— Остаться водителем не хотите?
Он покосился на нее.
— Да меня вроде не этому учили. Это я сам осилил. И нет такой должности… В любом случае с Абрамом я не сработаюсь. Он меня терпеть не может.
— Абрам — это Яков?
— Ну да. Его кличка. Ничего про меня не говорил?
— Нет, — соврала она.
— Ну да! — не поверил он. — Всем говорил, а вам нет?.. Что пью, не подчиняюсь? Все пустое. Просто он все с места в карьер делать хочет и злится из-за любой промешки, а я люблю, чтоб все с чувством, с толком было, покушавши. Мне в разведке делать нечего… Хотя, с другой стороны, я и ошибок почти не делаю… С какой улицы начнем?
— Да с какой угодно. Вот маршала Жоффра — очень привычно для французского слуха.
— В каждом городе есть? — Она не отвечала, и он, усмехаясь, притормозил возле большого дома с европейским фасадом, с чистым ухоженным газоном и с француженкой-консьержкой, уже выглянувшей из окошка…
Шанхай в те годы был разделен международными соглашениями на китайскую и европейскую части: последняя состояла, в свою очередь, из французской и английской концессий. Европейская часть была обозначена линией, за которую не заходила власть китайской полиции: она не имела здесь права арестовывать кого бы то ни было — тут были свои службы порядка, подчинявшиеся иностранцам. Прислуга была в массе своей китайская, и в ней, наверно, все были осведомителями шанхайских служб безопасности, но делала это она спустя рукава, исходя прежде всего из собственных интересов.
— Пойдете со мной? — спросила она Вилли, покидая машину.
— Зачем? Пусть думают, что вы с личным шофером приехали: больше будет уважения. Тут все на таких пустяках держится… Торгуйтесь с ними. А то обманут, как на базаре…
Она обошла несколько домов, и к каждому он подвозил ее и ставил машину на видном месте, под носом у боев и консьержек. В одном из домов, называвшемся почему-то Самаркандским, она нашла то, что искала, — анфиладу комнат общей длиной двадцать метров, с камином (где можно было жечь бумаги), с черным ходом и даже с вмонтированным в стену сейфом. Управительница дома запросила двести долларов в месяц, она сбила цену до ста семидесяти, и та еще осталась довольна: значит, можно было торговаться и дальше. Она обещала переехать на следующий день и вернулась к Вилли.
— Ну что?
— Все нормально.
— Сколько содрали?
— Сто семьдесят.
— А сколько вы срезали?
— Тридцать. Начали с двухсот. Можно было дальше снижать. Она что-то слишком довольна осталась. Улыбалась.
— Да они всегда улыбаются. Такой народ, не обращайте на это внимания. Погодите, надо еще к Ван Фу съездить, вас с ним познакомить: чтоб знали хоть, где это… Не знаю, как у вас это теперь получаться будет. Пирожки им вон везу.
— Где?
— В корзине — не чувствуете, как пахнет? И мне ни к чему: не угостил вас. Абрам сбил с толку. Угощайтесь. Русские пирожки — на них тут такой спрос, что на всех не напасешься…
Рене, которая до сих пор и вправду словно нюх потеряла — настолько была сосредоточена на деле, — теперь почувствовала роскошный запах, издаваемый корзиной на заднем сиденье, прикрытой белой тряпкой. Она взяла пирожок — с луком и с яйцами и с удовольствием его съела.
— Понравилось? Еще берите.
— Хватит. Это ведь для дела?
— Ну? За что они нам почту-то дают?..
Они выехали из французских владений в китайскую часть города, где было шумно, людно и грязно, и вскоре подъехали к незаметному невзрачному дому, скрывавшему в своих стенах экспедицию некоего китайского государственного учреждения. Вилли надел белый фартук, взял корзину и, наподобие лоточника, понес ее к заднему входу дома, где его хорошо знали и приветствовали гортанными китайскими звуками. Вернулся он с пустой корзиной, на дне которой лежал сверток, аккуратно прикрытый той же пеленкой. За ним вышел китаец в чиновничьем мундире с круглым безучастным лицом и решительными, начальственными манерами. Он заглянул в машину, увидел там Рене, не поздоровался с нею, но сказал что-то Вилли по-китайски, потом Рене — на скверном английском:
— Так не пойдет. Я приду завтра.
Вилли сказал ему что-то, он согласился, но повторил Рене:
— Скажи Ривошу, чтоб пришел. В пять вечера, — и показал, во избежание недоразумений и для большей доходчивости (видимо, не доверял сообразительности женщин) пять коротких толстых пальцев.
— Что он сказал? — спросила Рене.
— Да то же, что и я. Почту надо каждый день забирать. Я под разносчика пирожков работаю, и рожа у меня простецкая — очень удобно и все довольны. Я еще и соседу своему русскому помогаю: он без денег сидит. Мне за комиссию платит, — и засмеялся. — А тебя он видеть у себя не хочет. Чтоб, говорит, европейская барышня каждый день ко мне сюда являлась и от меня с подарками уходила — только об этом говорить и будут.
— И что делать? — Она понимала у него лишь каждое второе слово из двух, но этого было достаточно: он говорил, как и работал, обстоятельно и с избытком.
— Это уж не наше дело. Поладят как-нибудь. Когда двое хотят одного и того же, то найдут выход из положения… Приехала, значит? — Он поглядел весело и лукаво. — А мы тут совсем тебя заждались. Абрам места не находил.
— Вконец разругались с ним?
— Да не я с ним, а он со мной. Как я могу с начальником ругаться?.. Надеюсь, у вас лучше получится. Как-никак, женщина. Девушка. Не будет вас марксизмом есть. А я с расстройства даже «Капитал» купил, начал первый том читать: чтоб развиваться, — так еще и по шее схлопотал. Нарушаешь, говорит, конспирацию это раньше надо было читать и в сердце держать, а теперь выброси и так, чтобы никто не видел.
— Выбросили?
— Еще чего! Продал букинисту в лавку. Что добру пропадать?.. Не все ж делать, что начальство велит. Не всякое, говорят, лыко в строку… Ему только не говорите, а то прибавится — новый штрих в отрицательной характеристике…
Он подвез ее к дому. Она настояла, чтобы Вилли поднялся с нею. Яков удивленно поднял бровь, увидев его, но ничего не сказал. Рене рассказала ему о нанятых апартаментах и о новых трудностях в экспедиции. Яков озадачился: Ван Фу был ценным поставщиком информации, и ему не хотелось его терять.
— Может, встречаться с ним на улице? — предложила Рене.
— Будешь стоять часами, — сказал Яков, и Вилли подтвердил:
— Они никогда вовремя не приходят… Может, я соседу предложу?
— Какому? — недоверчиво спросил Яков.
— Тому, что пирожки делает. У него свой интерес в деле. Можно сказать, живет на это. Будет теперь все от начала до конца делать. Без комиссионных.
— И его здесь потом принимать? — скептически спросил шеф.
— Почему? Можно выходить на улицу, каждый раз в одно место — этот-то опаздывать не будет. Деньги только не надо через него передавать.
— Украдет?
— Да почему?!. Я б такого не рекомендовал. Просто испугается больших сумм — подумает: что-то неладно.
— А в почту не посмотрит?
— Нет, — спокойно сказал Вилли. — Скажете ему, чтоб не смотрел, — и не будет. Я скажу, вернее. Вас испугается. — Он вскоре уезжал и не боялся говорить дерзости. Яков не заметил ехидства или притворился, что так, задумался.
— Может, правда, так сделать?
— Конечно. Главное — ничего не меняется.
— Кроме того, что наши бумаги бог знает в чьих руках будут. Кто он хоть?
— Русский человек. Назад на родину хочет… Если ему намекнуть на это, то все будет делать и денег не запросит. Я, пока здесь, все отрегулирую.
— По положению он кто?
— Рабочий. Токарь. Работы вот только нет.
Профессия безработного произвела на Якова выгодное впечатление.
— Но кадровый рабочий?
— Кадровый, кадровый. Какой еще? Других не бывает.
— Ладно. Надо будет на него взглянуть и с Ван Фу переговорить, — согласился Яков. — Перейдем с ним на месячную оплату. Раз в месяц можно и встретиться. На нейтральной территории.
— Да хоть на его собственной. Этого он не боится. Делится, видно, со своими…
Вилли ушел, Рене решила замолвить за него словечко:
— Может, лучше, если он останется?
— Кто? — Яков не сразу ее понял.
— Вилли. Тут работы на троих хватит, а он, смотрю, оборотистый парень.
Яков замер: он не привык, чтоб совались в его дела и в принимаемые им решения.
— Он тебе понравился? — на всякий случай спросил он.
— При чем здесь это? — Она удивилась тому, как быстро переводят мужчины дела из служебных в интимные. — Я о работе думаю.
Яков хмыкнул.
— Это он перед тобой старается, а вообще второго такого оболтуса и разгильдяя нету… Не вмешивайся, Элли. Все уже решено, и бумаги отосланы. Как ты это себе представляешь — я назад их запрошу? У нас тут серьезная лавочка. — Он был недоволен, но попытался скрыть это. — Когда переезжаем?
— Завтра.
— Так надо все готовить? — и остановился в замешательстве среди квартиры, ставшей сразу и чужой и тесной…
Всю ночь Рене паковала и собирала вещи — Яков стоял рядом и если что и делал, то самые простые вещи: связывал веревками готовые узлы или давил на крышки чемоданов, чтобы захлопнулись. Нельзя сказать, чтоб он отлынивал от дела, — напротив, он искал его и ждал, когда оно подвернется, но был просто удивительно непригоден к любой ручной работе. Даже когда он давил на крышки чемоданов, Рене боялась, что от избытка усердия он продавит их насквозь: так с одним и вышло…
Утром Вилли привез рацию. Рене, давно уже горевшая желанием увидеть и потрогать ее, потянулась к ней, Вилли попридержал ее руку.
— Успеешь. Поехали?.. — и, загрузив доверху машину, повез Рене и ее новое имущество в четырехкомнатные апартаменты на улице маршала Жоффра, куда они вдвоем перенесли вещи и где она с помощью Вилли протянула из конца в конец антенну, скрыв ее за плинтусом, так что снаружи не было видно. Рация была исправна, Рене вышла на связь, передала условный сигнал, отключилась и с признательностью поглядела на своего предшественника: каким бы разгильдяем он, по оценке Якова, ни был, но рацию и машину содержал в образцовом порядке. Они вернулись. Вилли распрощался с обои