— На берегу интересно. Я в первый раз в этих местах. А вы?..
Вместо ответа он рывком вскочил и убежал в свою каюту, расположенную по соседству с ее, а она замерла опешив. «Не надо совать нос куда не просят», — сказала она себе, но раскаяния такого рода всегда приходят с опозданием…
В Порт-Саиде, с которого начинается Суэцкий канал, офицеры, как и обещали, появились снова и пригласили ее — не куда-нибудь — а в известный публичный дом, именуемый за роскошь адмиральским: не то развлекали ее таким образом, не то испытывали на прочность.
— А что я там буду делать? — удивилась она.
— А там ничего делать не надо, — отвечали они. — Это как магазин: можете покупать, можете нет… Мы, собственно, будем в таком же положении…
Публичный дом так публичный дом. В конце концов, туристы для того и существуют, чтоб осматривать рассыпанные по свету достопримечательности. Они прошли мимо бронзового памятника Лессепсу и углубились в город: заведение было расположено рядом с морем, но скрыто для приличия стоящими в первом ряду домами. Здание было снаружи неприметно, но внутри оказалось едва не дворцом, украшенным мозаикой и выложенным персидскими коврами. Они прошли в роскошно обставленную большую общую залу. Туда вслед за ними сразу вошли пять или шесть женщин — явно европейского происхождения. Одеты они были со скромностью миллионерш: просто и дорого — от профессии у них был только резкий, дурманящий запах восточных духов, настоянных на розовой эссенции. Они относились к своему занятию как к самому естественному в мире и держались с удивительным, почти врожденным достоинством, которое, видно, всегда в них жило или было обычной их маской, а теперь еще и подогревалось присутствием в зале женщины. Зрелище это произвело на Рене неизгладимое впечатление. Она почувствовала, что их судьбы в чем-то схожи. Она тоже рисковала, как они, и все ставила на карту, но они делали это за деньги, за обеспеченность в будущем, а то, что придумала для себя она, не даст ей ни вознаграждения сейчас, ни покоя в старости…
С ними был еще один офицер, совсем юный мичман, который сбежал от них и через некоторое время вернулся: он молчал с виноватым видом, но заметно порозовел и оживился.
— Сбегал уже? — спросил Бенито, не стесняясь попутчицы. — Это у нас денежный мешок — ему все нипочем. Ты когда у родителей деньги просишь, говоришь хоть, на что они уходят? — Юноша молчал: ему было неловко. — На самом деле, все это пустое, — сказал Бенито, будто и это разъяснение входило в программу экскурсии. — Все эти ковры да пианино у окошка. Нужны адмиралам — чтобы вспомнили о доме, о котором тоскуют. Поэтому и называется адмиральским.
— А тебе это не нужно? — не то спросил, не съязвил Чарли.
— Нет. У меня и дома ковров нет — зачем они мне здесь? Ничего, что мы вас сюда сводили? — спросил он попутчицу.
— Нет, — с легким сердцем отвечала она. — Интересно.
— Вы у нас молодец, — похвалил он. — Ничем не гнушаетесь…
Они вернулись на пароход: больше в Порт-Саиде смотреть было нечего.
— Что-нибудь интересное видели? — спросил их капитан.
— Даже очень, капитан. Но один Бенедетто мог это пощупать.
— Этот Бенедетто! Где он?
— Сбежал по дороге. Побоялся, что будете его расспрашивать.
— Жди! Небось, в другое такое место побежал. Его отец сюда и отправил, чтоб оградить от него соседских девок. Вы извините меня, ради бога, — спохватился он, вспомнив о стоявшей рядом девушке. — Эти наши морские подробности…
— Ничего. Она своя в доску, — сказал Бенито, и Блюменфельд, почему-то оказавшийся рядом: он незаметно подошел к ним с борта — здесь вздрогнул, словно ему раскрылся некий секрет, отвел от них невнимательный, напряженный взгляд и пошел спотыкаясь на корму — коротать время в одиночестве…
Суэцкий канал прошли за пятнадцать часов: вечер, ночь и утро. Допускаемая скорость здесь была десять километров в час, пять с лишним узлов в морском исчислении, — только в естественных расширениях канала, в озерах, которые он пересекает, разрешалось ее увеличение. Они выходили в Суэце, Джидде и Адене. В Адене было светопреставление, кошмарный сон наяву: голая скала над морем, костлявые, хилые, истощенные арабы разного возраста — многие из них харкали кровью — лезли с борта на корабль, брали его приступом: клянчили, вымогали истошными голосами подачки, почти угрожая пассажирам своим изнуренным туберкулезным видом.
Едва отошли от этого ада, как новое событие, на этот раз чрезвычайное. Сбежал Блюменфельд — как раз в том Адене, куда капитан грозил его высадить: исчез после кратковременной стоянки в порту. Вещи его остались — он взял с собой только самое ценное: паспорт, деньги.
— Зачем я сказал тогда это? — сокрушался капитан. — С кормы же все слышно. Когда машины останавливаются. Испугался, что я его им брошу.
— Может, он с самого начала знал, что высадится? — спросил Бенито, более скептичный и недоверчивый. — А вас водил за нос? И всех других тоже?
Капитан не поверил.
— Что ему делать в Адене? Пропадет же. Вот дурак! — повторял он, неизвестно кого: себя или пассажира — имея в виду, а Рене думала о том, что виновата она и никто больше. Нечего совать нос в чужие дела и навязывать свое общество нервным людям — особенно когда сама не в порядке и можешь произвести впечатление человека с двойным дном, выдающего себя не за того, кто ты есть на самом деле…
В Бомбее оба офицера снова вызвались сопровождать ее — на этот раз, как ей показалось, для того, чтоб подвести итог знакомству и поставить в нем точку: такое было, во всяком случае, выражение на их лицах. До Бомбея она выходила на берег одна: они работали. Кое-что из того, что она увидела в Индии, надолго запомнилось ей — как аллегории или предзнаменования, откладывающиеся в сознании и требующие истолкования в будущем. В Карачи она была на ферме крокодилов и кормила их мясом. Животные были пресыщены и ленивы, но служащий, стоявший рядом, не уставал напоминать посетителям, чтоб они не кормили их с рук, а подавали мясо на шесте, снабженном крючьями: иначе те могут отхватить и руку с подачкой вместе. Крокодилы на людей не зарились — они и на мясо еле глядели: скашивали на него сонные одурелые глаза и не всякий раз сдергивали его с палки. Вход был бесплатен, платить надо было за кормежку — возможно, за всем этим стоял какой-то особенно предприимчивый торговец мясом…
Британская Индия не понравилась ей: уличной нищетой и бесправием местных жителей и английской ухоженностью европейских кварталов — красными, как на родине хозяев, кирпичными домами, пальмами и стрижеными газонами. Рене была не только антиколониалисткой, но и, как большая часть французов того времени, еще и противницей Англии: тут были давние счеты наций — отсюда и ее особая антипатия к увиденному. Хорошо, что она не сказала об этом вслух: учитывая дальнейшее развитие событий, — научилась к этому времени держать язык за зубами. В Бомбее, по которому они гуляли втроем, на тротуарах рядами, вповалку лежали люди. На проезжей части, и без того узкой, постоянно возникали заторы из-за коров, которые считались священными, но были тощими, состоящими из одних костей, будто у них напрочь отсутствовали мышцы, жир и мясо; они становились поперек движения, и их нельзя было ни согнать, ни тронуть пальцем. И здесь улица жила в ожидании подачки, всегда готовая на мелкое вымогательство. Она сфотографировала факира, который вымазался навозом и сидел неподвижный и бесстрастный, — оказывается, он только этого и ждал и потребовал у нее деньги, вчинил иск за позирование и за натурную съемку. Она дала ему монету: чтоб не ссориться с толпой, которая явно была на его стороне, — он зашумел вдвое, обругал за то, что дала мало, запросил рупию. На ее счастье, вмешалась ее свита в мундирах — увели ее под руки, а то в конце улицы уже замаячил высокий стройный полицейский-сикх в тюрбане, в мундире болотного цвета, который неизвестно чью бы сторону принял…
Они побывали в знаменитой башне молчания, на которую парсы выставляют покойников. Их каста запрещает загрязнять человеческими останками три главные стихии вселенной: землю, огонь и воду — поэтому они оставляют трупы питающимся падалью грифам: эти птицы, тучные и сонные, как крокодилы на ферме, сидели на ветках соседних деревьев — в ожидании очередной трапезы…
— Ну Дениза, выкладывайте, кто вы такая, — сказал Бенито. Они сидели на терраске маленького кафе, под большим раскидистым зонтиком, спасавшим их от прямых лучей солнца. — У нас с Чарли спор, и мы хотим знать, кто выиграл…
— Я же вам сказала. — Она не очень удивилась вопросу, словно ждала чего-то подобного. — А что вы подумали?
— Что подумали? — Бенито помолчал, Чарли в это время весело ухмылялся, и ей показалось, что он на ее стороне в этом споре. — Сначала испугались, что вы из таможенной полиции…
— Таможенная полиция не берет билета до Китая, — сказала она первое, что пришло ей в голову. — Максимум, до Порт-Саида.
— И не бывает такой умной, — ухмыльнулся еще веселее Чарли, который стал вдруг вполне прилично говорить на французском.
— Возможно, — согласился с обоими Бенито. — Но на свете бывает всякое, и надо было проверить и это. Стало быть, не из таможни — кто тогда?
— Студентка из Монтевидео, — сказала она.
— Нет, — не согласился он на этот раз. — Слишком уж вы любознательны. И смелы к тому же. Студентки так себя не ведут.
— А вы не допускаете, что образованный, всем интересующийся человек сам по себе может быть любопытен? — не сдавалась она: она была в этом уверена, но надо было еще убедить собеседников. — И вести себя соответственно?
Они, однако, так не думали: не сталкивались до сих пор с бескорыстными просвещенными людьми, путешествующими, как герои Жюль Верна, по земному шару из одного научного любопытства.
— Короче говоря, — сказал Бенито, — решили мы, что вы из разведки. Весь вопрос, какой. Я думаю, из британской.
На этот раз она и вправду опешила.
— А Чарли?
— А он, как всегда, не знает. Вот и разрешите наш спор.