Как-то моя дорогая учительница нашла меня в уголке библиотеки, где я старательно пробиралась по страницам «Алой буквы» Готорна. Мне тогда было 8 лет. Она спросила, нравится ли мне маленькая Перл, и объяснила некоторые слова, вызывавшие у меня недоумение. А потом сообщила, что принесла мне чудесную книгу о маленьком мальчике и что она уверена, эта книга понравится мне гораздо больше, чем «Алая буква». Мисс Салливан пообещала прочесть ее мне летом, но читать мы начали лишь в августе, потому что первые дни пребывания на берегу океана оказались так насыщены, что я решительно забыла о существовании книг.
После этого мисс Салливан на некоторое время уехала к своим друзьям в Бостон, так что за «Маленького лорда Фаунтлероя» мы взялись только по ее возвращению. Я отчетливо помню, где мы читали первые главы этой увлекательной детской повести. Стоял теплый августовский день. Мы сидели в медленно раскачивающемся гамаке, подвешенном между двумя величественными соснами недалеко от дома. Мне так хотелось высвободить больше времени для чтения, что посуду после завтрака мы помыли в рекордные сроки. К гамаку шли по колено в высокой траве, а вокруг верещали и прыгали кузнечики, цепляясь к одежде. Помню, как мисс Салливан пыталась убедить меня, что нужно отцепить их до того, как усядемся, а мне это показалось ненужной тратой времени. Теплое солнце проникало сквозь ветки сосен, воздух был наполнен тонким ароматом смолы и хвои. С запахом сосен смешивалась соленая терпкость моря. Весь гамак был усыпан сосновыми иголками.
Вначале моя учительница вкратце рассказала, о чем эта повесть, а по мере чтения давала объяснения незнакомым словам. Поначалу их было много и приходилось постоянно останавливаться. Однако вскоре я стала вникать в описываемые события и так увлеклась повествованием, что уже не замечала отдельных непонятных слов и недовольно выслушивала пояснения мисс Салливан. Когда ее пальцы устали, я впервые остро ощутила свою обездоленность. Я взяла книгу в руки и попыталась нащупать буквы с отчаянной тоской, которую никогда не смогу забыть.
Впоследствии мистер Ананьос, по моей горячей просьбе, заказал эту книгу в выпуклой печати, и я читала и перечитывала ее, пока не выучила почти наизусть. «Маленький лорд Фаунтлерой» был милым и добрым спутником моего детства. Я так подробно об этом рассказываю, рискуя показаться скучной, потому что именно эта книга разделила мою жизнь на «до» и «после», оградила от прежних смутных и бессвязных попыток чтения.
Именно с «Маленького лорда Фаунтлероя» я веду отсчет своего интереса к чтению. За следующие два года – дома и в Бостоне – я прочитала множество книжек. Не помню точно, сколько их было и их последовательность, но в их числе были: «Чудо-книжка» Готорна, «Тысяча и одна ночь», «Греческие герои», «История Англии для детей» Диккенса, «Басни» Лафонтена, «Библейские сказания», «Рассказы из Шекспира» Лэмба, «Робинзон Крузо», «Семья швейцарских робинзонов», «Путь паломника», «Маленькие женщины» Олкотт и прелестная короткая повесть «Хайди», которую я потом с удовольствием прочла на немецком. Я читала их в перерывах между уроками и игрой с неослабевающим интересом. Я до сих пор не знаю, хорошо или плохо все эти книги написаны, – никогда об этом не задумывалась. Их авторы положили к моим ногам свои сокровища, и я приняла их так же естественно, как принимала в дар солнечный свет и любовь друзей.
Я очень любила «Маленьких женщин»: эта книга позволяла мне чувствовать родство с девочками, которые могут говорить, слышать и видеть. Моя жизнь была ограничена обстоятельствами, но, заглянув под обложку, я узнавала о мире за пределами моих ограничений.
А вот «Путь паломника» (который я так и не дочитала) и басни Лафонтена мне не особо нравились. Я прочла их сначала в английском переводе, а потом в оригинале, но получила не слишком много удовольствия. Язык и описания были живыми и прекрасными, однако истории о животных, которые говорят и поступают, как люди, никогда меня не привлекали. К тому же Лафонтен практически никогда не пишет о высших нравственных чувствах. Он взывает к рассудку и себялюбию. Суть всех его басен в том, что человеческая мораль проистекает только из любви к себе и счастье будет вам доступно, если эта любовь к себе направляется и сдерживается рассудком. Я же считаю, что себялюбие есть корень всякого зла. Конечно, я могу ошибаться, ведь у Лафонтена было гораздо больше возможностей наблюдать за людьми, чем было, есть и будет у меня. И я возражаю не столько против циничных и сатирических басен, сколько против того, чтобы важным истинам нас учили мартышки и лисички.
Несмотря на это, я обожаю «Книгу джунглей» и сборник Сетон-Томпсона «Дикие животные, которых я знал». Мне очень нравятся животные, когда они действительно животные, а не карикатуры на людей. Нельзя не смеяться над их забавными приключениями, не сочувствовать любви и ненависти, не грустить над их горестями. А мораль в этих книгах если и есть, то выраженная так тонко, что мы не осознаем нравоучительности…
Таинственное и завораживающее действие оказывала на меня и Древняя Греция. Я воображаю, что языческие боги и богини по-прежнему бродят по земле и общаются с людьми. Я полюбила героев, полубогов и нимф – конечно, не таких жестоких и алчных, как Медея и Ясон. Часто я думала о том, почему боги сначала разрешали героям совершать преступления, а затем наказывали их за порочность. Эту тайну я так и не разгадала. Я часто думаю о том, отчего
Боги хранят молчание,
пока, ухмыляясь, Порок
крадется по Времени чертогам.
После «Илиады» Греция стала для меня воплощением рая. Я знала историю Трои еще до прочтения Гомера в оригинале, и поэтому, когда овладела грамматикой, отдельные слова не доставили мне трудностей. Единственный переводчик, который необходим для понимания великой поэзии – на греческом или на английском, – это отзывчивое сердце. Мне бы хотелось донести эту простую истину до тех, кто отвращает нас от великих произведений своими разборами по косточкам и тяжеловесными комментариями! Для того чтобы понять и оценить прекрасное стихотворение, вовсе не нужно производить грамматический разбор его строк или давать определение составным частям каждого слова. Понимаю, что мои ученые наставники обнаружат в «Илиаде» больше сокровищ, чем когда-либо сумею отыскать я, но я не жадная. Меня не беспокоит, что другие умнее. Ведь никакие исследования не позволят оценить меру наслаждения этим замечательным эпосом. Я тоже этого не могу. Когда я читаю строфы «Илиады», я ощущаю, как дух мой воспаряет над тесными оковами обстоятельств моей жизни. Забываются все мои физические ограничения, а мир раскрывается навстречу, и теперь мне принадлежит вся широта, весь простор небес!
Что касается «Энеиды», то она не вызывает во мне глубокого восхищения, хотя мое почтение к ней вполне искренне. Владение словом Вергилия иногда просто изумительно, но его римские боги и люди показаны сквозь занавеси страсти и борьбы, любви и жалости, как изящные фигуры елизаветинского маскарада. А в «Илиаде» они, набрав полную грудь воздуха, одолевают преграду с наскока и с песней бросаются дальше. Вергилий прелестен и безмятежен, словно мраморный Аполлон, купающийся в лунном свете, в то время как Гомер – юноша, залитый ярким солнцем, в волосах которого запутался ветер.
Библию я читала задолго до того, как стала ее понимать. Теперь мне кажется странным, что в то время моя душа была глуха к ее чудесной гармонии. Однако я помню дождливое воскресенье, когда от нечего делать я попросила двоюродную сестру почитать мне истории из Ветхого Завета. Она согласилась и писала у меня на руке историю Иосифа и его братьев, хоть и не думала, что я что-то пойму. Тогда эта история показалась мне не слишком интересной. Повторы и необычный язык делали рассказ нереальным и далеким, как сама Ханаанская земля, в которой происходили события. Я задремала и вдруг оказалась в царстве сна, незадолго до того, как братья пришли в шатер Иакова, принесли многоцветные одежды и сообщили свою мерзкую ложь! Не могу понять, почему истории древних греков казались мне в детстве полными очарования, а библейские сказания – совсем неинтересными. Могу решить только, что тут сыграло роль мое знакомство с несколькими греками в Бостоне и их вдохновенный рассказ о родной стране. При этом я не встречала ни одного еврея или египтянина, а потому, возможно, думала, что все истории о них, вероятнее всего, выдуманы.
Я даже не знаю, как описать восторг, который испытала, начав понимать Библию. Радость моя от знакомства с ней росла каждый год, и в итоге я полюбила ее как никакую другую книгу. Вместе с тем в Библии встречаются сюжеты, против которых восстает все мое существо, так что я порой сожалею о том, что мне пришлось прочесть ее от начала и до конца. Не думаю, что знания, почерпнутые мной из историй Священного Писания, компенсируют все остальные неприятные подробности. В этом я присоединяюсь к мистеру Хауэллу, который считал, что литература древности должна быть очищена от всего безобразного и варварского, хотя при этом я возражаю, чтобы великие произведения сокращались или адаптировались.
Простота и страшная прямота книги Эсфири внушает ужас. Разве может быть момент драматичнее чем, когда Эсфирь предстает перед своим жестоким господином? Она знает, что ее жизнь в его руках, что никто не защитит ее от его гнева. И все же она обращается к нему, побеждая страх, и движет ею патриотизм и единственная мысль: «Если суждено мне погибнуть, пусть я погибну, но если суждено мне жить, жить должен и мой народ».
А история Руфи? Мы не можем не любить верную и добросердечную Руфь, когда она стоит среди колеблемых ветром колосьев вместе с другими жницами. Свет ее бескорыстной души сияет, как звезда в ночи мрачного и жестокого века. Трудно отыскать на всем белом свете любовь, подобную любви Руфи, которая смогла подняться над противоборствующими верованиями и глубоко укоренившимися национальными предрассудками.