор с неприкрытой подозрительностью, отвернулся и ничего не ответил. Ей бы посидеть для приличия, встать и уйти, но ее разобрала ненужная и неуместная жалостливость.