ял на свой страх и риск, постоянно подвергаемый опасностям, ставшим его привычкой. Про него говорили, что он «рисовал» документы за сутки, — в Москве целый отдел Разведупра занимался тем же чуть ли не целый месяц: со всеми необходимыми для этого запросами и пересылками. Открыла Якову его жена или сожительница, которую он тут же выставил из комнаты, но она мелькала в просвете двери и явно подслушивала.
— Не бойся. Пусть слушает, — успокоил хозяин гостя, видя, что тот косится в ее сторону: одного этого взгляда было ему достаточно, чтоб составить представление о том, кто к нему пришел и что, следовательно, ему нужно. — Она у меня немая.
— Совсем не говорит? — удивился Яков.
— Почему? Говорит, если спросишь, а так помалкивает. Что надо?
— Кое-что по вашей специальности. — Яков огляделся по сторонам. — Может, присядем?
— Садись конечно — чего спрашиваешь? — Хозяин продолжал изучать его, и невнимательное лицо его отражало эту внутреннюю работу: он словно заполнял на посетителя карту. — Это я засиделся, не хожу никуда в Шанхае этом, а люди ходят. Ты по-русски-то ботаешь?
Надо сказать, что разговор до сих пор происходил таким образом, что Яков обращался к нему по-немецки, а он отвечал по-русски: Мартыныч тоже был хороший полиглот, поездил по белу свету и понимал разную речь, но говорил только на языке своих предков. Яков решил не выдавать себя:
— Очень плехо, — сказал он. — Предпочитай немецкий.
— Да? — Мартыныч поглядел недоверчиво и проницательно. — А я думал, ты из русских жидов.
— Найн, — сказал Яков. — Еврей, только немецкий.
— Хорошо хоть от веры не отрекаешься. Сбежал оттуда? Вам там сейчас туго приходится — ждем от вас пополнения. Давай, чего надо?
Он настроился благожелательно: уголовный мир (сходившийся в этом с коммунистами) был на стороне угнетаемых и преследуемых — изгнанный фашистами еврей нуждался в его помощи. Яков понял, что может продолжать, и во избежание недоразумений, перешел на ломаный русский:
— Есть четыре паспорта. Нельзя сделать дубли? — сказал он с просительной интонацией, которая появлялась у него всякий раз, когда он просил о чем-нибудь: будто всякая просьба была для него необычна и требовала самоуничижения.
— Четыре дубля? — удивился тот, вовсе не ожидавший такого размаха сделки.
— Да. Говорят, вы умеете?
— Могу, — признал Мартыныч без ложной скромности. — Если только трех девяток в номере нет. Тем более — если больше.
— Трех девяток? — Яков глянул непонимающе.
— Ну. Печаточки потерял при переезде. Переезжать с место на место приходится. Как тебе вот. А откуда ксивы? Из каких стран, я имею в виду. Откуда они у тебя, ты мне все равно не скажешь, да мне и не надо.
— Два французских, один чешский, один китайский.
Мартыныч глянул еще недоверчивее.
— Французский — это корочки у меня есть, — сказал он с важностью, не означавшей, однако, что он берется за работу.
— А я, естественно, любую сумму.
— Любую — положим, не любую, — поправил хозяин, зорко следивший за бравадой и преувеличениями и выдавая этим человека из уголовного мира: насколько этот мир любит позерствовать в обыденной жизни, настолько же пристрастен к точности в торговле. — Я ведь тебе ничего еще не предлагаю. Покажи, что принес.
Это был решающий момент. Показать паспорта значило открыться больше, чем хотелось Якову, но и не показать тоже было нельзя: разговор бы на этом прекратился. Яков достал злополучные документы.
— Но это между нами, — снова просительно и настойчиво сказал он.
Мартыныч поморщился: он не привык к такого рода предупреждениям.
— А между кем еще? Мы ж с тобой не на площади торгуем… — и просмотрел документы с дотошностью хорошего пограничника. — Настоящие, — признал он. — И девятки всего две… На. А то ты на месте не сидишь, боишься: отберу я их у тебя. Номера обязательно те же?
— Натюрлих, — сказал Яков, беря паспорта и успокаиваясь. — Кому они нужны с чужими номерами?.. Проверить могут.
Мартыныч покосился на него:
— Все-то ты знаешь… Некоторые так берут — было бы что полицейскому под нос сунуть. А у тебя, гляжу, фирма серьезная. — Он, кажется, принял решение и лишь из приличия тянул время.
— Ну так как? — подторопил его Яков. — Можно надеяться?
— Надеяться всегда можно, — возразил тот: его снова не устроила неточность формулировок. — Подумать надо.
— Долго думать нет времени. Возвращать надо.
— Ну и верни. Перепиши текст — может, и сделаю.
— Фотокопии подойдут?
— Еще лучше: печати легче срисовывать…У тебя, гляжу, все налажено… Что ж ты своего ксивщика не имеешь?
— А что это? — Яков вспомнил, что он немец и не обязан знать русскую феню.
— Не понимаешь? Ну да, ты ж германец… Оставь свой телефон или адрес — я сообщу, когда соберусь.
— Этого-то как раз у меня и нет, — сказал Яков со вздохом, пряча паспорта во внутренний карман френча.
— Чего у тебя нет?
— Ни телефона, ни адреса.
— На улице ночуешь?.. Ну нет значит нет. Я только с солидными людьми дело имею, — сказал он, хотя предпочитал как раз маленьких клиентов, которые не могли втянуть его в большие неприятности. Якову оставалось лишь криво усмехнуться, пожать плечами и забыть о паспортах — до поры до времени…
После него Яков пошел к двум молодым американцам, которым в этот день была назначена встреча. Собственно, учитывая обстоятельства, можно было перенести ее, но Яков, как было сказано, не любил отменять принятых решений, зная, как расхолаживающе действует это на новичков: революция должна быть подобна поезду и следовать твердому графику, не знающему в пути задержек и опозданий. Американцы были присланы ему из Коминтерна — с советом проверить и прощупать их, прежде чем допустить к делу. Они прибыли из Нью-Йорка и мечтали об участии в китайской революции. Якову они сразу же понравились. Это были энтузиасты, рвущиеся в дело. У них не было за плечами марксистской школы — оба были из интеллигентов: Марк — учитель, Эдвин — юрист, так и не начавший практиковать, но оба возмещали ее отсутствие практической сметкой и развитым классовым чутьем: будто оба вышли из гущи пролетариата, а не из рыхлой безыдейной прослойки американского среднего класса. Следуя полученной директиве, Яков испробовал их в двух делах и недавно назначил последнее испытание: отправил обоих в Кантон — для военной рекогносцировки и зондирования населения. Правда, китайский, с которым они знакомились по самоучителю в Нью-Йорке, они знали лишь настолько, чтоб спросить дорогу от вокзала до отеля, но это ведь не помеха для зоркого наблюдателя: настроение населения можно оценить и по выражению лиц на улицах и по языку жестов.
Они жили в квартире, за которую платили сами: настаивали на этом и говорили, что скопили в Нью-Йорке достаточную сумму, чтоб доставить себе это удовольствие.
— Это у нас политический туризм! — сказал в прошлый раз, засмеявшись, Марк — из них двоих он был общительнее и вел внешние переговоры: Эдвин же был вдумчив, сосредоточен и расположен к меланхолии. — Подумаешь: пятьдесят долларов! Для нас это небольшие деньги! — Но пятьдесят долларов были деньгами и для американцев, и Яков все-таки всучил их им: это была оплата проезда и гостиницы в Кантоне. Насколько он был скуп, когда из него вытягивали деньги, настолько же неосмотрительно и безоглядочно щедр, когда от них отказывались; хорошо, что такое случалось нечасто, а то бы он вконец разорился. Сейчас он спешил к ним на свидание, хотя время для этого было самое неподходящее: ему еще надо было поспеть к Элли.
— Так что же удалось выяснить? — спросил он, когда они все уселись за столом в маленькой квартирке во французской концессии, на улице маршала Ош (французы любили называть улицы именами своих маршалов: в память о своем боевом прошлом и в назидание прочим). Жилье было сдано на одно имя, потом переуступлено в аренду последовательно четырем контрагентам: чтобы сбить с толку полицию и задержать дознание, если таковое начнется.
— Съездили! — Марк весело, во весь рот, заулыбался, будто речь шла об увеселительной прогулке, а не боевом задании. — За неделю через вокзал прошло восемь составов с пехотой и артиллерией. На каждом примерно по триста солдат: плюс-минус двадцать — и с десяток пушек.
— Но мы не знаем их калибр и назначение, — оговорился, склонный к педантической точности, Эдвин. — Были крупные и мелкие.
— Больше крупного калибра, — примирительно сказал Марк. — Судя по тому, что торчало из-под брезента. Может быть, гаубицы? — предположил он, обратившись к Якову, который был для них высшим авторитетом во всех вопросах, включая военные. Они знали, что он воевал в Гражданскую, но Яков был там политкомиссаром и, хотя и дошел до звания бригадного комиссара, вряд ли мог бы сам отличить гаубицу от миномета. Но он не сказал им этого.
— Напишем, крупного калибра — этого достаточно, — снисходительно сказал он. — Это интересно, что вы говорите. Я пошлю это в Центр и китайским товарищам. И все двигались в северном направлении?
— Ну да. Там одна ветка всего… Готовят заслон перед коммунистическими районами? — Марку не терпелось ввязаться в бой на стороне красных.
— Или готовятся к высадке японцев, — сказал Яков. — Им будет трудно воевать на два фронта, а Европа и Америка помогать не станут. Гражданская война в Китае тесно связана с противоречиями между империалистическими державами, и наша задача — этим воспользоваться. Я вас просил поэтому, когда вы уезжали, прощупать антияпонские настроения в населении. Удалось что-нибудь в этом смысле? — и глянул пытливо сначала на Марка, потом на Эдвина. — Сейчас это очень важно.
— По-моему, есть. — Марк глядел на жизнь с неодолимым природным оптимизмом. — Если судить по тому, что наш рикша назвал их япошками.
— Но он на пиджин-инглиш говорил. — Эдвин олицетворял в этой паре скепсис и осмотрительность. — У него и американцы америкашками были.
— Значит, он так и к американцам относится, — сказал Марк. — Для него все иностранцы — империалисты.