Но постепенно количество трудностей стало уменьшаться. Наконец прибыли учебные пособия и книги с выпуклой печатью, и я с новым рвением погрузилась в учебу. Правда, нудные алгебра и геометрия продолжали сопротивляться моим попыткам понять их. Я уже упоминала, что у меня совершенно не было склонности к математике, вдобавок мне никогда не объясняли тонкости ее разделов. Хуже всего дело обстояло с геометрическими чертежами и диаграммами, потому что я никак, даже на подушечке, не могла понять связь между их частями. Только занятия с мистером Кейтом помогли мне составить более-менее ясное представление о математических науках.
Но не успела я порадоваться своим успехам, когда произошло событие, которое все вдруг изменило.
Незадолго до того как прибыли мои книжки, директор школы стал упрекать мисс Салливан, что я слишком много занимаюсь, и уменьшил объем заданий, невзирая на мои бурные возражения. Изначально мы решили, что, если понадобится, я буду готовиться к колледжу пять лет. Однако то, что я успешно сдала экзамены в конце первого года, убедило мисс Салливан и мисс Харбо, заведовавшую школой, что я смогу подготовиться за два года и это не составит мне особого труда. Мистер Джилман сначала согласился, но, когда у меня возникли сложности с некоторыми заданиями, стал настаивать, чтобы я осталась в школе еще на год. Меня такой вариант не устраивал, я хотела поступать в колледж со своим классом.
17 ноября я плохо себя чувствовала и не пошла на занятия. Моя учительница знала, что это всего лишь легкое недомогание, однако, когда об этом услышал директор, он решил, что я на грани психического срыва. Из-за этого он изменил расписание моих занятий, что не позволяло мне сдать выпускные экзамены вместе с моим классом. Разногласия между мистером Джилманом и мисс Салливан привели к тому, что матушка забрала меня и Милдред из школы.
Спустя некоторое время мы решили, что я продолжу заниматься под руководством частного преподавателя, мистера Мертона Кейта из Кембриджа.
Наши уроки продолжались с февраля по июль 1898 года. Мистер Кейт приезжал в Рентам, располагавшийся в сорока километрах от Бостона, где мы с мисс Салливан жили у наших друзей Чемберленов. Он занимался со мной всю осень по часу пять раз в неделю. Сначала мистер Кейт объяснял мне то, что я не поняла на предыдущем уроке, а потом давал новое задание. Я же передавала ему греческие упражнения, которые выполняла дома на пишущей машинке. На следующий день он возвращал мне их исправленными.
Так протекала моя подготовка к колледжу. Я обнаружила, что заниматься одной мне гораздо приятнее, чем в классе. Не было ни спешки, ни недоразумений. Преподаватель спокойно объяснял мне то, чего я не понимала, так что я училась быстрее и лучше, чем в школе. Хотя математика все еще доставляла мне больше трудностей, чем остальные предметы. Помню, как я мечтала, чтобы она была хотя бы вполовину сложнее литературы. Однако мистер Кейт мог сделать интересными даже занятия математикой. Он учил меня рассуждать четко и ясно, держать ум наготове, делать спокойные и логичные выводы, а не прыгать сломя голову в неизвестность, приземляясь невесть куда. Он был неизменно ласков и терпелив, какой бы тупой я ни казалась, а временами, поверьте, моя тупость истощила бы долготерпение Иова.
29 и 30 июня 1899 года я сдавала выпускные экзамены. В первый день был экзамен по элементарному курсу греческого и повышенному курсу латыни, а тридцатого числа – по геометрии, алгебре и повышенному курсу греческого.
Руководители колледжа не разрешили мисс Салливан зачитывать мне экзаменационные билеты. Их перевод поручили преподавателю института Перкинса для слепых, мистеру Юджину К. Вайнингу. Он был со мной незнаком и мог общаться лишь посредством пишущей машинки с азбукой Брайля. Посторонним был и надзиратель за проведением экзаменов.
Система Брайля хорошо себя проявляла, пока дело касалось языков, но, когда дело дошло до алгебры и геометрии, начались трудности. Я знала все три буквенные системы брайлевской азбуки, которые использовались в США (английскую, американскую и нью-йоркскую точечную). Однако алгебраические и геометрические знаки и символы в этих трех системах отличаются друг от друга. Занимаясь алгеброй, я использовала английский Брайль.
За два дня до экзамена мистер Вайнинг прислал мне экземпляр старых гарвардских билетов по алгебре, написанный шрифтом Брайля. И только тогда я, к своему ужасу, обнаружила, что он написан американским стилем. Я немедленно сообщила об этом мистеру Вайнингу и просила его разъяснить мне эти знаки. Он отправил мне другие билеты и таблицу знаков, так что я села за их изучение. Однако ночью перед экзаменом, разбираясь с каким-то сложным примером, я поняла, что не могу отличить квадратные и круглые скобки, а также корни. Мы с мистером Кейтом были очень встревожены из-за этого и переживали из-за экзамена. Утром мы приехали в колледж пораньше, и мистер Вайнинг подробно объяснил мне систему американских символов Брайля.
Сложнее всего на экзамене по геометрии оказалось то, что я привыкла, чтобы условия задачи писали мне на руке. Напечатанный билет запутал меня, и я никак не могла понять, что от меня требуется. Однако с алгеброй все обстояло еще хуже. Только что выученные знаки, которые, как мне казалось, я запомнила, смешались в моей голове. К тому же я не видела, что печатаю на машинке. Мистер Кейт не тренировал меня в письменных ответах на билеты, потому что полагался на мои способности решать задачи в уме. Так что я решала примеры очень медленно, снова и снова перечитывая их, пытаясь понять, что от меня требуется. Вдобавок я была совсем не уверена, что правильно читаю знаки. Я с большим трудом держала себя в руках.
Я не пытаюсь никого обвинить. Члены руководства колледжа Рэдклифф не понимали, насколько усложнили мой экзамен, и не осознавали трудностей, с которыми мне пришлось столкнуться. Сами того не желая, они поставили на моем пути дополнительные препятствия, но я утешалась тем, что сумела их все преодолеть.
Глава 20Знание – сила? Знание – счастье!
После всего, через что я прошла, в колледж я все-таки поступила. Однако мы решили, что мне будет полезно еще год позаниматься с мистером Кейтом. В результате моя мечта осуществилась лишь осенью 1900 года.
Я отчетливо помню свой первый день учебы в Рэдклиффе, ведь я ждала этого много лет. Мое желание было гораздо сильнее уговоров друзей и моего собственного сердца, именно оно побуждало меня вписать себя в рамки тех, кто видит и слышит. Я знала, что меня ждет немало препятствий, но они меня не пугали. Я глубоко прочувствовала слова мудрого римлянина, сказавшего: «Быть изгнанным из Рима означает всего лишь жить вне Рима». Я не могла идти обычными дорогами знания, поэтому мне приходилось путешествовать нехожеными тропами – вот и все. Я знала, что в колледже у меня появится много подруг, которые думают, любят и борются за свои права так же, как и я.
Передо мной должны были распахнуться двери в мир красоты и света. Я ощущала себя готовой познать его в полной мере. Мне казалось, что в стране знаний я буду так же свободна, как любой другой человек. И все, что я встречу на ее просторах – сказания и обычаи, люди и пейзажи, радости и горести, – станет для меня живыми передатчиками реального мира. По моим представлениям, в лекционных залах жили духи великих и мудрых, а профессоров я считала мудрыми мыслителями. Изменилось ли мое мнение потом? Этого я никому не скажу.
Однако вскоре я поняла, что в колледже вовсе нет той романтики, которую я ожидала там почувствовать. Радовавшие меня грезы потускнели при свете дня. Постепенно я поняла, что учеба в колледже несет с собой определенные сложности и неудобства.
Первое, что я испытала и испытываю до сих пор, – это недостаток времени. Раньше я всегда могла остановиться и поразмышлять, остаться наедине со своими мыслями. Я любила проводить вечера одна, вслушиваясь в сокровенные мелодии души, которые доступны лишь в минуты тихого покоя. Это похоже на то, как слова любимого поэта вдруг тронут потаенную струну души и она, прежде молчавшая, отзовется сладостным и чистым звуком. Однако в колледже не оставалось времени для подобного. Туда идут учиться, а не думать. Радующие меня моменты – книги, уединение, игру воображения – пришлось оставить снаружи, за вратами учебного заведения, вместе с шорохом сосен. Конечно, я могла бы утешиться тем, что коплю сокровища радости на будущее, но я достаточно беспечна, чтобы предпочитать веселье текущего дня запасам, собранным на черный день.
В первый год я изучала историю, английскую литературу, французский и немецкий языки. Я прочитала в оригинале Гете и Шиллера, Альфреда де Мюссе и Сент-Бёва, Корнеля, Мольера и Расина. История давалась мне легко, я быстро прошла целый период, от падения Римской империи до XVIII столетия. На английской литературе я разбирала мильтоновские поэмы и «Ареопагитики».
Меня часто спрашивают, как проходили мои занятия в колледже. В аудитории я чаще всего была одна. Преподаватель словно говорил со мной по телефону. Лекции быстро писали мне на руке, и в погоне за скоростью передачи смысла часто терялась индивидуальность лектора. Буквы сменяли друг друга со скоростью гончих, преследующих зайца, которого им далеко не всегда удавалось догнать. Но тут, думаю, я не слишком отличалась от девушек, которые хотели все законспектировать. Когда изо всех сил стараешься уловить отдельные фразы и перенести их на бумагу, уже не хватает внимания на то, чтобы размышлять о предмете лекции или о манере преподнесения материала.
Я не могла делать записи во время лекции, потому что мои руки были заняты слушанием. Поэтому, вернувшись домой, я записывала то, что запомнила. Я печатала на машинке ежедневные задания, упражнения, контрольные, полугодовые и годовые экзаменационные работы, поэтому преподаватели могли с легкостью понять, как мало я знаю. Когда я начала изучать латинскую просодию, то придумала и объяснила преподавателю систему знаков, которыми обозначала различные размеры и ударения.