— Ты знала его раньше? — спросил он, нащупывая, как ему казалось, истину.
— Мы жили в Москве в одной гостинице, — отвечала она, поняв, куда он клонит. — Он ухаживал за Кларой. Сейчас они вдвоем в Мукдене.
Яков загадочно улыбнулся и натянуто пошутил:
— Женщины любят уводить мужчин от своих приятельниц.
Рене оторопела:
— Заподозрить меня в этом?! Когда я беременна?!. Яков, ты совсем не знаешь женщин!..
Так он и было: Яков был очень неловок и нескладен в обращении с женским полом — но говорить этого не следовало. Ни один мужчина не захочет в этом признаться, но решит, что за этим попреком таится нечто иное, более серьезное и потому умалчиваемое. Он наградил ее памятным взором и насупился. Она не обратила на это внимания, потому что ей хотелось поскорее узнать другое:
— Рядом с нами работает Рамзай?
— Работает, — отчужденно согласился он, думая о своем. — До меня он был в Шанхае — я сменил его. Ты этого не знала?
— Откуда? Ты же не говорил этого.
— Я не все говорю, что знаю. — Он хотел уклониться от лишнего, как ему казалось, разговора, ей же хотелось во что бы то ни стало его продолжить:
— Я его знала в Москве как Пауля.
Яков снова насторожился: начал понимать, откуда дует настоящий ветер.
— Он не Пауль, а Рихард. Рихард Зорге… Ты с ним тоже в одной гостинице жила?
— В соседних номерах, — отвечала она с легким вызовом в голосе.
Двери соседних номеров и известная амурная репутация Зорге — пылкое и испорченное воображение Якова дорисовало все прочее.
— И ты не была тогда беременна, — прибавил он, криво усмехнулся и окончательно утвердился в своих подозрениях. Она глянула с иронией, но решила пропустить мимо ушей и это.
— Герберт мне сказал, что ты ездил к ним в ноябре, — это правда?
Голос ее звучал нейтрально и бесстрастно, но для Якова это была лишь очередная уловка — ему было ясно, что Рамзай был его предшественником не в одном только в Шанхае.
— Ездил, — и глянул с непримиримым осуждением: это была его манера выказывать свое недовольство — одинаковое, чем бы оно ни было вызвано. — У нас был серьезный разговор на общие темы, и я составил докладную Центру. Меня, собственно, и направили туда для этого… У нас выявились серьезные разногласия. Вернее, не у меня с ним, а у него с генеральной линией.
— И в чем они заключались, я могу спросить? — внешне невинно, но на деле уже сердито спросила она.
— Кое-что могу и сказать, — с расстановкой сказал он и, взвешивая откровения, продолжал с менторской дикцией: — Он считает, что линия Коминтерна, начиная с 1929 года — с тех пор, как из его руководства ушли правые с Бухарином, с которыми он сотрудничал, сводится главным образом к обеспечению существования СССР, а значение активности компартий на Западе принижается и ограничивается. Критиковал недостаточную активность нашей внешней политики, наше вступление в Лигу Наций. Это означает, что в оценке политики Коминтерна он занимает явно неустойчивую позицию, уклоняясь вправо от линии партии и недооценивая роль и значение СССР как базы мирового коммунистического движения, и одновременно выдвигает «ультралевые» требования активизации коммунистического движения на Западе…
— Ты все это написал в докладной?
— Конечно, — сказал он — как само собой разумеющееся. — Я цитирую себя почти дословно.
— А это обязательно надо было делать? — с наигранным легкомыслием спросила она, но Яков не допускал легковесности в идеологических спорах — особенно теперь, когда они поссорились.
— А ты как думала? — вскинулся он. — Речь идет о принципиальнейших вопросах — какие тут могут быть скидки и приятельские поблажки?!
— В условиях, когда мы воюем в тылу врага и подвергаемся ежедневной опасности?..
— Что ты говоришь?! — еще больше изумился он. — Какое это имеет отношение к принципам?! Что за дикость вообще?!. Элли, я все больше начинаю думать, что ты плохая марксистка!..
Он не в первый раз говорил это, но теперь это был приговор: не вспышка гнева, а обдуманное и выношенное решение — Яков такими словами не кидался. Она же вышла из себя: мужчин и идеологов она никогда не боялась.
— А у тебя женщины вообще были когда-нибудь хорошими марксистками, как ты говоришь?!
Он поднял голову: не ожидал от нее нападения — отвечал с вызовом:
— Почему же нет? Моя жена, например…
— Бывшая или она и теперь ею остается?.. — Он промолчал: понял, что перегнул палку. — Зато она с тобой сюда не поехала! Потому что умная, а не дура, как я!
Он покривился, спросил с двусмысленной улыбкой:
— Ты считаешь, что помогать мировой революции — значит быть дурой? — И вид у него был такой, будто он заглянул в бездонную пропасть.
Она помолчала, собираясь с мыслями: за десять минут разговора они чуть ли не дошли до разрыва прежних отношений.
— Если бы я так думала, — по-прежнему зло сказала она, — то сидела бы не здесь, а в Сорбонне и изучала бы римское право. И не думай, что я жалею об этом! Я ни о чем вообще не жалею!.. — Но Яков уже оставил идейную стезю и вернулся на интимную.
— Значит, это был Рихард? — не слушая ее излияний, поправился он. — Извини, я подумал на Герберта. Он, говорят, хороший парень…
Глупость и неуместность его слов, вместо того чтоб оскорбить и обидеть еще больше, только отрезвили ее — она поглядела на него едва ли не с сочувствием: ревность ослепляла и туманила ему голову. Но ее задело другое:
— Яков, ты можешь вообще думать и говорить о женщине иначе как о предмете сексуальных домогательств? Или для тебя они все существа второго сорта?
Он почувствовал, что его загоняют в тупик: женщины не были его сильной стороной — и прибегнул к запрещенному приему: чтобы взять свое и отыграться.
— Почему же?.. О Сун Цинлин я так не говорю. И не думаю, — и улыбнулся едва ли не с победным превосходством…
Так. Номер два в его послужном донжуанском списке. Сначала первая жена, потом вдовствующая императрица. Но теперь у него за спиной была разведка, он чувствовал себя прикрытым ею и мог беспрепятственно использовать свою козырную карту и мстить ревностью за ревность…
Потому что Рене тоже ревновала его — к этой женщине. Сун Цинлин была одной из трех сестер, искательниц приключений и охотниц за женихами: две из них женили на себе следующих один за другим властителей Китая, оставивших для них своих первых жен и обожаемых в стране сыновей-первенцев. Яков был восхищен этим подвигом и все время твердил о нем Рене, будто она не знала об этом прежде и не выучила наизусть от его многократного повторения. Выйдя замуж, сестры заняли весь политический спектр Китая и приняли деятельное участие в борьбе мужей: вначале Сун Цинлин, жена Сунь Ятсена, первого президента Китайской республики, друга Советского Союза, оказалась на вершине власти, потом ее сменила жена Чан Кайши, нашего врага, воевавшего с китайской Красной Армией. Третья вышла замуж за известного промышленника. Влияние сестер поднималось и опускалось вместе с политической конъюнктурой, но никогда не падало окончательно: они лишь уходили в тень и действовали тайно, а не в открытую. Сун Цинлин была председателем большого числа общественных и профсоюзных организаций: вроде Союза докеров Шанхая или Клуба собирателей старой живописи, под вывеской которых скрывались курьеры и собиратели разных сведений. Если ловили рядовых исполнителей, их сажали и казнили, но сами сестры были неприкосновенны — как принцы в эпоху французских Людовиков, которые всегда выходили сухими из воды, так как королевская кровь не может быть пролита. Зорге, работавший до Якова в Шанхае, преуспел в знакомстве с Сун Цинлин и ее окружением: Яков шел по уже избитой и протоптанной дорожке. Он восхищался умом и красотой этой женщины, тщательно выряжался перед визитами к ней (он вообще любил приодеться), хвастал тем, что она, в свою очередь, говорит о нем много лестного. Брала ли она от него деньги или нет, Рене не знала: ее это не касалось, но думала, что пользовалась этой возможностью, как делали это в Китае многие: слишком уж восторгался Яков ее изворотливостью. Наверно, она и мужчин любила и меняла их с неразборчивостью аристократки и жадностью сорокапятилетней любовницы: здесь Рене могла только ревновать и подозревать Якова в профессионально необходимой супружеской неверности. Сомнения ее упрочились, когда Сун Цинлин, переодевшись горничной, пришла к ним домой — поздравить Якова с днем рождения. Это было уже совсем ни к чему с точки зрения конспирации — Яков тоже себя вел подчас так, будто и он был особа королевской крови, не боящаяся ее пролития. Рене между тем относилась к Сун Цинлин не только как к сопернице, но еще и как к своему социальному антиподу: сестры вышли из одной из богатейших семей Китая. Странное дело: Яков, без конца говоривший о классовой борьбе, этого не чувствовал, Рене же, будучи из простых, привыкла относиться к сильным мира сего с неискоренимым недоверием: те не любили класть яйца в одну корзину и распределяли между собой все кормушки, чтоб в любом случае оказаться у еды и у власти. Так или иначе, но Рене не верила Сун Цинлин и относилась к ней примерно так же, как бабушка Манлет к своей графине: с опаской и со многими оговорками. Последней выходки с переодеванием она ей не простила и наябедничала о ней начальству (что вообще было ей несвойственно). Сделала она это самым благовидным образом: рассказала о ряженой и ее приходе к ним Зинаиде Сергеевне: когда они с Яковом в очередной раз пришли в гости к Муравьевым и мужчины уединились для доверительного обмена мнениями. Зинаида Сергеевна поняла ее, передала мужу, тот — дальше по инстанции или сам сделал Якову внушение. Сун Цинлин у них больше не появлялась, да и Яков стал говорить о ней меньше прежнего — сейчас только вспомнил, когда Рене разозлила его своими нравоучениями.
— С Сун Цинлин мы, кажется, разобрались, — напомнила она ему, — и надеюсь — окончательно, — и он должен был проглотить эту пилюлю и даже лицемерно кивнул, как если бы признал свою неправоту в этом деле…