Для меня каждая книга, напечатанная азбукой Брайля, была настоящим сокровищем. Они дарили мне чувство независимости. Я с особенным чувством вспоминаю «Зимнюю сказку», «Отелло», «Генриха IV», «Генриха V», сонеты, поэзию Катулла и пьесы Плавта, отрывки из трудов Тацита и Ливия, а также избранные отрывки из Драйдена, Аддисона, Попа и Стила. А каким счастьем было нащупывать пальцами на страницах книг строки произведений Вордсворта, Китса, Браунинга и Шелли, готовясь к сочинению или экзамену! В их божественные песнопения я и сейчас убегаю от дисгармонии мира.
Сейчас я также понимаю, что кроме трудностей, которые я упомянула выше, мне не нравилась спешка, с которой мы пробегали по сочинениям великих авторов. Это напоминало каникулярную поездку по Европе. Но меня радуют воспоминания о моем первом прикосновении к их мудрости, свободе и полету воображения, воспламенявшие мою душу.
Еще мне всегда нравилась история. Я с восторгом следила за разворачивающейся драмой: взлет и падение империй, расы, возрождающиеся из обломков древних цивилизаций, смена старого искусства новым, героические личности и мыслители, озарявшие своими открытиями тьму веков, ученые, бросавшие вызов государству и церкви… Они жили, страдали и погибали, расчищая всем, идущим следом, дорогу к высшим истинам.
Я завороженно следила за возникновением, расцветом и увяданием новых идей. Земные вещи больше не казались мне незыблемыми, но меня утешало осознание того, что человеческий разум, который может развенчать ранее им созданное, способен также обрести покой в самом себе.
В Рэдклиффе я также стала изучать предмет, который стал для меня неиссякаемым источником жизненной силы. Им стала философия. Знакомство с ней стоило всех четырехлетних мук обучения. Мой внутренний мир расцвел под живительным дождем идей, порожденных магическими словами мудрецов, как поля, покрывающиеся зеленью весной. Философия научила меня, как уберечься от заблуждений веры и воображения, проистекающих из ограниченности опыта тех, кто живет в мире, лишенном цвета и звука. Сила вливалась в меня через труды древних мыслителей, которые слушали своими ушами, смотрели своими глазами, осязали мир своими руками и при всем этом остро понимали недостоверность своего восприятия. Сократ увлек меня своими рассуждениями о дружбе, познании и бессмертии и обрадовал своим убеждением, что реальный мир есть лишь плод нашего разума. «Абсолют» Платона подарил мне убежденность, что слепота и глухота не являются сутью моего существования, так как они не являются частью моего бессмертного разума.
До какого-то момента я принимала эти идеи на веру. А когда узнала изречение Декарта: «Я мыслю, следовательно, я существую», во мне пробудилось нечто, дремавшее до тех пор. Я поднялась над своими ограниченными способностями и обнаружила другие возможности построить мост через темную бездну безмолвия к залитой светом Вселенной.
Дальше по пути освобождения меня повели Кант и Эмерсон. Раньше я сомневалась, что когда-либо получу адекватное представление о том, что видят и слышат другие. Мне рассказывали, что человек получает девять десятых впечатлений посредством глаз и ушей, поэтому меня мучил вопрос: сможем ли мы когда-нибудь с друзьями по-настоящему понимать друг друга? Как бы ни стремились воссоединиться наши сердца, пропасть между нами казалась непреодолимой. Однако именно в нематериальном царстве философии я обрела жизнерадостный взгляд на мир. Мне открылась истина слов Канта о том, что понятия без чувств пусты, а чувства без понятий бесплодны. После этого я стала стараться вникать в мои ощущения, глубже анализировать впечатления от запахов и прикосновений и поразилась тому, сколько подсказок к пониманию мира зрения и слуха они открыли, сколько мыслей во мне пробудили. Например, когда я думала о разнообразии запахов, то могла представить, как зрячий человек радуется различным цветам и оттенкам. Я проводила аналогию между светом дня и просветлением мысли и даже яснее, чем раньше, осознавала великую ценность света в человеческом существовании. Именно эти размышления помогли мне, когда критики обрушились на меня шквалом упреков: «Откуда она может знать что-то о жизни? Как может понять, что такое потеря зрения для взрослого человека и какая ему требуется помощь? Ведь у нее не было такого жизненного опыта! Какое право имеет писать о пейзажах, которые не видела?» Своими вопросами критики лишь демонстрировали, как мало они знают об основах, на которых я строила отношения с людьми.
Философия не сразу стала путеводной звездой моей жизни, но теперь я с радостью вспоминаю, сколько раз она ободряла меня, как часто позволяла мне разделять наслаждение других чудесами жизни, которые были недоступны двум моим запечатанным чувствам.
К сожалению, я не построила близких отношений с преподавателями колледжа.
Исключение составлял только доктор Нильсон. Он с его милой сестрой иногда приглашали нас с мисс Салливан на чай. Доктор Нильсон был необычайно остроумным, обаятельным шотландцем. Он с пылом читал нам лекции по литературе елизаветинской эпохи и был единственным из профессоров, кто научился ручной азбуке, чтобы общаться со мной. Я не так часто вижусь с ним в последние годы, как мне хотелось бы, но мы дружим по сей день.
С моими одноклассницами меня также всегда разделял барьер моих физических недостатков. Лишь одна из них научилась ручной азбуке, но все они проявляли свою ко мне симпатию разными милыми способами. Они собирались вокруг меня в комнате для завтраков, где мы ели сэндвичи и шоколадные эклеры, и мисс Салливан писала мне по руке их болтовню. Эти девушки даже избрали меня вице-президентом нашего класса. Возможно, если бы мне не приходилось вкладывать столько усилий в учебу, я не упустила бы более веселую сторону жизни в колледже.
Берта Мекстрот, одна их моих одноклассниц, научилась писать Брайлем и переписала для меня «Сонеты из Португалии» Элизабет Баррет Браунинг. Это произошло незадолго до выпуска, и потом я больше не видела ее и ничего о ней не слышала, но я храню ее драгоценный подарок на память о колледже.
Часто я вспоминаю сюрприз, который устроил мне мой класс. Однажды несколько девушек пригласили меня в гости к их друзьям в Бруклине. Они больше ничего мне не сказали и вели себя очень таинственно. Когда мы приехали, меня поразило, что в воздухе сильно пахло собаками. Так я поняла, что мы приехали не к кому-то домой, а в собачий питомник. Там обитали бостонские терьеры. Собаки были нам невероятно рады, а один красавец по имени сэр Томас Бельведер, обладатель благороднейшей родословной, заявил на меня свои права: он сел у моих ног и решительно протестовал, когда я дотрагивалась до какой-либо другой собаки. Девушки спросили, нравится ли он мне. Я честно сказала, что в восторге от сэра Томаса Бельведера.
– Так забирай его, – сказали они. – Это наш тебе подарок.
Казалось, сэр Томас понял их, потому что стал кружиться вокруг меня, как волчок. Когда он немного успокоился, я заявила ему, что не увлекаюсь титулами, а он уверил меня, что не возражает против смены имени. Я объявила, что отныне я буду звать его Физ, а он трижды перекатился с боку на бок в знак своего одобрения.
В то время мы жили в доме 14 на Кулидж-авеню, который располагался на живописном холме, почти скрытом большими деревьями. Он находился далеко от трамвайных путей, так что шум нас не беспокоил. Наша милая домоправительница Бриджет всегда радушно нас встречала. Земельный участок за домом арендовал какой-то цветовод, так что, в зависимости от сезона, там росли то маргаритки, то гвоздики, то анютины глазки, то герань. В воздухе витал божественный аромат. А когда рано утром итальянки в разноцветных платьях приходили собирать цветы для продажи на рынке, они будили нас смехом и песнями, так что казалось, что мы перенеслись в итальянскую деревню. Думаю, это выглядело весьма необычно: черноволосые и черноглазые румяные женщины с охапками цветов, щебечущие, как птички, рядом – их дети с корзинками яркой герани – и все это прямо в сердце делового города. Как прекрасны были их счастливые голоса, выразительные жесты и сладкий запах множества цветов, который доносил до нас ветерок!
В Кембридже мы познакомились со многими студентами и молодыми преподавателями из Гарварда. Мы приятно проводили время вместе, и некоторые из них даже освоили ручную азбуку. Среди них были Филип Сидни Смит и его жена Ленора – наш верный друг. Она ходила со мной на лекции и помогала с занятиями, если мисс Салливан болела или слишком уставала. Был там и Джон Мэйси, который впоследствии женился на моей учительнице, – человек, ставший нашим самым драгоценным спутником.
Мы вовсю наслаждались жизнью! Например, легко могли отправиться на прогулку по сельской местности или проехать шестьдесят километров на наших велосипедах-тандемах. Нам было интересно все: перелетные птицы, белки, готовящие запасы на зиму, леса, сверкающие в солнечных лучах золотом и багрянцем листьев, дикие яблони, осыпающие нас водопадом плодов, болота, испещренные пятнами сапфировых озерков и рыжего рогоза.
Однако у меня бережно хранятся воспоминания не только о летних днях и легких бризах, не только об ароматах цветущих лугов, полей и садов. Особые радости были и у зимних дней. В ясные ночи мы катались в фургончике на полозьях, на дно которого положили душистое сено. Патрик придерживал готовых пуститься вскачь коней, мы усаживались поудобнее, а потом мчались под звон бубенчиков среди снега и звезд!
А как здорово было возвращаться в пахнущий теплом и уютом дом! Бриджет распахивала дверь нам навстречу, а ее лицо озарялось приветливой улыбкой. Она ожидала нас с кофе с пышками. Поднималась суматоха, все сновали туда-сюда, накрывая на стол и путаясь под ногами у Бриджет, но она лишь улыбалась, радуясь нашей молодости.
Долгие зимние вечера мы с подружками тоже проводили очень приятно. Пылкие и впечатлительные студентки, мы садились в кружок у огня, грызли воздушную кукурузу, пили сидр и весело разносили в пух и прах общество, религию, литературу и философию. К счастью, жертвы нашей критики понятия не имели ни о нашем презрении, ни даже о нашем существовании. Наши взгляды оставались в уединении нашего узкого круга. Все мы были независимыми индивидуалистками, но при этом горячо откликались на альтруистические призывы времени. Мы верили в мир и братство народов, в рост самосознания масс, в честную игру для всех без исключения. Каждая из нас восхищалась своим идолом, вокруг которого, как планеты вокруг солнца, вращались наши теории: Бергсон, Линкольн, Толстой, Шопенгауэр, Ницше, Карл Маркс. Мы читали Уитмена, Суинберна и Шелли. Чем яростнее мы спорили, тем сильнее убеждались, что принадлежим к элите. Мы казались себе отрядом современных первопроходцев, возвысившихся над бездуховностью окружавшего общества. На товарищей-студентов со своих высот мы взирали с жалостью, сродни той, которую испытывают ангелы к простым смертным. Мы кичились своими мудростью и остроумием. Каждая имела свой рецепт, способный преобразить в рай этот бесплодный мир, и защищала его, используя аргументы, как заправский дуэлянт. Империи отправлялись в мусор, а на их месте мы воздвигали идеальные демократии. Все их жители стремились отбросить обыденное существование, а все реальные проблемы должны были решаться сами собой… Именно так и принято во всех утопиях.